Охотник за Берестяной Сказкой

 

 

Письма Сени Зырянову

 

Уважаемый Василий Игнатьевич!

Из Якутска мы полетели над Леной. Я узнал, что с вылетом не спешили оттого, что в низовьях Лена еще не освободилась от льда. Василий Игнатьевич, я видел берег Лены, сложенный из угля. Его ломают и прямо грузят на баржу и сплавляют к Ледовитому морю для кораблей Северного морского пути.

Летим – а я смотрю в окошечко и пишу в блокноте.

О таком путешествии я не мечтал. Лена – это целая страна безлюдных островов. Справа на востоке видна высокая снежная стена Верхоянского хребта.

Выйдя к морю, мы сдали почту. Из Тикси мы полетели над морем на восток и садились возле факторий и крохотных поселков. Мы сдавали литературу. В одном месте охотники просили покатать и предлагали уйму мехов. Но летчики боятся расходовать бензин. Мы можем здорово сесть, если не хватит бензина.

Я услышал интересный разговор обо мне. Они говорили между собой, что я доживу до зимы, а зимой пропаду без меховой одежды. Больше об этом не говорили, и я вспомнил мнение помощника, что смелый должен платить проигрыш головой. Может быть, я и соглашусь платить головой за Берестяную Сказку? Но зачем зимовать в драповом пальто? Разве мыслимо, чтобы люди дали человеку замерзнуть?

Утром мы опять сели возле какой‑то фактории, где собрались охотники. Они опять упрашивали покатать. Пилот катал троих якутов минут пять, и они отдали кучу мехов, из которых летчики взяли себе всего несколько малых шкурок, а полный зимний наряд отдали мне. Я опишу этот наряд в следующем письме, потому что на описание уйдет целое письмо.

По дороге мы взяли бензин.

Мы летим не одни над морем, но мы летим под самыми облаками. А внизу, почти над волнами, или это кажется сверху, летят дикие гуси и дикие утки. Они закрывают крыльями поверхность моря. Темно‑зеленые волны просвечивают сквозь белое кружево крыльев. Над всем морем летят живые кружева. Василий Игнатьевич, я хотел сосчитать число стай, но не сумел.

Мы летим над Русским Устьем. Сегодня 13 июня – а Индигирка покрыта льдом. Раз в жизни мне повезло. Самолет не может сесть и оставить меня в Русском Устье. Да, Василий Игнатьевич, в этом и заключался их план.

Найдите в моей тетради описание Русского Устья из Берестяной Сказки, там есть. Я помню его наизусть и сверху смотрю на это преуютное местечко, где московские люди, мои предки, остановились жить поначалу!.. «Земля с водою перемешана, вода не вся собралась в свои места, и суша не вся сухая, хлеба на ней не будет. Русскому хлебу и зябко здесь, не возрастет. Чем будем жить?..»

 

Верный С. Т а р у т и н.

 

А письмо‑то остается в моем блокноте!

 

Уважаемый Василий Игнатьевич!

Русское жило – это райское жило, но только здесь очень плохо дело обстоит с бумагой. А мой блокнот скоро испишется.

Летописец Русского жила воспользовался берестой, как мы слышали. Вы тоже учились на белых березах. И я не прочь приобрести запасец писчей бересты – но здесь нет ни одной березы. Я обошел весь лес кругом. Расспросил русских жильцов, и они знают о березе меньше, чем я о баобабе. «Береза? Знаем: чернокорая».

Как вам это понравилось? Чернокорая береза! Сказочные люди.

Вы можете представить, как это неприятно мне. Ведь если нет березы, значит, не было и летописи на берестах! Для этого исторического памятника береза более необходима, чем история.

Не мог Тарутин Первый получить бересту и в Русском Устье – там голая тундра. Что, если я сам попал в историю? Может быть, это сказка – о Берестяной Сказке? От этой мысли я обливаюсь по́том еще больше, чем от здешнего райского климата.

Спрашивается, чем я буду заниматься всю жизнь в раю?

Мне совсем не о чем разговаривать с русскими жильцами. У них на уме одна еда, в основном – рыба.

Разговор вечно о «едишке» и кто сколько выловил – «это какая страсть!». Да какую краснину съели: в рост человека, – «грех, браа!». Да какая была розовая: что твой язык, «Это какая страсть!»

И так весь день. Послушать их только два года – и перезабудешь весь русский язык. Это какая страсть!

А за 400 лет русские жильцы перезабыли и то, что знали при Иване Грозном. 400 лет не пахали! 400 лет не ели «русского хлеба!». (Пекут из икры и называют хлебом.) И слова, относящиеся к этим предметам, потеряли смысл.

Некоторые слова употребляют в другом смысле. Мать говорит: «Мост паши!» – девчонке, это значит: подмети пол.

400 лет они не слыхали ни о каких врагах России, ни о каких чужестранцах и так одичали, что теперь обмануть их ничего не стоит. Они не понимают вранья, верят всему. Сказка – означает истинный рассказ о были. Но мои рассказы о нашем строительстве принимают за сказку!

Сами они сказочны и небывалы, все их жило – сама сказка и небыль. Если я выскочу отсюда – через год перестану верить собственным воспоминаниям.

 

С. Т а р у т и н.

 

Еще одно сказочное событие: только что проводили одного молодца в Мир!

Надо Вам знать, что не каждый из русских жильцов доходил даже до предмирного края. Есть старики, которые за всю свою жизнь не побывали на краю Великой наледи и не видели обрыва ее в Мир.

Мир начинается за обрывом Великой наледи: там Русь.

Великую наледь проходят легко в три дня. Но прожить на льду три дня – Русским жильцам это кажется самоубийством. Изнежились в своем оранжерейном климате. На такое путешествие осмеливаются только удальцы‑богатыри.

Молодчику лет восемнадцать. Румянец во всю щеку и вообще лицо красной девицы, я таких красавчиков не видел в новосибирском театре. В Русском жиле все мужчины такие и женщины тоже.

Начинающий богатырь простился с отцом, матерью, попросил у них благословения. Весь поселок провожал его до Ворот. Он сложил в лодочку свое фантастическое копье и лук и пустился с беспечным видом.

Этот былинный отрок отправился за тридевять земель в Русское царство добывать невесту. И все с полной серьезностью верят в эту сказку! Что ни говорите, есть расчет увидеть такую древнюю оперу в исполнении самих былинных героев. К слову: отрок пел, стоя в лодке, и все на берегу провожали его песней. Я запишу эти песни, если придумаю что‑нибудь вроде бумаги.

Но – жить в былине! – после первой пятилетки, когда началась вторая!

Мне с ними смертельно скучно.

 

С. Т.

 

Уважаемый Василий Игнатьевич!

Срочно необходимо с Вами посоветоваться… Необходимо сделать полное научное описание Русского жила – а я не знаю, на что обратить внимание, что важно. Например: в озере вода кипяченая, а как считать в реке, которая вытекает из озера? Кипяченая или сырая река?

У русских жильцов чересчур белое тело, из‑за отсутствия солнца, особенно женщины белолицы, которые не выходят за Ворота. Мужчины возвратятся с рыбной ловли или из тайги, банятся вечером на берегу озера, дети весь день ласкаются теплым песочком. Но загорать, увы, можно только за Воротами – на Наледи.

Скоро и я стану как Иванушка после купанья в горячем молоке!

Особенно меня удивляет, что здесь никогда не бывает дождя, но вечно капает на голову. Я еще не привык и все поднимаю голову, поглядываю на облако и жду дождя. А его никогда не будет! Вот чудо.

Речка Теплая прорывается через порог в Воротах, не оставляя обхода. Выйти из Русского жила возможно только по реке. Вернуться через порог против течения еще трудней. Но рыбаки это делают каждый день, так как самая вкусная рыба водится именно за Воротами, в реке.

За Воротами же Теплая течет глубока и крутоберега под горою влево, с краю Наледи, так что левый берег – отвесная скала, а правый – отвесный лед.

Во льду вырублены небольшие пристаньки, причалы. Неводят на небольшом участке и не допускают, чтоб лодки снесло, потому что где‑то недалеко («в одно днишше пешепутья») река будто бы проваливается и течет подо льдом. Это, я думаю, верно, потому что видел с самолета: из‑под ледника вытекает речка.

Русские жильцы очень боятся свалиться с реки и выпасть из Русского жила.

 

С. Т а р у т и н.

 

30 июня 1934 г.

Целую неделю бродил по тайге сквозь: искал чернокорую березу. Не нашел, конечно.

Да я не особенно и старался найти непременно березу. Хотя было бы неплохо сделать попутно и такое открытие. Но я искал дерево с черной корой, вроде бересты. Не обязательно березу.

Должно же существовать какое‑то дерево, которое эти люди окрестили чернокорой березой? Они не могли же ее выдумать!

Летописец мог изготовить цветные чернила и писать в крайнем случае на черных берестах. Он мог и без чернил нацарапать свою летопись железным острием.

Я нашел сколько угодно черной, прелой коры с любых деревьев, но я не нашел подходящей коры для письма.

Конечно, Вы понимаете, что я из осторожности не спросил самих русских жильцов о Берестяной летописи. А вдруг они не захотят отдавать ее государству? Может быть, она у них вроде святыни? Тогда они запрячут ее от меня и от истории еще на четыреста лет.

Я обошел все избы в первые три дня по прибытии, с 14 по 16 июня.

Они живут в обыкновенных рубленых избах, и полы деревянные, белые, чисто вымытые, как везде в Сибири. Они не скоблят, за неимением ножей, а шлифуют особым камнем. А вот стены и потолки черные от сырости, бревна потемнели не только снаружи, но даже и внутри домов.

Избы стоят незапертые, только заходить в отсутствие хозяев считают невежливым, но не очень. Я заходил один раз вежливо, при хозяевах, другой раз не очень вежливо.

Хозяева охотно раскрыли сундуки по моей просьбе, показали свое нестоящее добро. Там шубы меховые – дундуки по‑ихнему, кожаные рубахи – камлеи называются; между прочим, они в сундуках покрываются плесенью, от сырости.

Сундуки тоже незапертые. Другой раз, когда я заходил в отсутствие хозяев, я специально интересовался, нет ли припрятанных сундуков, но таковых не оказалось. Все у них на виду, и подполов нет.

Во время гощения по русским жильцам и еще два дня после я болел благодаря угощению. Но во имя науки я геройски угощался и гордо болел самой негордой болезнью. Может быть, угощение надо научно описать? Моего блокнота не хватит для таких подробностей.

 

Уважаемый Василий Игнатьевич!

Я не окончил прошлое письмо и даже не подписал, как‑то опустились руки. Подумал, что все равно не удастся отправить. Полежат мои письма вроде Берестяной Сказки лет триста… и погниют в этом банно‑прачечном климате. И дерзкий потомок услышит легенду о какой‑то Блокнотной Сказке и, не найдя в здешнем бредовом лесу ни блокнотного, ни сказочного дерева, назовет это выдумкой.

Блокнотная Сказка еще не написана, но я обрываю последние листки с единственного блокнота в Русском жиле – и почти чувствую, как обращаюсь я сам вместе с ними в легенду… через каких‑нибудь четыреста – триста лет… если блокнот не сгниет. Я‑то сгнию даже меньше, чем в триста лет, но тут уж ничего не поделаешь. Или я, или легенда обо мне.

Я не удержался – потратил довольно много на записи песен.

Но, Василий Игнатьевич, выход из Русского жила существует, я в этом уверен. Не только по реке. Во‑первых – потому что по реке нельзя вернуться, а нам с Вами известен человек, который отсюда выскочил и сюда возвращался! Благодаря его идиотским пророчествам меня чуть не «стрелили», потому что Николай Иванович предсказал мое прибытие на самолете. Как его, громобитный враг, угораздило, сатану, громобитный враг? (Насчет ругательств совсем плохо, нечем пользоваться.)

Папаша Плехан до сих пор посматривает на меня очима грозооко: не перенял ли по дороге Николая Ивановича, не сварил ли в гееннской смоле?.. С самого начала очень даже хотел убить меня, прежде всего. Выясняется, что русские жильцы не знали, как это сделать, ввиду отсутствия опыта. В основном это меня спасло.

Они стреляли в железную птицу. Но в живого человека стрелять?.. «Это какая страсть!»

Люди не умеют убить человека! Дикари и те умеют.

Спрыгнув с самолета, я неторопливо зашагал к поселку и разглядывал его бескрышие домики. Дети окружили меня, но, конечно, они не закрыли меня от стрел – если бы в меня стреляли. Все дело в том, что не стреляли.

В эту минуту вдруг начался грохот, и дети стали прятаться за мной и закричали. Все горное помещение затряслось, и под ногами загудело. Отовсюду загремело и раскатывало презлющим рычанием. А это самолет взлетел. Весь шум наделало эхо с боков, снизу и сверху, от облачной пробки, я думаю.

Какие же храбрецы эти русские жильцы, подумал я сразу: выступили в бой против летящего Змея Горыныча, когда от одного его рыканья началось у них светопреставление, едва мы влетели в их уютный мирок.

Самолет сделал круг и устремился в горные ворота. Чуть он исчез – и все население окружило меня. В этот момент и началось необыкновенное.

– Братцы, – сказал внушительный бас, но чей?

Все стояли с разинутыми ртами, таращились на меня, но никто не говорил. А все‑таки кто‑то откуда‑то сказал басом:

– Не глядите на антихриста.

Ближайшие скалы подхватили его призыв: «…на антихриста!» Горы за тайгой изволили отозваться в том же духе, затрубили, залютовали.

И я увидел над головами людей в воздухе крошечного человечка… А он стоял в поселке на угоре, в двухстах метрах, и вовсе не маленького роста. Оттуда он говорил:

– Сокрушайте антихриста крестом и копьем.

И со всех сторон его чертовы подголоски нажимали на последнее средство:

– …и копьем! Копьем!

– Крылья его не ангельские, не мягкие, а железные, – доказывал зловредный бородач ясно и внятно, без крика.

Ведь это был тот голос и толковал опять об антихристе, как в 1932 году на станции возле Байкала!

Но я знаю свою силу тоже, и люблю при случае дать, и у Вани кое‑чего перенял из бокса.

– Подойдем к нему поближе, – я сказал. – Пускай ощупает мои крылья.

Все пошли за мной, а бородач наверху стоял и ждал. Оказался могучий старик с могучей черной бородой и плешивый! И я сам не сообразил, как у меня сказалось:

– Папаша Плехан, будь здоров!

Тут многие захохотали, и все заговорили:

– По прозванию знат, слышь?.. Все знат!

Тут уже я без риска лихо ахнул такое:

– Папаша Иван, тебе сын посылает низкий поклон! – Поклонился старику сказочно низко.

– Который сын? – живо спросил старик и призабыл мне обидное первое обращение. И был на том куплен мною, Семеном Тарутиным.

В минуту я узнал, что за Краем в Мире бродят целых три его сына.

Тогда другой бородач, помоложе, стоявший немного выдвинувшись, потянулся рукой к затылку и заявил:

– Ты объявись нам, сынок, чей ты сам будешь?

Я помолчал для важности и объявил со значительностью:

– Я‑су Агафангелов Семен Тарутин.

Всеобщее молчание. Думаю: неужели влип? Не может быть такой ошибки у Николая Ивановича. И не такой он человек, чтобы подвел.

Подходит ко мне этот самый моложавый бородач, присматривается. Обнимает меня, целует в губы, черт возьми, и собирается явно плакать!

– Правнучек мой?.. А я твой прадед Агафангел. Ах, богоданный мой! Теперь и помереть могу, братцы, сыны мои.

Сыны его, то есть мои прадядья, окружили меня – один другого моложе, вот порода! Я на них посмотрел и подумал: неужели и мне жить вечно?

Тут и вся родня окружила, и меня целовать. Шум, крик, пратетки, праплемянницы – я перестал уже различать и только заметил, что Маруся – не родственница мне – стояла в стороне.

Я проголодался и чувствовал нетерпение. Наконец один дядя – или не дядя – сказал:

– Грех, бра‑а!.. Самого‑то председателя советной власти нету, рыбачит. Кто тебе возглаголит?.. Или ты, Микунька? Он ведь называется заместителем председателя советной власти у нас. Глагольник!

Микунька вышел вперед, отставил правую ногу в самошитом коротком сапоге. Поправил черную бородку и начал глаголить:

– Не знаю, как лучше сказать, а ты ведь снизошел яко ангел небесной к нам, чертыханам, ну просто как царь, пра‑а!..

Бригадир Верных

русский жилец

С. Т а р у т и н.

 

Уважаемый Василий Игнатьевич!

Я опоздал спасти ее. Погиб замечательный документ русской истории. Берестяная Сказка изгнила или еще как‑то исчезла. Но она больше не существует.

Это были аккуратно нарезанные тонкие листочки бересты, каждый размером в две ладони или в одну. Листочки были черные от сырости. Большой сундук, набитый берестами, стоял в избе у Тарутина Агафангела, у прадеда моего. Я живу у него, и прамачеха ко мне тоже неплохо относится. Она, правда, намного моложе мужа, прадеда моего.

Я все думал: как подойти к вопросу о Сказке. И догадался, откуда у русских жильцов понятие о чернокорой березе. Спросил в кругу вечернем: не видал ли кто черную бересту? Два старика, мой прадед и Меншик Иван Еремеевич, прозвищем Плехан, ответили, что писание Первого Тарутина было на таких берестах. Итак, она была, Сказка, ее не выдумали!

Когда я высказал пожелание увидеть Сказку, прадед Агафангел положил мне руку на голову и подержал, с благословением, что ли, а Иван Еремеевич рассказал о том, как пропала Сказка.

Бересты были от употребления уже ветхие и многие порвались. Никому не позволялось трогать. В первое зазимье, в день Покрова богородицы, собирались русские жильцы возле сундука с берестами, в доме Тарутина старшего, и слушали Сказку, а сказывал наизусть Семен Агафангелович, мой дед.

Кто из детей Тарутиных, слушая, сумел запомнить слово в слово, тому позволялось на следующий Покров день читать по берестам, чтобы проверить все слова и научиться выговаривать правильно, по‑старинному. Но после Семена не успел еще никто.

Прапрадед Ондрей, потерявши память божьим соизволением, а больше от ушиба, приказал сыну, а моему прадеду, Агафангелу услать в Мир Семена, моего деда. О том Ондрей сговорился и согласился с началовожем Иваном Еремеевичем Меншиком‑Плеханом.

А Семен, тот не хотел уйти. Погрозился: отправите – не вернусь.

(Но я сообщаю не только то, что поведал Иван Еремеевич, а все обстоятельства, какие удалось выспросить у родичей моих.)

Услали Семена – не осталось грамотного, кроме одного Николая – сына Ивана Еремеевича: сметливый, успел запомнить всю Сказку. В день Покрова – после ухода Семена в Мир – Николай Иванович сказал Сказку без запинки. Тогда Иван Еремеевич потребовал Берестяную Сказку к себе, в Меншиков дом.

А между Тарутиных и Меншиков домами Сказка потерялась, то есть сундук с берестами. Ничего о нем не известно.

Иван Еремеевич рассказал, что посылал сына Савву за сундуком. Савва один раз вернулся с пустыми руками, на другой раз послан – сундука не принес и сам сгинул. Может, утонул или на озерный ключ заплыл и сварился или, не дай бог, сорвался с Теплой реки в Мир, – не нашли его. Отчаянный был.

А на той беде стали Тарутины отпираться от сундука – валить на пропащего: Савва‑де сундук унес. Но прапрадеду Ондрею веры нет: память отшибло.

Меншик Сергей Иванович, грубый человек, сказал, что Тарутины не память утратили, а сундук с берестами. На них и грех. Отговариваются беспамятством прапрадеда.

С тех пор идет спор между Меншиками и Тарутиными о Берестяной Сказке. Читал изустно Николай Иванович без проверки по берестам, и Тарутины жаловались на Меншиков, что‑де у русских жильцов плошает без проверки древний язык и на Меншиках великий грех.

А Вы помните рассказ Николая Ивановича о берестах, о связках?.. И я думаю, что не уберегли Сказку в доме у Меншиков.

Теперь Николай Иванович – единственный хранитель Берестяной Сказки в своей памяти. Моя задача: записать с его слов полностью всю.

Хорошо, если он скоро вернется в Русское жило!.. Приходится не мечтать о бегстве отсюда. Это вернее, чем бегать искать его по всему Миру!

Но когда он вернется – на чем я запишу Сказку?

 

С. Т.

 

Уважаемый Василий Игнатьевич!

Я стал опытным рыбаком. Это довольно тяжелая специальность, но полезная. Теперь я нигде не пропаду. Только иметь при себе небольшую сеть – везде для меня приготовлена «едишка»!

Теплая река перегорожена сетями от Наледи до горы. Она очень глубока, сетей потребовалось много. Каждый рыбак ставит свои сети, а Плеханы и Важеники ставят больше всех.

Весь улов мы делим равными паями между взрослых ловцов, а подросткам до 15 лет даем полпая.

Обычай артельного лова существовал испокон веку, но недавно вывелся, потому что владельцы большого количества сетей почли для себя добычливее отделиться от мира. Это – Плеханы и Важеники. Из‑за них перестали запирать реку.

А когда Николай Иванович принес известие о колхозах на Руси, Тарутины закричали:

– Вот она, древняя правда! Братцы, давай жить назад по русской артельной правде!

– Еще понравится ли, – сказал Николай Иванович. – Артельная советная правда – ровная для всех: по работе пай. У нас улов поровну, а труды‑то врозь. Вы, Тарутины, тружаетесь на рыбалке летом, и вы, Матигорцы, и все так. Мы же, Меншики, сверх того зиму всю сети чиним и новые плетем и за труды пая не имеем.

– Сети‑те ваши‑су, – сказал Агей Тарутин.

– А рыба‑та ваша‑су, – сказал Николай Иванович.

Тут уж Важеник начал соображать и заинтересовался:

– Как же в советных живут?

– Сети общие, – ответил Николай Иванович.

– А чинит же кто? – спросил Микунька, удивясь.

– И чинят сообща.

– У нас четверо в доме, – сказал Микунька, – а вас, Плеханов, бог не сосчитал, дивно. Вы и триста сетей вычините, а нам и десять наших в тягость.

– Мы для вас должны чинить и плесть? – спросил Важеников батя.

Агей Тарутин предложил давать полпая за сети. Иван Еремеевич обрадовался, сказал:

– Спасибо на том.

Но и тут Николай Иванович сказал, что это будет не по русской советной правде.

Спор они не кончили и выбрали Иова Матигорца советным председателем – не ради перемены, которую вовсе и не осмыслили, но затем, чтобы все у них было как на Руси.

Иов Матигорец не получил никакой власти над согражданами. И прежде началовож Иван Плехан тоже не имел власти, потому что не имел средств для принуждения. Его суждение принимали, когда оно было справедливое, а кто не хотел – не принимал и справедливости. Началовожами испокон веку бывали Плеханы, по наследству или по привычке.

Власть была теперь у «советного собрания»… Русские жильцы считали советом общее собрание. Сначала я думал, что такой совет тоже не умеет принуждать. Потом я увидел, что у него была настоящая власть.

Но скажите: как сумел Николай Иванович восхвалить Советскую Россию и в то же время посулить антихриста из той же Руси, да со злыми казнями для русских жильцов, по указу государей Михаила Федоровича и Филарета Никитича?!.

 

С. Т а р у т и н.

 

Или это без него уже додумали?

 

Уважаемый Василий Игнатьевич!

Мы раскидываем всю рыбу, каждый сорт по числу ловцов: чиры отдельно, хариусы отдельно, то же самое краснина, муксун, и даже селедка идет счетом: по одной штучке. Пять, шесть и до восьми тысяч сельдей требуется наловить каждому хозяину для прокормления только одной запряжки собак в течение года: это на 8–12 собак.

Плеханам и Важеникам откидывают еще полпая за сети.

Каждый ловец забирает свою кучу муксуна, кучу сельдей и так далее. Он кладет в лодку, что ему требуется для дома, остальное под лед.

Плеханы и Важеники забирают свои полтора пая и начинают толковать о несправедливости, грозятся не вычинить сети в новую зиму.

– Грех, бра‑а! – говорит Агей Тарутин, ужасаясь.

– Бери мои сети от греха, – отвечает Иван Плехан весьма хладнокровно.

– А пошто я буду чинить да свои сети для тебя?

Мне это сильно надоело. Однако русские жильцы крепились не спрашивать меня – ну, и я крепился молчать. Знаем: совет хорош, когда его спрашивают.

Я оказался крепче.

Вообще у них молодые имеют полный голос. Только начнут работать со взрослыми наравне – их и слушают наравне, даже пятнадцатилетних малышей.

Вот один такой молодой человек выступил при всех с обращением ко мне:

– Научи нас, дядя, по‑советному паи делить, как на Руси делят?..

– Заведи бороду, тогда будешь спрашивать для людей, – сказал я ему.

Этот мужчина с достоинством ответил:

– Я человек за людьми.

– За тобою да другие станут людьми, – сказал я с удивлением и молчал, пока не заговорили старики. Тогда я принял авторитетный вид и разъяснил, как надо жить по‑колхозному.

Я всегда дивился авторитетному виду начальника снабжения Кузнецкстроя и пробовал сам, наедине, но чувствовал, что у меня не получается. Теперь представилась нужда, и должно было получиться обязательно.

Я сделал такое каменное лицо, что русские жильцы уставились и укладывать рыбу под лед оставили.

Иов Матигорец подошел, Микунька Важеник, Агей Тарутин, Иван Плехан – все почтенные жильцы подошли поближе ко мне, оставя на время свою рыбу, и со вниманием ждали.

Я заговорил медленно и немногословно, сказал, что рыба ловится сначала на дому зимой, когда плетут и чинят сети. Это вызвало возгласы удивления и одобрения.

Я сказал, что работу на дому, на сетях, следует оплачивать подешевле, как более легкую… Этим моим словам все рассмеялись, как хитрой шутке. Они считают сидячую работу дома куда «ну́жнее» ловецкой работы на реке и на льду. Они поняли так, что я считаю несправедливо дешевой существующую оплату труда вязальщиков и чинильщиков сетей – половиной пая.

Я сказал, что по‑советному работать артелью – значит работать все для артели: и рыбники кладут пай рыбы гусникам, и гусники кладут пай гуся рыбникам. Оттого‑то в советских колхозах одни рыбачат, другие по́ гуси ходят, иные за зверем – а все и с рыбой, и с гусями, и с пушниной.

Это всех поразило до глубины души, они стали просить, чтобы я сказал об этом еще раз и пояснил бы.

Мы поздно задержались на леднике, но бабы в Русском жиле не привыкли беспокоиться о мужчинах. Им хватает работы дома на весь день.

На порогах Теплой, в Воротах, мне пришло в голову рационализировать жизнь русских жильцов и повысить производительность их труда.

Чадный запах жареной рыбы чувствовался уже в Воротах. Над рекой он уже усиливается и сгущается в тайге и становится невыносимым в поселке. Все лето мы живем в чаду жареной рыбы. Все старухи заняты вытапливаньем рыбьего жира к зиме – для кухни, для еды, для питья, для освещения. Рыбий жир – это кошмар для меня.

Василий Игнатьевич, прощайте, кончается моя переписка с Вами! Кончается блокнотная летопись моей жизни в Русском жиле, кончился мой блокнот. На последнем листике, на корочке, остается места еще на три строчки. Моя цель: дождаться Николая Ивановича, записать с его слов Берестяную летопись. Но на чем я запишу ее?

 

С. Т.

 

Видимо, конец августа.

 

 

Год