Глава 7. Прекрасные смутьяны

В 1980 году французский интеллектуал Андре Горц заявил, что рабочий класс умер. С социальной точки зрения он был постоянно разделен и культурно обездолен, а его роль двигателя общественного прогресса была исчерпана.

Эта мысль была высказана поразительно не вовремя. С тех пор рабочая сила в мире удвоилась. В результате перевода производств в другие страны, глобализации и вступления бывших коммунистических стран в мировой рынок число наемных работников превысило 3 миллиарда[250]. Вместе с тем изменилось само понимание того, кто есть рабочий. На протяжении более ста пятидесяти лет слово «пролетариат» означало по большей части белых трудящихся мужчин, занимающихся ручным трудом и сосредоточенных в развитом мире. За последние тридцать лет рабочая сила стала состоять из представителей многих рас, в большинстве своем женщин, сосредоточенных на глобальном Юге.

И все же в одном отношении Горц был прав. За те же тридцать лет сократилось число членов профсоюзов, ослабли переговорные позиции труда в развитом мире, упала доля зарплат в ВВП. В этом заключается первопричина проблемы, на которую сетует Томас Пикетти: невозможность рабочих отстаивать свою долю в общем производстве и рост неравенства[251].

Помимо материальной слабости, рабочее движение пережило идеологический крах, который на фабриках Найроби и Шэньчжэня ощущается так же остро, как и в городах промышленного пояса Европы и Америки. Политический разгром левых после 1989 года был настолько полным, что, как писал философ Фредрик Джеймисон, стало проще представить себе конец света, чем конец капитализма[252]. Если выразить это еще резче, стало невозможным представить, как такой рабочий класс – дезорганизованный и порабощенный консюмеризмом и индивидуализмом – может ниспровергнуть капитализм. Старая последовательность – массовые забастовки, баррикады, советы и власть рабочего класса – выглядит утопической в мире, где ключевая составляющая, а именно солидарность на рабочем месте, ушла в самоволку.

Оптимисты из числа левых возражали, что эти поражения были лишь циклическим явлением, что казалось правдоподобным: в истории рабочего движения прослеживаются четкие модели образования и разложения, которые хорошо сочетаются с кондратьевскими длинными циклами.

Но они ошибались. Это стратегическое изменение. Те, кто по‑прежнему верит, что пролетариат – это единственная сила, которая может вывести общество за пределы капитализма, не принимают во внимание две ключевые черты современного мира: к посткапитализму ведет иной путь, а движущей силой изменений теперь потенциально может быть любой человек на земле.

Процесс формирования новой рабочей силы на фабриках в Бангладеш и в Китае столь же жесток, как и тот, через который английские рабочие прошли двести лет назад. Как можно забыть трудовой договор на китайских заводах компании Foxconn, работающей на Apple, который заставлял рабочих подписываться под обещанием не совершать самоубийство под влиянием стресса, испытываемого на рабочем месте?[253]

Тем не менее на этот раз процессу индустриализации не удается уничтожить социальные и идеологические хитросплетения доиндустриальной жизни. Этническое соперничество, связи между членами деревенских общин, религиозный фундаментализм и организованная преступность – на глобальном Юге организаторы труда постоянно сталкиваются со всеми этими препятствиями, которые им не под силу преодолеть. И помимо этих старых проблем, есть новое явление: то, что я назвал «расширенным влиянием индивида» и, как следствие, способность людей, объединенных в сеть, поддерживать множество идентичностей[254].

И хотя двадцать пять лет назад предполагалось, что эта новая рабочая сила на глобальном Юге будет носить периферийный характер по отношению к основной рабочей силе западного капитализма, сегодня она тоже разделена на ядро и периферию. Когда Международная организация труда исследовала рабочую силу на глобальном Юге по уровню доходов, она обнаружила, что на разных уровнях доходов (от 2 долларов в день до суммы, в пять раз большей) наблюдалось равное количество промышленных рабочих. Значит современный промышленный сектор состоит как из бедных временных рабочих, так и из тех, кто обладает более высоким статусом и доходом. На фабрике в Нигерии имеется такое же расслоение по уровню квалификации и доходов, как и на родственных ей фабриках в Кёльне или Нэшвилле.

Старое рабочее движение черпало силу в сплоченности. Оно процветало в локальных экономиках, которые были в первую очередь индустриальными, и в обществах, чьи политические традиции позволяли поглотить и преодолеть технологические изменения. Неолиберализм разрушил эти общества в развитых странах и осложнил их создание в остальной части мира.

На почве временной работы, крайней нищеты, трудовой миграции и жизни в трущобах, характерных для глобального Юга, не могло возникнуть что‑либо сравнимое с коллективностью и сознательностью западного рабочего движения времен его расцвета. Только там, где национальные элиты имеют организованную опору в виде профсоюзов, рабочее движение располагает таким же влиянием, что и в ХХ столетии: в Аргентине при Киршнерах, например, или в Южной Африке при Африканском национальном конгрессе. В то же время, хотя в развитом мире костяк профсоюзных активистов тяготеет к старым методам и старой культуре, формирующийся класс молодых временных рабочих обнаруживает, что, как это случилось в Афинах в декабре 2008 года, проще самовольно занимать здания и бунтовать, чем вступить в профсоюз.

Андре Горц ошибался во многом, но был прав, когда говорил о причинах. Труд – определяющий вид деятельности при капитализме – теряет свое центральное положение как по отношению к эксплуатации, так и по отношению к сопротивлению.

Быстрый рост производительности, обеспеченный компьютерами и автоматизацией, утверждал Горц, превратил сферу, лежащую за пределами работы, в главное поле битвы. Все утопии, основанные на труде, прежде всего марксизм, закончились, говорил он. На их месте должны были бы появиться новые утопии, борьба за построение которых велась бы без удобного подспорья в виде исторической определенности и без помощи класса, назначенного на роль невольного спасителя. Такие заявления казались мрачными и слегка безумными в 1980‑е годы, когда люди стояли плечом к плечу на митингах. Но сегодня предположения Горца можно обосновать чем‑то более конструктивным, чем разочарование.

Как мы видели, информационные технологии вытесняют труд из производства, разрушают ценовые механизмы и поощряют нерыночные формы обмена. В конечном счете они полностью уничтожат связь между трудом и стоимостью.

Если это так, то сегодняшний упадок организованного труда является не просто циклическим явлением или результатом поражения, а имеет не меньшее историческое значение, чем его становление двести лет назад. Если у капитализма должно быть начало, середина и конец, то же должно происходить и с организованным трудом.

Как и в природе, да и в диалектической логике, конец обычно представляет собой «отрицание», понятие, которое одновременно сочетает в себе разрушение чего‑то и его выживание в иной форме. Рабочий класс хоть и не умер, но сейчас переживает «отрицание». Он выживет, но обретет настолько отличную форму, что, вероятно, будет казаться чем‑то иным. Как историческому субъекту ему на смену приходит разнообразное глобальное население, для которого полем битвы являются все аспекты жизни общества, а не только труд, и чей стиль жизни характеризуется не солидарностью, а непостоянством.

Те, кто первыми обнаружили таких подключенных к сети индивидов, спутали их с нигилистами, которые ни в коей мере не способны осуществлять изменения. Я, напротив, утверждал (в книге «Почему пожар разгорается повсюду» в 2012 году), что новые волны борьбы, поднявшиеся в 2011 году, показывают, что эта группа борется, отстаивая схожие, предопределенные технологиями ценности повсюду, где бы ни пришлось выходить на улицы.

Если это так, нужно сказать то, что многие левые воспримут болезненно: марксизм ошибался относительно рабочего класса. Пролетариат ближе всего подошел к тому, чтобы стать самым просвещенным коллективным историческим субъектом, которого когда‑либо порождало человеческое общество. Однако двести лет опыта показывают, что он пытался «жить, несмотря на капитализм», а не низвергнуть его.

К революционным действиям рабочих вынуждали социальные и политические кризисы, причиной которых зачастую были войны и невыносимые репрессии. В тех редких случаях, когда они захватывали власть, они не могли предотвратить ее узурпации элитами, выступавшими под ложными флагами. Парижская коммуна в 1871 году, Барселона в 1937 году, русская, китайская и кубинская революции – все подобные события это подтверждают.

Левая литература полна оправданий этой двухсотлетней истории поражений: государство было слишком сильным, руководство слишком слабым, «рабочая аристократия» слишком влиятельной, сталинизм перебил революционеров и похоронил истину. В конечном итоге все оправдания сводятся к двум: плохие условия или плохие вожди.

Рабочее движение создало свободное пространство для человеческих ценностей внутри бесчеловечной системы. Из самых глубин нищеты выходили создатели того, что мы сегодня называем «прекрасными неурядицами» (beautiful trouble): мученики, самоучки и светские святые. Но, хотя рабочий класс был далек от того, чтобы стать неосознанным носителем социализма, он понимал, чего хотел, и выражал это своими действиями. Он хотел более жизнеспособной формы капитализма.

Это не было следствием умственной отсталости. Это была открытая стратегия, основанная на том, что марксистская традиция так и не смогла осмыслить: сохранение рабочими своих навыков, самостоятельности и статуса.

Когда мы поймем, что на самом деле произошло с трудом на протяжении четырех долгих циклов промышленного капитализма, значимость его трансформации в пятом цикле станет очевидной. Информационные технологии делают возможным упразднение труда. Этому препятствует лишь социальная структура, которая нам известна под именем «капитализм».