Производительность в трудовой теории

 

Согласно трудовой теории, возможны два способа увеличить производительность. Первый способ – это повышение квалификации рабочих. Благодаря этому труд опытного штамповщика металла обладает большей стоимостью, чем труд вчерашнего безработного. Опытный рабочий может делать обычные вещи быстрее и с меньшим количеством дефектов, и он обладает необходимыми навыками для изготовления необычных вещей, которые менее профессиональный рабочий сделать не способен.

Однако стоимость обучения квалифицированных рабочих обычно пропорционально выше: их труд стоит больше, потому что потребовалось больше труда на формирование и поддержание их навыков. Например, средние заработки выпускников вузов в странах ОЭСР в два с лишним раза выше, чем заработки людей с базовым образованием, и на 60 % больше заработков людей, получивших полное среднее образование[226].

Второй способ поднять производительность – это внедрение новых станков и изобретений или реорганизация производственного процесса.

Это самый распространенный случай, и Маркс рассматривает его следующим образом. Один час работы всегда добавляет час стоимости произведенному товару. Поэтому результатом повышения производительности является сокращение объема стоимости, воплощенной в каждом продукте.

Представим себе фабрику, которая ежедневно производит 10 тысяч предметов одежды. Предположим, что на ней работают тысяча человек, каждый из которых в среднем может работать 10 часов в день. Это значит, что в дневную продукцию добавляются 10 тысяч часов «живого» труда. Допустим, что на вершине этого находятся 10 тысяч часов «произведенного» труда, которые также добавляются к ежедневной продукции в виде изнашивания станков, использования энергии, тканей и другого сырья, расходов на транспорт и т. д. Таким образом, общий объем продукции фабрики, измеренный в рабочем времени, потребляет 20 тысяч часов труда, половина из них – живого, половина – произведенного. Поэтому каждый предмет одежды содержит 2 часа рабочего времени. На рынке он должен был бы обмениваться за количество денег, эквивалентное 2 часам рабочего времени.

Теперь предположим, что внедряется процесс, который удваивает производительность труда. На каждую партию в 10 тысяч предметов одежды вам по‑прежнему требуется приблизительно такое же количество произведенного труда (в данном случае, 10 тысяч часов). Однако живой труд сокращается до 5 часов. Теперь каждый предмет одежды содержит 90 минут рабочего времени.

А вот как рынок вас вознаграждает. Если ваша фабрика первой внедрила новый процесс, одежда попадает на рынок, где рабочее время, социально необходимое для ее изготовления, по‑прежнему равно 20 тысячам часов. Это та цена, которую вы должны получить на рынке. Но вам нужно всего 15 тысяч часов. Тем самым фабрика пожинает плоды увеличения производительности в виде возросшей прибыли. Хозяин фабрики может сократить цены и расширить рыночную долю или забрать прибыль, выраженную разницей между 2 часами и 90 минутами. Затем вся отрасль промышленности начнет копировать эти инновации и новой нормальной ценой за предмет одежды станут 90 минут рабочего времени[227].

Это подводит нас к сути. Для повышения производительности мы увеличиваем «стоимость машин» в пропорции к используемому живому человеческому труду. Мы выводим людей из производственного процесса, и в краткосрочной перспективе – на уровне фирмы или отрасли – прибыль растет. Но, поскольку труд – это лишь источник дополнительной стоимости, как только инновации внедряются во всей отрасли и устанавливается более низкая средняя социальная стоимость, труда становится меньше, а станков больше. Доля операций, производящих прибавочную стоимость, уменьшается, и, если на это не обращается внимание, это оказывает давление на уровень прибыли в отрасли, заставляя его снижаться.

Инновации, стимулом к которым является потребность в минимизации издержек, в максимизации продукции и в использовании ресурсов, приводят к увеличению материального богатства. И они могут привести к росту прибыли. Однако после внедрения они создают неизбежную и долгосрочную «тенденцию к падению нормы прибыли» – если не уравновешиваются другими факторами.

Несмотря на катастрофическую ауру марксистского словосочетания «тенденция к падению нормы прибыли», для капитализма это, на самом деле, не катастрофа. Как мы видели в третьей главе, уравновешивающие факторы обычно достаточно сильны, чтобы компенсировать снижение содержания труда. Прежде всего, это делается путем создания новых отраслей, требующих факторов производства с более высокой стоимостью – как в форме более качественных физических товаров, так и в виде создания различных услуг.

Поэтому в классической модели капитализма, предложенной Марксом, стремление к повышению производительности увеличивает материальное богатство, но приводит к повторяющимся краткосрочным кризисам, а затем выливается в масштабные перемены, в результате которых система вынуждена сама повышать стоимость труда. Если она не может сделать рабочих достаточно богатыми, чтобы они могли покупать все товары, и не может найти новых потребителей на новых рынках, то нарастание стоимости машин по отношению к стоимости труда ведет к падению нормы прибыли.

Именно так выглядели все кризисы в эпоху дефицита: массовая безработица и простой заводов, вызванные обвалом доходности – и все это объяснялось при помощи трудовой теории стоимости.

Однако трудовую теорию также можно использовать для объяснения того, что происходит, когда товары и новые процессы могут производиться и осуществляться без применения какого‑либо труда.

Однако, прежде чем исследовать это, мы должны рассмотреть альтернативную ценовую теорию, предлагаемую традиционной экономикой и известную под названием теории «предельной полезности».

 

Избегание «того, что будет»

 

Как и Маркс, основатели традиционной экономики начали с критики Рикардо. Его объяснение прибыли было нелогичным, говорили они, – его никак нельзя заставить работать. Их ответом стало перенесение экономической науки на другую почву – они занялись наблюдением видимых движений цен, спроса и предложения, ренты, налогообложения и процентных ставок.

В результате они создали теорию предельной полезности, которая гласила, что ничто не имеет изначальной стоимости помимо той, что готов заплатить покупатель в данный момент. Леон Вальрас, один из основателей маржинализма, утверждал: «Цены, по которым продаются товары, определяются рынком… в зависимости от их полезности и их количества. Никакие другие условия не должны приниматься в расчет, поскольку эти условия необходимы и достаточны»[228].

Эта «теория полезности» стоимости считалась архаичной уже во времена Адама Смита. Ключевым фактором, обеспечившим ее возрождение, стало добавление понятия предельности. «Объем стоимости определяется не средней, а конечной или предельной полезностью», – писал Уильям Смарт, английский популяризатор теории[229]. Прилагательное «предельный» означает лишь то, что вся стоимость заключается в той «добавке», которую вы хотите купить, а не во всем товаре. Поэтому последняя таблетка экстази в ночном клубе стóит больше, чем все остальные.

По мнению маржиналистов, наши ключевые психологические суждения в момент совершения покупки можно свести к следующему вопросу: «Больше ли моя потребность в покупке следующей вещи, будь то кружка пива, сигарета, презерватив, губная помада или поездка на такси, чем потребность в том, чтобы оставить последнюю банкноту в десять евро в кармане?»

Уильям Стенли Джевонс, английский пионер маржинализма, доказал, что, в принципе, эти тонкие суждения о полезности, которые он рассматривал как выбор между удовольствием и страданием, можно моделировать при помощи расчетов. Для выявления спроса и предложения нужна была лишь скользящая шкала мгновенных цен, а единственным логичным смыслом стоимости было «меновое отношение» – он предложил полностью отказаться от термина «стоимость».

Судя по всему, маржиналисты пытались освободить экономику от философии. Нельзя защищать капитализм, исходя из его «естественности», говорил Вальрас, единственное оправдание может состоять в том, что он эффективен и увеличивает богатство.

Однако в маржинализм встроен один ключевой идеологический момент, а именно допущение о том, что рынок «рационален». У Вальраса вызывала отвращение мысль о том, что экономические законы действуют вне зависимости от человеческой воли. Она приравнивала экономику к зоологии, а человеческий род – к животным. «Наряду со многими слепыми и неотвратимыми силами вселенной, – писал он, – есть сила независимая и осознающая себя, а именно воля человека»[230]. Новая экономика должна признать рынок выражением нашей коллективной рациональной воли, утверждал Вальрас. Но она должна быть математической. Одним ударом избавившись от своих этических и философских корней, она должна использовать абстрактные модели и рассматривать все ситуации в идеализированной форме.

Достижением маржинализма стало доказательство того, что рынки, управляемые свободной и совершенной конкуренцией, должны достичь «равновесия». Именно Вальрас превратил это в закон, который можно доказать: поскольку все цены являются результатом выбора, совершаемого рациональным индивидом (купить губную помаду или сохранить десятиевровую купюру?), то при истощении предложения рациональный выбор заключается в прекращении покупки данного товара. Вместе с тем, если предложение чего‑либо увеличивается, для людей становится рациональным хотеть это приобрести и решить, какую цену за это платить. Предложение создает свой собственный спрос, говорит теория. Свободно функционирующий рынок будет «распродавать» товар, пока предложение не уравновесит спрос, а цены не изменятся.

Как и Маркс, Вальрас работал на высоком уровне абстракции. Его модель предполагает, что все экономические агенты располагают совершенной информацией, нет неясности относительно будущего и не существует никаких внешних факторов, влияющих на рынок (таких как монополии, профсоюзы, импортные пошлины и т. д.). Эти абстракции не являются несостоятельными до тех пор, пока мы не считаем, что они отражают реальность. Вопрос в следующем: была ли предельная полезность правильной абстракцией?

Одним из первых признаков того, что это не так, стало отношение маржиналистов к кризису. Они были настолько убеждены в присущей капитализму тенденции к равновесию, что считали, будто кризисы должны порождаться неэкономическими факторами. Джевонс на полном серьезе утверждал, что Долгая депрессия, начавшаяся в 1873 году, была лишь последней в ряду регулярных колебаний, вызванных «неким масштабным и широко распространенным метеорологическим влиянием, повторяющимся через определенные промежутки времени», т. е. солнечными пятнами[231].

Сегодня учебники по экономике исходят из открытий маржинализма. Однако, отдавая предпочтение математике перед «политической экономикой», маржиналисты создали дисциплину, которая игнорировала производственный процесс. Они свели психологию сделки к двухмерному балансу между удовольствием и страданием. Они не считали, что у труда есть какая‑то особая роль[232]. Они исключали возможность того, что экономические законы могут действовать на глубинном, недоступном для наблюдения уровне, не зависящем от рациональной воли людей. Они свели всех экономических агентов к торговцам, отстранившись от классовых отношений и прочих отношений власти.

В своей наиболее чистой форме маржинализм отрицал не только возможность эксплуатации, но и прибыль как специфический феномен. Прибыль была лишь вознаграждением за полезность чего‑то, что капиталист продавал: за его компетентность или, в более поздних формах теории, за его воздержание, т. е. за «страдание», которое он испытывал в процессе накопления своего капитала. Коротко говоря, маржинализм был сильно пропитан идеологией. Он привнес ту слепоту в рассмотрение проблем распределения и классов, которая до сих пор мешает профессиональной экономике, равно как и глубокое отсутствие интереса к тому, что происходит на рабочем месте.

Маржинализм появился потому, что управленцы, равно как и политики, нуждались в такой форме экономики, которая была бы чем‑то бóльшим, чем бухгалтерский учет, но чем‑то меньшим, чем историческая теория. Она должна была подробно описывать, как работает ценовая система, причем таким образом, чтобы не принимать во внимание ни классовую динамику, ни социальную справедливость.

Австрийский экономист Карл Менгер отразил внутреннюю психологическую мотивацию маржинализма в своей знаменитой критике Смита и Рикардо. Они были одержимы «богатством человека в теории, далекими вещами, тем, что еще не существует, а только будет в будущем. Поступая так, они… пренебрегали живыми, оправданными интересами настоящего». Цель экономики, согласно Менгеру, должна заключаться в изучении реальности, которую спонтанно создает капитализм, и в его защите от «однобокой рационалистической мании инноваций», которая «противоречит намерениям его представителей и неизбежно ведет к социализму»[233].

Одержимость маржинализма настоящим, его враждебность по отношению к будущему превратила его в блестящую модель для понимания таких форм капитализма, которые не меняются, не мутируют и не умирают.

К сожалению, они и не существуют.

 

Почему это важно?

 

Почему в эпоху больших данных, Spotify и высокочастотной торговли мы должны возиться со спорами, которые велись в середине XIX века?

Во‑первых, потому, что они объясняют ослиное упрямство сегодняшней экономической науки, столкнувшейся с системным риском. Профессор экономики Стив Кин подчеркивает, что сегодняшний маржинализм, сводящий все к доктрине «эффективных рынков», способствовал краху. Традиционные экономисты сделали «и без того неблагополучное общество еще хуже: выросли неравенство и нестабильность, а “эффективность” уменьшилась»[234].

Но есть и вторая причина, связанная с тем, как именно мы описываем динамику информационного капитализма. Появление информационных товаров расшатывает самые основы маржинализма, потому что его базовой предпосылкой является тезис о дефиците, а информация имеется в изобилии. Вальрас, например, высказывался категорично: «Нет товаров, которые можно было бы увеличивать без ограничений. Все то, что является частью социального богатства… имеется только в ограниченном количестве»[235].

Расскажите об этом создателям «Игры престолов»: в 2014 году за первые сутки пиратскую версию второго эпизода четвертого сезона незаконно скачали 1,5 миллиона человек[236].

Информационные товары существуют в потенциально неограниченном количестве, и, когда это так, их настоящее маржинальное производство равно нулю. Более того, предельная стоимость некоторых физических информационных технологий (хранение данных и беспроводной широкополосный доступ в интернет) также стремится к нулю. Тем временем информационная составляющая других физических товаров растет, вследствие чего возрастает вероятность того, что производственные издержки все большего числа товаров также упадут. Все это разъедает сам ценовой механизм, который так хорошо описывает маржинализм.

На сегодняшний день экономика состоит как из тех товаров, которых не хватает, так и из тех, которые имеются в изобилии. Наше поведение – это смесь старого выбора между удовольствием и страданием, который совершается в наших эгоистических интересах, и коллективного использования и сотрудничества, в которых маржиналисты усматривают диверсию.

Однако в полноценной информационной экономике, где значительная часть услуг предоставлялась бы в виде информации, а физические товары имелись бы в относительном изобилии, ценовой механизм в том виде, в котором его описывает маржинализм, рассыпался бы. Поскольку маржинализм был теорией, касавшейся цен и только цен, он не мог осмыслить мир, где товары имеют нулевую цену, есть коллективное экономическое пространство, нерыночные организации и товары, которыми нельзя владеть.

А трудовая теория может. Она предсказывает и программирует собственное отмирание, т. е. прогнозирует столкновение между социальными формами, определяющими производительность, и самой производительностью.

Трудовая теория в трактовке Маркса предсказывает, что автоматизация может свести необходимый труд к столь незначительному объему, что труд станет необязательным. Теория гласит, что полезные вещи, для изготовления которых требуется небольшой объем человеческого труда, возможно, станут бесплатными, ими будут коллективно владеть и пользоваться. И это верно.