Труд становится «абсурдным» (1948–1989)

Вторая мировая война была отмечена восстаниями рабочих, но иного типа, чем те, что происходили в 1917–1921 годах.

Забастовочное движение началось со всеобщей стачки в Голландии в 1941 году и достигло пика в 1943–1944 годах, когда стачки привели к свержению Муссолини. Это были прежде всего антифашистские, а не антикапиталистические акции. Когда восстания рабочих ставили под угрозу планы союзников, как это было в Варшаве и в Турине в 1944 году, генералы просто останавливали наступление до тех пор, пока вермахт не заканчивал свою работу. После этого в дело вступали коммунистические партии, которые только и делали, что сдерживали любые действия, направленные на восстановление демократии.

1917–1921 годы не повторились. Но страх того, что это может произойти, заставил повысить жизненный уровень рабочих и сместить баланс в распределении богатства в пользу рабочего класса.

На первом этапе быстрое изгнание женщин из рядов промышленных рабочих, которое произошло после войны и было описано в документальном фильме «Жизнь и времена клепальщицы Рози» (1980), обеспечило повышение зарплат мужчин и привело к сокращению разницы в зарплатах рабочих и среднего класса. Социолог Ч. Райт Миллс отмечал, что к 1948 году доход американских белых воротничков вырос вдвое за десятилетие, тогда как доход промышленных рабочих утроился[281].

К тому же союзники ввели социальное государство, профсоюзные права и демократические конституции в Италии, Германии и Японии в качестве наказания для элит этих стран и для того, чтобы воспрепятствовать их возрождению как фашистских держав.

В результате демобилизации сложилась прослойка детей рабочих, получивших университетское образование благодаря субсидиям. Политика полной занятости, наряду с управлявшимися государством биржами труда, центрами переквалификации и нормами, регулировавшими условия труда, еще больше усилила переговорные позиции рабочих. В результате после того, как в 1950‑е годы начался рост, доля зарплат в ВВП в большинстве стран значительно превысила довоенный уровень; увеличились и налоги, взимавшиеся с высших и средних классов и позволявшие финансировать расходы на здравоохранение и социальные нужды.

Что взамен? Рабочие отказались от идеологии сопротивления, которая поддерживала их в ходе третьей длинной волны. Несмотря на всю свою риторику, коммунизм, социал‑демократия и тред‑юнионизм превратились в идеологии сосуществования с капитализмом. Во многих отраслях промышленности профсоюзные лидеры действительно стали орудием в руках управленцев.

С этого времени берет отсчет память сегодняшних рабочих развитого мира: социальные гарантии, здравоохранение, бесплатное образование, государственное строительство жилья и коллективные трудовые права были закреплены законом. В ходе своей восходящей фазы четвертый длинный цикл обеспечил такие материальные улучшения, о которых предшествующие поколения могли только мечтать.

Но для тех, кто пережил войну, это было больше похоже на кошмар. В 1955 году американский социолог Дэниел Белл утверждал, что «пролетариат замещается служащими с соответствующим изменением психологии рабочих». Отмечая масштабное увеличение числа белых воротничков по сравнению с синими воротничками, Белл, в этом случае выступавший с левых позиций, предупреждал: «Эти группы служащих не говорят на языке труда, и их нельзя рассматривать в старых категориях классового сознания»[282]. Социальный теоретик Герберт Маркузе в 1961 году пришел к выводу о том, что новые технологии, потребительские товары и сексуальное освобождение ослабили отчуждение пролетариата от капитализма: «Поэтому новый мир технологического труда приводит к ослаблению отрицательной позиции рабочего класса: для сложившегося общества последний больше не представляет собой живое противоречие»[283].

В Италии передовое исследование, проведенное производственным активистом Романо Алькуати, выявило, что новый уровень автоматизации труда привел к отчуждению рабочих от фабрики, в результате чего она перестала быть ареной политического самовыражения. Для поколения, которое свергло Муссолини, фабрики были естественным полем боя. Но молодежь чаще всего описывала производственный процесс словом «абсурд». Она жаловалась на «ощущение нелепости, которым была преисполнена их жизнь»[284].

По всему миру самым очевидным последствием этой новой социологии труда стал упадок моделей голосования, основанных на классовых предпочтениях и нашедших отражение в индексе Алфорда[285]. Историк Эрик Хобсбаум, изучавший этот процесс позднее, заявил, что «марш труда» был остановлен в начале 1950‑х годов. Он приводил в пример упадок «пролетарского образа жизни», беспрецедентный рост числа работающих женщин и замену крупных производственных помещений разветвленной цепочкой мелких поставщиков. Главное, отмечал Хобсбаум, заключалось в том, что новые технологии 1950–1960‑х годов не только увеличили прослойку белых воротничков, но и устранили связь высоких зарплат с уровнем квалификации ручного труда. Работая на двух работах, во внеурочное время или сдельно, полуквалифицированный рабочий мог зарабатывать почти столько же, сколько опытный электрик или инженер[286].

Совокупный эффект этих изменений состоял в том, что с момента окончания войны и до конца 1960‑х годов, как сетовал Алькуати, борьба рабочих «всегда была частью системы. Всегда раздробленной и всегда слепой»[287]. Горц мрачно говорил, что послевоенные рабочие места «никогда не создадут ту культуру рабочего класса, которая, вместе с гуманизмом труда, представляла собой великую утопию социалистических и профсоюзных движений вплоть до 1920‑х годов»[288].

Поразительно, сколько теоретиков «упадка рабочего класса» лично участвовали в движении в период его предвоенного расцвета. Маркузе был избран в солдатский совет Берлина в 1919 году. Хобсбаум вступил в молодежную организацию Коммунистической партии Германии в 1932 году. Белл присоединился к «Молодым социалистам» в нью‑йоркских трущобах в том же году. Горц стал свидетелем восстания рабочих в Вене. Их разочарование стало результатом эмпирических знаний, полученных в течение многих лет.

Оглядываясь назад, мы можем четче увидеть перемены, на которые они реагировали.

Во‑первых, рабочий класс увеличился количественно. Многие служащие занимались откровенно черной офисной работой, получали более низкую зарплату по сравнению с рабочими, занятыми на производстве, и были подчинены бессмысленной дисциплине и рутине. Белые воротнички в конечном счете остались рабочими. Степень их отчуждения хорошо передают романы 1950‑х годов: Билли Лжец – клерк в похоронном бюро; Джо Лэмптон из «Пути наверх» – бухгалтер в местном совете.

Далее, стратификация изменила сознание этого расширенного рабочего класса. Белые воротнички, даже те из них, кто состоит в профсоюзах или чувствует себя отчужденным, не думают и не действуют так, как производственные рабочие. А у молодых производственных рабочих, испытывавших все большее отчуждение от труда и от связанной с ним культуры, также сформировалась иная разновидность бунтарского создания, прекрасно отраженная в другом популярном романе 1950‑х годов – «В субботу вечером, в воскресенье утром».

Доступ к потребительским товарам не снизил воинственность рабочих. Это материальное изменение полностью контролировалось в рамках культуры рабочего класса. Зато автоматизация вызвала долговременные психологические изменения. Если работа казалась «абсурдной, смешной и скучной» рабочим Fiat, которых Алькуати опрашивал в начале 1960‑х годов, то у этого была более глубокая причина. В те времена уровень автоматизации был невысок, но достаточен для того, чтобы показать, как работа будет выглядеть в будущем. Хотя до современной фабрики, управляемой компьютерами, оставались еще десятилетия, а до роботизации еще больше, рабочие понимали, что эти вещи перестали быть научной фантастикой, превратившись в вероятные сценарии будущего. Однажды должно было наступить время, когда ручной труд окажется не нужен.

Подспудно изменился и смысл самого понятия «рабочий». По мнению Горца, в 1950‑е годы молодых рабочих объединяло отчуждение от труда: «Вкратце, для массы рабочих главной утопией является не власть рабочих, а возможность перестать быть рабочими; акцент делается не столько на освобождении в рамках работы, сколько на освобождении от работы»[289].

Когда в конце 1960‑х годов начался кризис, стачки устраивались численно увеличившимся пролетариатом, занятым в сфере услуг, но почти никогда не достигали такого накала, чтобы речь шла о полном закрытии фабрик, портов и шахт. Когда это все же происходило, такие забастовки перерастали в противостояние с государством, которое большинство работников сферы обслуживания не были готовы доводить до логического завершения.

Теоретикам упадка рабочего класса не повезло. Дэниел Белл стал неоконсерватором. Маркузе, Миллс и Горц ратовали за «новую левую философию», основанную на борьбе угнетаемых групп, а не рабочих. Вот то, к чему мы пришли – и то лишь после двух десятилетий, на протяжении которых этот новый рабочий класс бросал вызов теоретикам упадка, устраивая восстания, которые поставили целые регионы развитого мира на грань хаоса.

Мы, активисты середины 1970‑х и 1980‑х годов, смеялись над теми, кто заявлял, будто старые формы борьбы рабочего класса отмерли, но именно они сумели заглянуть в будущее.