Как мог бы выглядеть информационный капитализм?

Появление бесплатной информации и бесплатных машин – явление новое. Однако сокращение издержек за счет производства старо, как и сам капитализм. От планомерного падения цен капитализм удерживает создание новых рынков, новых потребностей и увеличение количества социально необходимого рабочего времени, которое используется для их удовлетворения (мода вместо тряпья, телевидение вместо журналов), что, в свою очередь, увеличивает количество рабочего времени, воплощенного в каждой машине, продукте или услуге.

Если бы этот встроенный рефлекс мог работать надлежащим образом, то в условиях информационной революции мы бы получили полноценный информационный капитализм. Однако работал бы он следующим образом.

Ему пришлось бы воспрепятствовать падению цен на информационные товары за счет установления монопольных цен: представьте себе раздутые Apple, Microsoft и Nikon/Canon. Ему пришлось бы максимизировать присвоение внешних эффектов корпорациями. Всякое взаимодействие – между производителем и потребителем, между потребителями, между друзьями – должно было бы иметь свою стоимость (с точки зрения трудовой теории наша нерабочая деятельность должна преобразовываться в бесплатную работу в пользу корпораций). Цветущий информационный капитализм, возможно, пытался бы искусственно поддерживать высокие цены на энергию и физическое сырье посредством накопления запасов и других видов монополистического поведения, вследствие чего издержки на них приводили бы к повышению среднего рабочего времени, необходимого для воспроизводства труда. И самое главное ему пришлось бы создавать новые рынки за рамками производства, т. е. в сфере услуг. На протяжении 250 лет истории капитализма рыночные силы проникали в отрасли, где прежде их не было. Информационный капитализм должен был бы довести этот процесс до конца и создать новые формы межличностных микроуслуг, оплачиваемых микроплатежами, прежде всего, в частном секторе.

И наконец, чтобы достичь успеха, информационный капитализм должен был бы найти работу для миллионов людей, чьи рабочие места были автоматизированы. Их нельзя было бы заменить множеством низкооплачиваемых рабочих мест, поскольку традиционный механизм выхода из кризиса предполагает, что трудовые издержки растут. Человеческая жизнь должна усложняться и требовать бóльших, а не меньших трудовых издержек, как это было в четырех восходящих фазах, описанных теорией длинных циклов.

Если бы все это случилось, информационный капитализм мог бы состояться. Предпосылки для этого в современных экономиках есть: Apple – классический ценовой монополист, бизнес‑модель Amazon представляет собой классическую модель присвоения внешних эффектов. Спекуляция на товарах – это классический стимул, повышающий издержки на энергию и сырье выше их стоимости, а распространение микроуслуг – уход за собаками, маникюрные салоны, личные консьержи и т. п. – показывает, что капитализм коммерциализирует те виды деятельности, которыми раньше мы занимались в рамках дружеских или неформальных отношений.

Однако у такого варианта развития событий есть очевидные структурные препятствия.

Во‑первых, нормальный выход из этой ситуации – инновации создают дорогие новые технологии, заменяющие информационные, – заблокирован. Информация – это не какая‑то случайная технология, которая вдруг появилась и от которой можно уйти, как от парового двигателя. Она заражает все будущие инновации динамикой нулевых цен: биотехнологии, космические полеты, изменение структуры мозга или нанотехнологии и другие, которые мы даже представить себе не можем. Единственным способом устранить последствия внедрения информации из этих грядущих технологий мог бы стать запрет компьютеров и их замена дорогостоящими специалистами в области вычислений, как это описано в научно‑фантастическом романе Фрэнка Герберта «Дюна».

Второе препятствие – это масштаб перестройки рабочей силы. Во времена Маркса в США было 82 тысячи офисных работников, что составляло 0,6 % рабочей силы. К 1970 году, т. е. накануне информационной революции, их число достигло 14 миллионов – каждый пятый трудящийся[246]. Сегодня, несмотря на автоматизацию и исчезновение самых разных категорий умственного труда, таких как банковские кассиры, стенографисты, операторы вычислительных машин и т. д., – «офисные работники и сотрудники служб административной поддержки» остается самой крупной рабочей категорией в США, на которую приходится 16 % рабочей силы, следующая категория – это «менеджеры по продажам» с их 11 %[247].

В исследовании Оксфордской школы Мартин, проведенном в 2013 году, утверждалось, что 47 % всех рабочих мест в США можно автоматизировать. Из них самая высокая степень риска – у административных работников и продавцов. В ближайшие 20 лет, предсказывали авторы исследования, произойдет две волны компьютеризации: «В первую волну мы обнаружим, что большинство работников, занятых в сферах транспорта и логистики, равно как и основную массу административных и офисных работников и работников производственной сферы, вероятно, заменит компьютерный капитал»[248].

В ходе второй волны все, что связано с ловкостью пальцев, наблюдениями, обратной связью или работой в тесном пространстве, подвергнется роботизации. Они пришли к выводу, что лучше всего от автоматизации застрахованы рабочие места в сфере услуг, где требуется глубокое понимание взаимодействия между людьми – как, например, в уходе за детьми – и работа, основанная на использовании творческих способностей.

Исследование вызвало бурную реакцию, выразившуюся в привычных категориях недопотребления: роботы убьют капитализм, потому что создадут неполную занятость в массовом масштабе, что приведет к обвалу потребления. Это реальная угроза. Чтобы ее преодолеть, капитализм должен был бы значительно расширить сектор человеческих услуг. Мы должны превратить значительную часть того, что сейчас делаем бесплатно, неформально, в оплачиваемый труд. Помимо секс‑индустрии, у нас должна появиться «работа в сфере привязанности»: начало этого можно усмотреть в наемных подругах, выгульщиках собак, домашних уборщиках, садовниках, доставщиках продуктов и личных консьержах. Богачи уже окружены такими постмодернистскими слугами, но для замены 47 % всех рабочих мест потребуется массовая коммерциализация обычной человеческой жизни.

И здесь мы сталкиваемся с третьим препятствием – тем, что философ Андре Горц называл «пределами экономической рациональности»[249]. На определенном уровне человеческая жизнь и взаимодействие между людьми сопротивляется коммерциализации. Экономика, в которой большое количество людей оказывает микроуслуги друг другу, может существовать, но как форма капитализма она будет крайне неэффективна и будет характеризоваться низкой стоимостью.

Можно платить зарплаты за домашнюю работу, превратить все сексуальные отношения в оплачиваемую работу, мамы со своими чадами в парке могут взимать друг с друга по пенни всякий раз, когда приходит их очередь толкать качели. Но такая экономика будет противоречить технологическому процессу.

Раннему капитализму, заставлявшему людей работать на фабриках, пришлось превратить значительные пласты нерыночной жизни в серьезные преступления. Если вы теряли работу, вас арестовывали как бродягу. Если вы охотились на дичь, как всегда делали ваши предки, дело могло закончиться виселицей. В сегодняшних условиях эквивалентом таких действий стало бы не только продвижение коммерциализации в самые глубокие поры повседневной жизни, но и криминализация сопротивления ей. Вы должны были бы обращаться с бесплатно целующимися людьми, как обращались с браконьерами в XIX веке. Это невозможно.

Поэтому реальная угроза, которая исходит от роботизации, заключается не просто в массовой безработице, а в исчерпании 250‑летней тенденции капитализма к созданию новых рынков там, где старые истощались.

Есть еще одно препятствие – право собственности. Для присвоения внешних эффектов в насыщенной информацией экономике капитал должен расширять права владения на новые сферы. Капитал должен владеть нашими селфи, плейлистами, не только нашими опубликованными научными работами, но и исследованиями, которые мы провели, чтобы их написать. И тем не менее сами технологии дают нам возможности сопротивляться этому и делают это невозможным в долгосрочном плане.

Поэтому на самом деле мы имеем дело с информационным капитализмом, который борется за свое существование.

Мы должны были бы пережить третий промышленный переворот, но он застопорился. Те, кто винят в его провале слабую политику, непродуманную стратегию инвестирования и самонадеянность финансов, путают болезнь с ее симптомами. Те, кто по‑прежнему пытаются наложить кооперативные правовые нормы на рыночную структуру, упускают из виду главное.

Экономика, основанная на информации с ее тенденцией к созданию продуктов с нулевыми издержками и со слабыми правами собственности, не может быть капиталистической.

Полезность трудовой теории состоит в том, что она это отражает и позволяет нам использовать одни и те же параметры для измерения рыночного и нерыночного производства, чего экономисты ОЭСР сделать не могут. Важнее всего то, что она дает нам возможность спроектировать процесс перехода так, что мы будем знать, чего мы пытаемся достичь: мира бесплатных машин, нулевых цен на базовые товары и минимума необходимого рабочего времени.

Возникает следующий вопрос: кто всего это добьется?