Глава 5. Пророки посткапитализма

 

Реактивный двигатель стал одной из ключевых технологий длинной волны, начавшейся после 1945 года. Изобретенный во время Второй мировой войны, турбовентиляторный реактивный двигатель (ТВРД) – это его настоящее имя – представляет собой зрелую технологию и не должен был бы преподносить сюрпризов. Но он их преподносит.

ТВРД работает, втягивая сжатый воздух спереди и пропуская через него пламя. Вследствие этого воздух расширяется и приводит в движение лопасти, находящиеся сзади и превращающие тепло в энергию. Однако у ТВРД очень низкая эффективность. Первые реактивные двигатели превращали в тягу лишь 20 % тепла. К 2001 году они достигли 35 % КПД, и один опытный промышленник осторожно предсказал, что «в течение второй четверти XXI века» удастся достичь 55 %[155].

Почему нас это должно волновать? Потому что к 2030 году промышленники ожидают удвоения числа используемых авиалайнеров. Это означает, что появится 60 тысяч новых ТВРД[156]. Они увеличат вклад авиапромышленности в глобальное потепление с 3,5 % в 2005 году примерно до 5 % к середине столетия[157]. Поэтому эффективность ТВРД это не занудный вопрос, а вопрос выживания всей планеты.

В первые 50 лет жизни ТВРД конструкторам удавалось улучшать его КПД на 0,5 % в год. Однако сегодня они совершают инновационный скачок: 65 % КПД уже в пределах досягаемости и вот‑вот будут внедрены совершенно новые виды двигателей. Стимулом к переменам служит сочетание правил, касающихся выбросов углекислого газа, и цен на топливо. Возможным это сделала ключевая технология пятой длинной волны – информация.

Лопасти еще на памяти ныне живущих людей, производящих их, ковались из твердых металлов. Начиная с 1960‑х годов их стали формовать, т. е. отливать из расплавленного металла. Однако у литого металла есть дефекты, из‑за которых лопасти подвергаются разрушению.

Затем появилось одно из самых поразительных инженерных решений, о которых вы, возможно, никогда и не слышали. В 1980 году инженеры американской авиационной компании Pratt&Whitney вырастили лопасти из монокристаллического металла, сформированного в вакууме[158]. В результате был получен металл, имеющий такую атомную структуру, которая никогда прежде не существовала. Монокристаллическая лопасть может выдерживать более высокие скорости. Благодаря металлическим суперсплавам лопасти могут справляться с воздухом, температура которого выше их собственной точки плавления. Поэтому в официальную дорожную карту[159] для авиационных двигателей шасси будут добавлены в 2015 году, открытые лопасти индивидуальной формы – к 2020 году, а после 2035 года появятся самоохлаждающиеся двигатели, которые смогут повысить тепловой КПД почти до 100 %.

Информационные технологии определяют каждый аспект этой эволюции. Современные реактивные двигатели контролируются компьютером, который может анализировать их технические характеристики, предсказывать ошибки и управлять эксплуатацией. Наиболее передовые двигатели передают данные с летящего самолета в офис производителя в реальном времени.

Теперь представьте, как информационные технологии повлияли на процесс проектирования. Еще летают самолеты, которые были спроектированы на бумаге, проверены при помощи логарифмической линейки, построены на основе полноразмерных образцов, нарисованных на шелке. Новые самолеты проектируются и испытываются виртуально на суперкомпьютере. «Когда мы проектировали хвостовое оперение истребителя “Торнадо”, мы провели 12 испытаний, – рассказывал мне один опытный инженер. – Когда ему на смену пришел “Тайфун”, было проведено 186 миллионов испытаний».

Компьютеры произвели революцию и в самом процессе производства. Теперь инженеры могут изготавливать любой элемент самолета «виртуально», используя трехмерные цифровые модели на суперкомпьютерах. В этих моделях каждый латунный винт располагает характеристиками латунного винта, каждый лист углеродного волокна гнется и скручивается так же, как и в реальности. Каждая стадия процесса производства моделируется прежде, чем изготавливается любой физический объект.

Объем глобального рынка ТВРД достигает 21 миллиарда долларов в год, так что дальше следует вопрос на 21 миллиард: какая часть стоимости ТВРД приходится на физические компоненты, применяемые для его изготовления, какая часть – на труд, а какая – на информацию, которую он воплощает?

В бухгалтерской отчетности ответа вы не найдете – современные бухгалтерские стандарты оценивают интеллектуальную собственность наугад. Исследование, проведенное SAS Institute в 2013 году, обнаружило, что при попытке определить стоимость данных невозможно правильно подсчитать ни стоимость их сбора, ни их рыночную стоимость, ни доход, который они могут обеспечить в будущем. Своим акционерам важность данных компании могли объяснить лишь посредством такой формы учета, которая включала неэкономические выгоды и риски[160].

Исследование показало, что, несмотря на то, что в балансах американских и британских компаний «неосязаемые активы» росли почти в три раза быстрее, чем активы осязаемые, фактический размер цифровой отрасли, выраженный в долях ВВП, оставался неизменным. Иными словами, в логике, при помощи которой мы оцениваем самые важные вещи в современной экономике, что‑то не так.

Тем не менее, как их ни измеряй, очевидно, что комбинация производственных ресурсов изменилась. Авиалайнер уже кажется старой технологией. Однако, если вспомнить об атомной структуре лопастей, о сжатом цикле проектирования, о потоке данных, которые он передает в главный офис своего производителя, то окажется, что он напичкан информацией.

Этот феномен слияния виртуального и реального миров проявляется во многих отраслях – это и автомобильные двигатели, чьи физические характеристики определяются кремниевыми микросхемами; и цифровые пианино, которые могут выбирать из тысяч сэмплов настоящих пианино в зависимости от того, насколько сильно вы нажимаете на клавиши. Сегодня мы смотрим фильмы, состоящие из пикселей, а не из целлулоидных гранул и содержащие целые сцены, в которых на самом деле перед камерой не находилось ни одного реального объекта. На автосборочных конвейерах у каждого компонента есть штрихкод: то, что делают люди, наряду с посвистыванием и гудением роботов, направляется и проверяется компьютерным алгоритмом. Взаимоотношения между физической работой и информацией изменились.

Великий технологический прорыв начала XXI века заключается не в новых объектах, а в старых предметах, ставших «умными». Интеллектуальный контент товаров становится ценнее, чем физические элементы, используемые для их изготовления.

В 1990‑е годы, по мере того, как росло понимание последствий, к которым вели информационные технологии, представители различных наук одновременно пришли к одной и той же мысли: капитализм становится качественно иным.

Появились устойчивые словосочетания: экономика знаний, информационное общество, когнитивный капитализм. Считалось, что информационный капитализм и модель свободного рынка работают в тандеме, порождая и укрепляя друг друга. Некоторые полагали, что перемены настолько важны, что не уступают по своему значению переходу от торгового капитализма к промышленному в XVIII веке. Но как только экономисты стали объяснять, как этот «третий тип капитализма работает», они столкнулись с одной проблемой – он не работает.

Появляется все больше подтверждений тому, что информационные технологии не создают новую, более стабильную форму капитализма, а расшатывают его, разъедая рыночные механизмы, подтачивая права собственности и разрушая прежние взаимосвязи между зарплатами, трудом и прибылью. Первой об этом заговорила довольно разношерстная команда, состоявшая из философов, гуру менеджмента и юристов.

В этой главе я рассмотрю и подвергну критике их ключевые идеи. Затем я предложу и обосную еще более радикальную мысль: информационные технологии ведут нас к посткапиталистической экономике.

 

Друкер: правильно поставленные вопросы

 

В 1993 году гуру менеджмента Питер Друкер писал: «Тот факт, что знания стали единственным, а не одним из ресурсов, делает наше общество “посткапиталистическим”. Он коренным образом меняет структуру общества. Он создает новую социальную динамику. Он создает новую экономическую динамику. Он создает новую политику»[161]. В свои девяносто лет последний остававшийся в живых ученик Йозефа Шумпетера несколько опередил события, однако его догадка была верной.

Друкер исходил из того, что прежние факторы производства – земля, труд и капитал – стали вторичными по отношению к информации. В своей книге «Посткапиталистическое общество» Друкер утверждал, что на смену некоторым нормам, имевшим ключевое значение для капитализма, приходят новые. Наблюдая за насыщенным информацией капитализмом 1980‑х годов, Друкер, писавший в те времена, когда никто еще в глаза не видел интернет‑браузер, описал широкими мазками сетевую экономику, которая появилась в последующие двадцать лет.

Именно для этого и нужны провидцы. В то время как многие люди из его окружения считали сочетание «информационные технологии плюс неолиберализм» усовершенствованным капитализмом, Друкер представил информационный капитализм как переход к чему‑то иному. Он отмечал, что, несмотря на разглагольствования об информации, не существовало экономической теории о том, как информация действует на самом деле. В отсутствие такой теории он задал ряд вопросов о том, к чему могло привести становление посткапиталистической экономики.

Во‑первых, спрашивал он, как мы будем повышать производительность знаний? Если в предшествующие эпохи капитализм опирался на возраставшую производительность машин и труда, то, значит, в следующей он должен опираться на увеличенную производительность знаний. Друкер предполагал, что решение должно заключаться в творческом соединении различных отраслей знаний: «Способность связывать, возможно, носит врожденный характер и является частью той тайны, которую мы называем гением. Однако установление связей и повышение производительности существующих знаний, будь то для человека, команды или целой организации, в значительной степени поддается изучению»[162].

Вызов состоял в том, чтобы научить работников умственного труда устанавливать связи такого рода, которые мозг Эйнштейна устанавливал произвольно. Решение Друкера, казалось, было напрямую позаимствовано из сборника по теории менеджмента: методология, план проекта, усовершенствованный тренинг.

Человечество придумало лучшее решение – сети. Они стали результатом не работы какого‑либо отдела централизованного планирования или менеджмента, а произвольного взаимодействия между людьми, использовавшими информационные каналы и формы организации, которые двадцать пять лет назад еще не существовали. Тем не менее Друкеру, подчеркивающему важность «связей» и модульного использования информации, в которых он видел ключ к росту производительности, было на что опираться.

Его второй вопрос был столь же глубоким: кто является социальным архетипом посткапитализма? Если символом феодального общества был средневековый рыцарь, а символом капитализма – буржуазия, то кто в исторической схеме вещей будет носителем посткапиталистических общественных отношений? Этот вопрос волновал и Карла Маркса, однако ответ Друкера ужаснул бы многих традиционных левых, считавших, что это пролетариат. По мнению Друкера, им стал бы «универсально образованный человек».

Друкер считал, что этот новый тип человека возникнет благодаря слиянию управленческого и интеллектуального классов западного общества и объединит в себе умение управленца применять знания со способностью интеллектуала оперировать чистыми концептами. Такой индивид был бы противоположностью эрудита, т. е. такого редко встречающегося человека, который одновременно является специалистом и в китайском языке, и в ядерной физике. Этот новый тип человека, напротив, мог бы собирать и использовать результаты специальных исследований в узких сферах и применять их в более общем контексте: теорию хаоса в экономике, генетику в археологии или анализ данных в социальной истории.

Друкер охарактеризовал этот новый тип людей как «группу лидеров нового общества», как «объединяющую силу… которая умеет выделять особенное, превращать традиции в приверженность коллективным ценностям, в общее понятие совершенства и во взаимоуважение»[163].

С тех пор как он это написал, такая группа появилась: технобуржуазия начала XXI века, которая носит футболки, хранит информацию в сети и придерживается ультралиберальных взглядов на сексуальность, экологию и филантропию, считается новой нормой. Если в ближайшие пять лет мы только и будем говорить, что о пятой длинной волне капитализма, основанной на информации, то у нас уже есть новые мужчины и женщины, о появлении которых говорит нам теория длинных волн. Проблема в том, что они не проявляют никакого интереса к свержению старого капитализма и вообще слабо интересуются политикой.

Тем не менее если мы говорим о посткапитализме, то таких универсально образованных людей должно было бы быть много, а их интересы должны были бы вступать в конфликт с интересами иерархических фирм, которые господствовали в XX веке. Они должны были бы бороться за новую экономическую модель, как это делала буржуазия, и воплощать ее ценности в своем поведении. Они должны были бы быть, как гласит материалистический подход к истории, носителями новых социальных отношений в рамках старых.

Теперь оглянитесь вокруг себя.

В лондонской подземке я еду в вагоне, где у всех, кому меньше 35 лет, есть белые провода, которые соединяют их уши с плеером и через которые они слушают что‑то, что скачали через сеть. Даже у тех, кто занимается бизнесом или работает управленцем, нарочито неформальный внешний вид и стиль одежды. Некоторые – даже несмотря на то, что здесь нет беспроводного интернета – просматривают рабочую почту на своих смартфонах. Или играют в игры, ведь для этого требуются ровно те же действия и такой же высокий уровень концентрации. Они приклеены к цифровой информации и, выйдя на улицу, первым делом снова подключаются к интернету через сеть 3G.

Все остальные пассажиры вагона подходят под демографический типаж XX века: пожилая пара, относящаяся к среднему классу с его шляпами и твидовыми костюмами; невысокий чернорабочий, читающий газету; парень в костюме, который строчит что‑то на своем ноутбуке и слишком занят, чтобы пользоваться наушниками, но зато нашел время для того, чтобы начистить до блеска ботинки (это я).

Первая группа состоит из тех, кого социологи называют «индивидами, подключенными к сети» и кто готов черпать знания из относительно открытой глобальной системы. Их жизнь подчинена сетевому ритму – от работы и потребления до отношений и культуры. Через тридцать лет после того, как Стюарт Бранд произнес свое знаменитое «информация хочет быть свободной», они инстинктивно верят, что в нормальных условиях она должна быть свободной. Они будут платить за наркотики на дискотеке, но будут считать нечестным платить за скачанную музыку.

Эта группа уже так велика и имеет столь ясные черты в некоторых городах, например, в Лондоне, Токио или Сиднее, что теперь меньшинством являются представители XX века, все еще использующие аналоговые карты вместо GPS, все еще теряющиеся перед обилием возможностей в Starbucks, потрясенные и завороженные переменчивым образом жизни, который другая группа считает нормальным.

Подключенные к сети индивиды начала XXI века – «люди с белыми проводами» – точно соответствуют тому типу людей, появления которого ожидал Друкер: универсально образованного человека. Они больше не ограничиваются технологическо‑демографической нишей. Любой бармен, административный работник или временный сотрудник юридической фирмы может стать, если захочет, универсально образованным человеком – для этого ему достаточно иметь базовое образование и смартфон. Действительно, последние исследования показывают, что благодаря распространению мобильного интернета даже китайские фабричные рабочие при всей жесткости их трудовой дисциплины и продолжительности рабочего дня стали активно пользоваться сетью в нерабочее время[164].

Когда вы осознаете, что информация действует как экономический ресурс, и понимаете, кто является новым социальным архетипом, вы приближаетесь к пониманию того, как мог бы осуществиться переход к посткапитализму. Однако возникает вопрос: почему он должен осуществиться? Хотя Друкер приводит умозрительные ответы, они все же дают первое представление о тех основах, на которых следует строить строгую теорию посткапитализма.

Друкер делит историю промышленного капитализма на четыре фазы: механическая революция, продолжавшаяся большую часть XIX века; революция производительности, начавшаяся со становлением научного управления в 1890‑е годы; революция менеджмента после 1945 года, вызванная применением знаний к процессу ведения бизнеса; и, наконец, информационная революция, основанная на «применении знаний к знаниям».

Друкер, будучи учеником Шумпетера, осознанно использовал здесь длинные циклы (хотя и соединил первые два воедино), но с точки зрения отдельных компаний. Это привело Друкера к более глубокому осознанию того, что ни один из этих поворотных моментов нельзя осмыслить без понимания экономики труда. От Вергилия до Маркса, утверждал он, никто не удосужился изучить, что крестьянин или фабричный рабочий делал в повседневной жизни. Лишь в конце XIX века капиталисты обратили внимание на то, что на самом деле делали их рабочие, и попытались это изменить.

«По‑прежнему нет ни одной истории труда», – сокрушался Друкер; двадцать пять лет спустя история труда все еще мало изучена. Экономика трудового рынка по‑прежнему сосредоточена на безработице и уровне зарплаты и имеет в научном мире весьма скромное положение. Однако когда мы поймем, как информация влияет на труд, на границы между трудом и свободным временем и на работу, то масштаб перемен, которые мы переживаем, проявится в полной мере.

В конце Друкер оставил нам ряд вопросов. Это были правильные вопросы, но и двадцать пять лет спустя у нас все еще нет обобщающей теории информационного капитализма, не говоря уже о посткапитализме. Тем не менее традиционная экономическая наука, пусть и случайно, но все же близко подошла к тому, чтобы ее открыть.