Как клесты заставили белок по снегу прыгать

Не очень‑то любят белки по земле прыгать. Наследишь – охотник с собакой и выследит! На деревьях куда безопаснее. Со ствола на сучок, с сучка на ветку. С берёзы на сосну, с сосны на ёлку. Там почки позýбрят, там шишки пошелушат. Так и живут.

Ходит охотник с собакой по лесу, смотрит под ноги. Нет на снегу беличьих следов! А на еловых лапах следов не увидишь! На еловых лапах одни шишки, да ещё клесты.

Красивые эти клесты! Самчики пурпурные, самочки жёлто‑зелёные. А уж шишки шелушить великие мастера! Оторвёт клёст шишку клювом, прижмёт её лапкой и давай кривым носом чешуйки отгибать, семена выщелущивать. Отогнёт чешуйку, отогнёт вторую и бросит шишку. Шишек много, чего их жалеть! Улетят клесты – под ёлкой целая груда шишек остаётся. Охотники называют такие шишки клестовой падалицей.

Идёт время. Клесты всё срывают да срывают с ёлок шишки. Совсем мало в лесу на елях шишек становится. Голодно белкам. Хочешь не хочешь, а приходится на землю спускаться да по низу ходить, клестовую падалицу из‑под снега выкапывать. Голод не тётка!

Ходит белка по низу – оставляет след. По следу – собака. За собакой – охотник.

К весне из всех шишек на елях высыплются последние семена. Белкам теперь одно спасение – падалица. В падалице все семена целы. Всю голодную весну подбирают и шелушат белки клестовую падалицу. Теперь бы им клестам спасибо сказать. Но белки не говорят. Не могут они забыть, как клесты заставили их зимой по снегу босиком перед охотниками прыгать!

 

 

Вежливая галка

Много у меня среди диких птиц знакомых. Воробья одного знаю. Он весь белый – альбинос. Его сразу отличишь в воробьиной стайке: все серые, а он белый.

Сороку знаю. Эту я по нахальству отличаю. Зимой, бывало, люди за окно продукты вывесят, так она сейчас же прилетит и всё растреплет.

А вот галку одну я приметил за её вежливость.

Была метель. Ранней весной бывают особые метели – солнечные. Снежные вихри завиваются в воздухе, всё сверкает и несётся! Каменные дома похожи на скалы. Наверху буран, с крыш, как с гор, текут снежные водопады. Сосульки от ветра растут в разные стороны, как косматая борода деда‑мороза.

Над карнизом под крышей – укромное местечко. Там два кирпича из стены выпали. В этом углублении и устроилась моя галка. Чёрная вся, только на шейке серый воротничок. Галка грелась на солнце и расклёвывала какой‑то лакомый кусок. Уютное местечко!

И вдруг вижу, – подлетает к моей большой галке другая, поменьше и цветом потусклее. Прыг‑скок по карнизу, круть‑верть хвостом! Села напротив моей галки и смотрит.

Ветер её треплет – так перья и заламывает, так белой крупой и сечёт!

Моя галка кусок свой схватила в клюв и – шасть из углубления на карниз! Тёпленькое местечко чужой уступила!

А чужая галка хвать у моей кусок из клюва – и на её тёпленькое местечко. Лапкой чужой кусок прижала – клюёт. Вот бессовестная!

Моя галка на карнизе – под снегом, на ветру, без еды. Снег её сечёт, ветер перья заламывает. А она терпит! Не выгоняет маленькую.

«Наверное, – думаю, – чужая галка очень старая и не драчунья. Да и не чужая она теперь. И уж конечно не всеми уважаемая».

А моя знакомая галка совсем не галка, а гал!

И не от страха уступил он тогда своё тёплое местечко. Просто очень вежливый гал. Я такого первый раз вижу.

 

 

Весны предтечи

Конец февраля.

Величественный корабль зимы дал течь. Чуть заметную, правда, пока, но ведь начинается всегда с малого.

Глянь в окошко: там ещё мчится корабль зимы на всех парусах своих снегопадов, раздутых позёмкой, метелью, пургой.

А утром поднимается солнце на бледно‑голубое небо, тишина, помина нет о вьюге, – паруса спущены. Корабль лёг в дрейф.

Течь обнаружилась на самом дне корабля. Текут струйки, сбегаются в ручеёк. Но маленького голоса его ещё не услышишь у себя под ногами: земля сразу впитывает воду.

С каждым днём всё ласковее солнце. Неприметно рушит оно белую палубу, рыхлеет снег.

Ночами мороз надраивает палубу до блеска, кроет льдистым настом. Плохо приходится пассажирам, спящим в уютных каютах: тетеревам, куропаткам, рябчикам. Утром проснутся, а над головой – ледяная крыша. Жди, пока выпустят на палубу.

Ещё хуже приходится лосям, оленям, косулям: их крепкие копыта пробивают палубу – и стекло наста в кровь ранит им ноги.

Тяжёлая снежная навись гнёт мачты и реи деревьев. Голубые матросики – белки, – прыгая по реям, с шелестом роняют снег на головы безоружным, только сбросившим рога оленям.

Но самое чудо свершается невидно, неслышно – тайно – в трюме. Там в лютые морозы появляются на свет крошечные – с крольчат – медвежата. Медведицы‑матери, сами не евшие с осени, кормят их своим молоком. И серебристый сон в берлоге, под снегом, продолжается до весны.

 

Вновь летит, летит, летит,

Звенит и снег крутит, крутит –

Налетает вихрь

Снежных искр.

 

Вихрь срывает с деревьев кухтý – и в воздухе бесшумные взрывы, тающие облачка. И вот, как в загадке «пурхан – без пол кафтан, без пуговиц», – надул паруса и мчит корабль сквозь лунную ночь.

Промчались неистовые тучи. Зажглась за лесом холодная палевая зорька, и с высокой мачты слетел на обледеневшую палубу петух‑глухарь. Тёмный, бородатый, он смахивает на капитана пиратского корабля.

Он расхаживает по палубе, вдавливая в неё свои тяжёлые следы, и в полном молчании чертит на насте приспущенными, судорожными крыльями таинственные знаки: куда путь держать кораблю.

Скоро, очень скоро он запоёт на утренней зорьке свою скрежещущую песнь – первую песнь леса грядущей весны!

 

 

 

Дятел и Куница

– У Медведя – берлога, у Барсука – нора, у Белки – гнездо, у меня, у Дятла, и то дупло есть, в метель отсидеться. А ты, Куница, где проживаешь?

– Лучше тебе, носатому, и не спрашивать!

– Отчего же?

– А оттого, что придёт время – сам узнаешь. Станет мне голодно да холодно, я сюда прискачу, тебя слопаю да в твоём же дупле и спать улягусь. Вот как!

 

 

Налим и Окуни

– Налим, Налим! Все Карпы спят подо льдом, все Караси спят подо льдом, все Сомы спят подо льдом, все Лещи спят подо льдом. А ты куда ползёшь, торопишься?

У меня, братцы Окуни, весна! Пускай лёд толстый, пускай вода студёная, пускай все спят, а я уже весну праздную… Буду свадьбу играть, икру на камнях откладывать!

– Тихо, братцы! Айда за ним… Налимья икра до того вкусна – нас, Окуней, червяками не корми, только дай икринкой полакомиться!

 

 

Выдра и Ворона

– Удивляюсь я на тебя, Выдра, очень удивляюсь! Чего ты здесь на мельнице поселилась?

– А чем же тут худо?

– Да как же?! И шумно, и людно, и покою нету… То ли дело в лесу!

– Хе‑хе, Воронушка… Недогадлива ты. В лесу речка замёрзла, ни одной проруби нет. Как бы я за рыбкой ныряла? А на мельнице водичка круглый год живая. Захотелось рыбки – и наловила… А что шумно, так это даже хорошо!

– Как же так?

– А вот так же. Среди шума‑то никто меня, тихонькую, не услышит, среди людей никто меня, пугливую, искать не будет. Лучше всех проживу!

 

 

 

Прыжки с парашютом

Специалист по этому виду спорта серенькая Белка‑летяга. Парашют из тонкой кожи натянут у неё справа и слева между передними и задними лапками и сверху покрыт шёрсткой.

Забравшись под самую вершину дерева, летяга отталкивается вдруг всеми четырьмя лапками от ветки и летит, растянув свой парашютик, метров двадцать пять по воздуху, пока не приземлится где‑нибудь по ту сторону полянки на нижних ветках другого дерева.

 

 

Прыжки в воду

То есть как это – в воду? Сейчас ведь зима и все реки и озёра покрыты толстым льдом.

А проруби на что?

Чернобрюхая птичка ростом со скворца попрыгает‑попрыгает по льду – ещё и песенку споёт, – да вдруг бултых в прорубь головой вниз!

Думаете, – утопилась? Ничуть не бывало! Вон она бежит по дну речки, цепляясь коготками за камешки. Вся будто в серебряной рубашке, – это на ней воздух пузырится. Вот‑вот колупнула носом камешек, достала из‑под него водяного жучишку, повернулась, замахала крылышками, взлетела под ледяную крышку – и выскочила в прорубь. Оляпка это, «водяной воробей».

 

 

Р‑р‑р‑р! Мор‑р‑роз по шкур‑р‑ре! Спал сладко, медовые сны видел. Только вдруг слышу: стригут! Стригут, как овцу, машинкой! Как начнут от пятки, так и ведут машинкой по лапе, по боку, по плечу – до самого загривка. А уж за волос дёргают, а уж щекочут!

Лопнуло даже моё медвежье терпение. Заворочался я и… проснулся! Обрадовался, что во сне мне всё это приснилось. Но только лапой на боку пощупал – шерсть от страха поднялась дыбом! Да не вся шерсть поднялась. От пятки до загривка дорожка в шерсти выстрижена! Чисто – до кожи!

Прощай, медовые сны! Прощай, тёплая шуба! Добрались охотнички – с живого шкуру тянут!

Повернулся я в берлоге. И вдруг вижу – мыши! Мыши, – чтоб их хорёк съел! Разбегаются и мою шерсть клочьями в свои норы тащат! Вот кто меня стриг! Зубы‑то у мышей что твоя машинка! Напугали, окаянные! Того и гляди весной из берлоги нагишом вылезешь! Б‑р‑р‑р!

 

     Историю эту медведь не из лапы высосал. Это не шутка. Это правда. Учёные и охотники заметили, что лесные полёвки иногда выстригают в шерсти спящего в берлоге медведя «дорожки» и шерстью медвежьей утепляют свои гнёзда.         

 

 

* * *

 

Мы – клеточные птицы. Мы сейчас живём в клетках у ребят. И мы жалуемся.

Нет, нет, мы жалуемся не на всех ребят, которые держат нас в клетках! Мы жалуемся только на тех, кто думает, что стоит птицу посадить в клетку, бросить ей горсть зерна, поставить баночку с водой – и достаточно: птица будет жить да радоваться.

Нет, нет и нет! Ни жить, ни радоваться у такого хозяина мы не будем. Скорее всего мы помрём.

Просим всех ребят только тогда брать нас к себе, когда у них будет для этого подходящее место, подходящие клетка и корм. Потому что больше всего мы погибаем не от «тоски по свободе», а от неумелого ухода и от не пригодного для нас корма.

 

 

* * *

 

Жалуемся на гололёд! Сучки и ветки покрылись ледяным чехликом. По‑охотничьи – это ожеледь. Просто беда! Ножки скользят, до насекомышей не добраться. Надеемся на вас, ребята. В гололёд нам особенно дорого ваше угощение на кормовых столиках!

 

      Синицы        

 

 

* * *

 

На кого жаловаться – знаем, а вот кому жалобу подавать, – неизвестно!

Были мы прямые, стройные, статные, а стали кривые и горбатые. И во всём снег виноват! Без передышки сыпал два дня и две ночи. Навалился на плечи, согнул дугой и головой в сугроб окунул. Того и гляди спину переломит!

Неужели и управы на него нет? Не стоять же нам до весны вниз головой!

 

      Молодые берёзки        

 

 

     От РЕДАКЦИИ. Управа на снег есть – оттепель или ветер. А пока терпите и ждите. Будет, будет ещё и оттепель и метель. Станете вы опять прямыми и стройными         

 

 

Как называются?

На мою кормовую полочку прилетают три птички. Папа говорил мне, как они называются, да я забыл. Помню только, что первую птичку он назвал так же, как называют один весёлый танец, вторую – как называют разливательную ложку, а третью – именем крупы.

Вспоминаю, вспоминаю и никак не могу вспомнить!

Может, вы вспомните, ребята?

 

 

Кто они?

 

Папа мой на весь отпуск уезжал на охоту. Трёх зверей добыл он на охоте. У одного зверя хвост называется труба, у второго – полено, а у третьего – цветок.

Отгадайте: каких зверей добыл мой отец?

 

 

Почему?

У меня за окном кормовая полочка для птиц. Прилетают на неё одни воробьи. Но я их не прогоняю, я по воробьям температуру узна ю.

Если воробьи на полочке гладенькие да аккуратные, – значит, тепло на дворе. А если взъерошенные, будто надутые, – тут уж береги уши и нос!

Я давно заметил: ударит мороз – воробьи сразу распушатся. А вот для чего, – не пойму!

Если знаете кто, – объясните.

 

Март

 

 

 

Март – месяц света и птичьих запевок. Неделю гуляла метелица – плакала, пела, сердилась.

 

Однажды, близко к полудню, открылась среди туч лазурная дверка и кинулся вниз светлый и тёплый луч. Он легко побежал полем к далёкому лесу.

Забежал лучик на опушку и замер… Вокруг стояли озябшие, молчаливые ёлки.

– Я Март! Я кусочек солнца, – сказал луч. – Почему не радуетесь и молчите?

– Посмотри на нас, – скрипнула старая ель, – посмотри хорошенько. Видишь, как прижаты наши руки мёрзлым снегом?

Март глянул, и тотчас соскользнула по хвое тяжёлая навись; дрогнули, распрямились и приветливо зашелестели свободные ветви; и когда лучик убежал, они долго махали ему вслед.

В лесной глуши по кромке болота бродила большая птица. И сюда заглянул весёлый луч. Он, как фонариком, осветил глухаря и радостно крикнул:

– Я Март! Я свет и тепло! Грейся, старый, и думай о весне.

Вспыхнули сине‑зелёные перья на чёрном зобу глухаря, кровью налились брови.

Щёлкнул звонко и важно пошёл, как поплыл. Потянулись длинные борозды по снегу от тугих напруженных крыльев.

А лучик Март уже далеко. Опять бежит, искрится по лесам и полям. Вот задержался в кружевных снежных пещерках у спящего ручья.

– Что спишь, ручей? Я Март! Я пришёл проведать тебя. Слушай! Скоро весна!

Сверкнули водяные капли и сбежали вниз по склону. Проснулся ручей и чуть слышно сказал первые слова привета свету и солнцу.

У колхозного амбара снегу навило вровень с крышей. В тишинке за сугробом – стайка овсянок. Поодиночке залетают в тёмную дверь амбара, дружно взлетают от каждого шороха и садятся, утопая по брюшко, на снег. На пороге крутится бойкая синица.

Добежал и сюда светлый луч. Сразу раздёрнулись тучи и открылось синее‑синее небо. Повернули овсяночки жёлтые грудки к солнцу, и одна из них завела весёлую песенку:

– Синь‑синь‑синь! С‑и‑и‑инь!

– Не так! Не так! – заволновалась синица. – Слушайте, как надо петь: Синий‑день! Синий‑день! Синий‑день!..

– Узнали меня, – рассмеялся Март. – Пойте. Я у вас побуду ещё и побегу дальше.

К людям добрался луч. Тёплым светом залил новый дом, на пригорке прилепился к карнизу и разбрызгался по длинным сосулькам. В одной обернулся зелёной искоркой, в другой – оранжевой, в третьей загорелся так ослепительно, что глазами смотреть больно. Хрустнули и посыпались в снег сосульки. Зазвенела бойкая капéль. Прилетели к первой лужице воробьи; чирикают, купаются. Со стёкол сгинули морозные узоры, показались в окошках детские лица. Ребята хлопают в ладошки и кричат:

– Здравствуй, Март! Здравствуй, солнечный! Конец зиме!

 

 

 

Сногсшибательный душ

Простаки эти голуби!

Воробьи похитрее.

Голуби честно ищут корм, а воробьи‑хитрюги за ними поглядывают. Как увидят, – голуби на подоконник слетелись, толкаться начали – значит, есть пожива! Мчат сразу на землю под окно.

Наверху толкотня, драка: зёрна и крошки так и сыплются вниз.

Воробьи не зевают, клюют с выбором.

Вот пройдохи!

Но попали и воробьи впросак!

Видят как‑то – слетелись голуби, затеяли возню. Приседают, хвосты веером, хлопают крыльями. Встряхиваются, толкаются, воркуют. Но собрались они не на подоконнике, как всегда, а внизу, на земле.

Ничего не понять!

«Нас за нос водят!» – смекнули самые стреляные воробьи. И со всех сторон скорей в голубиную толчею – шмыг, порх, скок!

Но тут одному воробью по затылку – стук!

Да так, что он носом в снег.

Второму по спине – трах!

Бряк третьему по носу. Так брызги и полетели!

– Наших бьют! – загалдели воробьи.

А кто бьёт?

Неизвестно. Голуби не бьют.

А первому снова – стук в голову!

Тут‑то до него и дошло: капли бьют!

Тяжеленные капли с сосулек под крышей.

Висит высоко гроздь голубых сосулек. И с них, как из краников, капли сыплются – целый душ!

Голубям что – они большие. Толкутся себе, вертятся, купаются – рады живой воде.

А воробьишкам такой душ не под силу: того и гляди с ног собьёт и покалечит.

Давай воробьи скорей назад! Стали клювами пёрышки перебирать. Будто пересчитывают: все ли целы?

Который по носу получил – нахохлился. А поделом! Не суй нос, не спросясь. Не хитри, не изворачивайся на каждом скачке!

Вот получил – и не жалко!

 

 

Прорубь

Зимой вороны, пролетая над озером, и не подозревали, что под этой снежной поляной – вода и там, в глубине, лениво пошевеливают плавниками сонные рыбы.

Но однажды, в марте, на белом мёртвом лице озера вдруг раскрылись живые блестящие глаза.

«Вода, – догадались вороны и решили: „Спустимся, попьём!“»

Слетели. И видят: в воде брюхом кверху плавают неподвижные рыбы.

– Вот это здóрово! Хватай да ешь!

Наелись вороны до отвала.

Потом расселись поудобнее и стали обсуждать, что произошло:

– Это сделали люди. По следам видно.

– Да, да, люди! Расколупали лёд, добрались до рыбы и давай её убивать!

– Пожадничали! Столько наубивали, что и съесть не могли.

– Но как же так? Проруби появились сегодня, а рыба несвежая. Рыба погибла уже давно. Ручаюсь, что давно, ручаюсь!

– Да, да! Как же так?

Но на этот вопрос вороны ответа не нашли. С тем и полетели. И в последний раз уже сверху донеслось:

– Как же так?

Едва успели вороны скрыться, как в проруби появились юркие мелкие рыбёшки. Они плавали у самой поверхности и жадно глотали воздух.

– Ну, теперь живём! – говорили они между собой. – Есть чем дышать, можно жить.

А свежий воздух прижимался к поверхности воды, растворялся в воде и проникал в озеро всё глубже и глубже.

Со дна поднялся старый толстый карась. Надышался вволю и сказал:

– Ух, хорошо! А ведь я чуть было не задохся. За зиму мы весь воздух из воды вытянули. Все стонут: «Воздуха, воздуха!» Ну, да ладно! Кончилось мученье.

Тут карась высунул морду из воды, глотнул воздух и сказал:

– Хорошо! Но кто же это пробил лёд? Кто узнал, – что мы погибаем? Кто догадался нас спасти?

– Наверно, вороны, – ответили рыбёшки, – их тут ужас сколько было.

 

 

Песенка за окном

Весной в лесах и полях поют мастера птичьих песен: соловьи, дрозды, жаворонки. И как поют! Соловей закроет глаза, крылышками полураспущенными трепещет, и горлышко его дрожит от трелей. А жаворонок – это звенящий весенний ручеёк, песенка на крыльях!

Все слушают их затаив дыхание.

Я знаю много птичьих песен. Услышу и – будь то в лесу или в поле – сразу угадаю, какая птица поёт. Но один раз не угадал. Да ещё и где? В городе, где и птиц‑то почти нет.

Проснулся я рано‑рано. Вставать не хочется: всю ночь лил дождь, к утру подморозило – холодно. Вдруг слышу: за окном птичка какая‑то завозилась в кустах. Потом голосок подала. Тихий голосок, но такой приятный, будто две хрусталинки ударились друг о друга. А потом просто по‑воробьиному: «Чив! чив!»

Диво!

Хрусталинкой – воробьём, воробьём – хрусталинкой!

Да всё горячей, всё быстрей, всё звонче!

Перебрал я в памяти все знакомые птичьи песни – нет, не слыхал такой никогда.

А птичка‑невидимка не унимается: хрусталинкой – воробьём, воробьём – хрусталинкой!

Тут уж и из‑под тёплого одеяла вылезешь! Отдёрнул я занавеску и вижу: сидит на кусту обыкновенный воробей! И даже не один, а два.

Один – самочка – спокойно сидит и пёрышки чистит. А второму – самчику – не сидится. Он чирикает во всё горло и, как заводной, скачет вокруг с ветки на ветку, как со ступеньки на ступеньку. Тоненькие веточки бьются одна о другую и звенят хрусталинками. Потому звенят, что дождевая вода замёрзла на них тоненькими сосульками.

«Чив!» – воробей, «дзень!» – сосулька.

И так это выходит хорошо и здóрово, ей‑ей, не хуже, чем у знаменитых певцов – соловьёв и жаворонков.

 

 

Ворон и Ворона

Промышляла ворона на задворках. Клевала не клевала, а новостей понаслышалась. Про то, про сё и даже про погоду. Предсказание погоды передавалось по радио: будет днём оттепель, а ночью – мороз. Обрадовалась ворона: «Вот лесных жителей удивлю! Одичали они совсем в лесу‑то; небось, и ухом не ведут и в ус не дуют. По всему лесу вести о погоде разнесу. Предсказание не мышь, из клюва выпустить не жалко».

Прилетела ворона к лосям.

– Эй вы, горбоносые! Как живёте‑поживаете?

– Ничего себе живём, смирно. Кору гложем, веточки обкусываем. Да ты не очень‑то каркай, неровен час волки услышат!

– Да как же мне не каркать? Слышали последнюю новость: днём оттепель, ночью мороз – наст – снежная корка будет!

– Ну и ну‑у! Вот беда! Нам по насту вот как плохо ходить: и шуму много, и ноги в кровь порежем. Как бы волки ещё про нас не пронюхали, – загонят. Их‑то наст хорошо держит. Ох, нос и уши, – становитесь на караул!

А ворона со всех крыльев дальше. К тетеревам прилетела. Расселись тетерева на берёзах, почки склёвывают, помалкивают.

– Эй, краснобровые! Ночью снег настом покроется. По радио передавали.

– Ко‑ко‑ко! А ты не врёш‑шь?

– Сама, небось, слышала!

– Плохо наш‑ше дело! Нельзя нам сегодня под снегом ночевать, а то утром голову о наст разобьёшь! Или вовсе из‑под снега не вылезешь! Спасибо, ворона, за предупреждение.

Полетела ворона в поле. Рассказала про наст серой куропатке. Та так и запричитала:

– Чрк! Чрк, чрк! Да как же я теперь до земли, до зелёной докопаюсь? Да я же ножки о наст порежу! Да что же я клевать‑то буду? Пропала моя серая головушка! Полечу в деревню, может, на задворках чем разживусь.

– Карр! Кр‑расота! – радуется ворона. – По всему лесу обо мне толк пойдёт – ворона, мол, самая толковая птица!

Тут видит ворона – ворон летит навстречу.

– Кар! Куманёк, слышал новость? Наст ночью будет.

– Кро! Кро! Хор‑рошая новость. Глядишь, волки лосей по насту загонят – и нам свежатинки перепадёт. Или тетерева из‑под наста не выберутся – тоже стоящее угощение. А то куропатки с голоду ослабеют – нам лёгкая добыча. А ты гляди, по всему лесу‑то не раскаркивай об этом.

Прикусила тут ворона язык, да поздно.

– Поздно, куманёк, – раскаркала я уже! Все знают: и лоси, и тетерева, и куропатки.

Эх, ворона ты ворона!

 

 

Дупла

Каждое дупло в лесу – загадка. В каждом дупле кто‑то жил или кто‑то живёт. Раздолье следопыту! По пёрышкам, по шерстинкам, по остаткам еды, по следам у дерева разгадает он дупляного жителя.

Бывают дупла‑ночлежки. В них ночуют белки, синицы, дятлы. Или днюет круглоглазый сыч.

Бывают дупла‑кладовые. В них белка прячет орехи. Сойка сунет в дупло жёлудь или кисть рябины. Лесная разбойница куница положит про запас лапку тетерева, лесную мышь. Или сыч сделает запас – сложит кучкой синичек, корольков, полёвок.

Бывают дупла‑спальни. В них всю зиму спят летучие мыши. Они висят вниз головой, прицепившись коготками задних лапок за выступы дупла. Всю зиму они ничего не едят и не пьют. У них зимняя спячка.

Дупла бывают одноэтажные и многоэтажные. Внизу, в первом этаже, жил дятел. Дятла сменили синицы. Синиц – белка‑летяга. Летягу – мухоловки. Подстилки накопились – из дупла торчат!

И бывают дупла‑могилы. Вытащишь дупляную труху, а в ней птичьи косточки, перья. От ран, от голода и холода или просто от старости ослабла птичка, забилась в дупло, да там и кончила свою птичью жизнь.

Сколько дупел – столько загадок. Какое найдём дупло мы, – неизвестно. Может, такое, какое ещё никто не находил!

 

 

Овсянка

Встретились два друга: Сашка и Матвей. Сашка сказал:

– А у меня дома овсянка!

Подумаешь, – сказал Матвей, – у меня дома тоже овсянка.

– Люблю я овсянку! – добавил Сашка.

– И я люблю! – сказал Матвей.

– Она жёлтая, красивая такая!

– И вкусная. Особенно с молоком!

– Как это – вкусная? Как это – с молоком? – удивился Сашка.

– Да так. А ещё хороша с маслом или с сахарным песком.

– Да ты про что говоришь?! – всплеснул руками Сашка.

– Как это – про что? Про овсянку! – ответил Матвей.

– Про какую овсянку?

– Про обыкновенную овсянку. А ты про какую?

– И я про обыкновенную. Про ту, что в нашем саду жила и песни пела.

– Каша песни пела?! – изумился Матвей.

– Какая каша? Не каша, а птица. Птица ов‑сян‑ка! Не слыхал про такую, что ли? – рассердился Сашка и добавил: – Айда ко мне – мою овсянку слушать!

– Айда! – согласился Матвей. – А потом ко мне – мою овсянку кушать!

И друзья побежали.

 

 

О вкусах не спорят

На мой вкус нет ничего вкуснее конфет «Мишка». А на вкус мишки косолапого нет ничего вкуснее мёда. На вкус и цвет товарища нет. Одному подавай преснее, другому – солонее. Кому вершки, кому корешки. А кому кое‑что и похуже.

Есть насекомые, которые всю жизнь питаются перьями и волосами. Такие есть, которым давай рог, пробку, вату. А то и промокательную бумагу, да ещё облитую чернилами. Представляете: на первое суп из ваты, а на второе – кашка из промокашки! Но это всё насекомыши – что с них взять!

А вот слон. Забыли однажды у слона в клетке метлу, слон метлу взял и… съел. А потом закусил деревянной лестницей, которую позабыли монтёры.

Всех перещеголяла акула. Один бывалый водолаз рассказал: «Поймали мы акулу. Из акульего брюха вытащили… швабру, полмешка картошки, матросские парусиновые штаны, ногу козлёнка с копытцем и шерстью. А ещё нашли кусок колбасы, краба и облепленный жиром амбарный замок!»

Можно много перечислить подобных «вкусных» блюд. Вам, может, и хотелось бы о них послушать. Но на мой вкус – хватит. А о вкусах не спорят!

 

 

Птицы над городом

У нас в Ленинграде грязный снег убирают с улиц самосвалами. Наполнят машины и везут на Неву или, там, Невку, – куда ближе, – сваливают в реку. А на окраине – в залив. Весной начнётся ледоход, – весь мусор и уплывёт на льдинах в море.

Нева ещё не вскрылась, а один ленинградский охотник – смотрим – уже строит себе шалаш в кустах у самого берега на взморье.

– Славно, – говорит, – думаю тут поохотиться с чучелами на уток.

Мы над ним посмеялись:

– Не рано ли собрался?

– Какое там рано, – говорит. – Солнце уже вон как греет!

И верно: чистый снег ещё держит, не поддаётся, отблёскивает от себя солнечный свет, – а на свалке, где грязь да мусор, уже весь разрыхлился, растаял. Не успели мы оглянуться – у берега, против охотничьего шалаша, большая полынья вытаяла.

Летят к нам на родину перелётные птицы. Летят чайки, летят утки‑нырки и другие водоплавающие… Смотрят с высоты, – где бы на воду присесть, где бы отдохнуть‑посидеть, рыбкой подкрепиться? Негде пристать: все озёра, все реки ещё подо льдом.

Но вот птицы над нашим городом, над Ленинградом. За ним – на взморье – гуляет у берега открытая вода, поблёскивает усталым путникам посадочная полынья. И вереницей плывут по ней нырки и другие утки. Радость!

Быстрыми взмахами крыльев снижаются к воде белые чайки, носятся‑кружатся над полыньёй, то тут, то там выхватывают из воды серебристых мальков. Стайка чёрно‑белых нырков‑гоголей, кучка острохвостых морянок с разлёту плюхается в полынью. А вот привлечённые открытой водой полóго идут из‑под облаков, медленно снижаются большие белоснежные птицы. Это лебеди. Их семнадцать – целый хоровод. Медленно поднимая и опуская громадные крылья, они делают широкий круг над полыньёй, потом круг поуже и, не заметив ничего подозрительного, тяжело опускаются на воду.

Что ж не стреляет охотник?

Тихо опускает он двустволку и восхищёнными глазами следит, с какой величественной грацией касаются птицы‑великаны жёлтыми ногами ясного зеркала воды и, отражаясь в нём, складывают на спине усталые крылья. Все как один высоко поднимают прямые шеи, внимательно озираются: не покажется ли на берегу человек с ружьём?

Нет, он притаился в шалаше, совсем близко от усталых путников, но он и не думает в них стрелять: слишком прекрасны эти сказочные птицы, и они под охраной закона. Не каждому выпадает на долю так спокойно созерцать эту красоту. Охотник с благоговением следит за плавными движениями белоснежного хоровода и чувствует себя в театре на знаменитом балете. Какая добыча может так щедро вознаградить его за счастливую выдумку – заблаговременно поставить свой шалаш в том месте, куда прилетят отдыхать и купаться прекрасные лебеди!

 

 

 

Сонное соревнование

В самом начале зимы поспорили, кто дольше проспит, четыре зверя: медведь, барсук, летучая мышь – ушан и мышь‑малютка. Условие было: спать без просыпу, а кто проснётся, вылезет из своего логова, – тому засчитывается поражение.

Хотя зима ещё далеко не кончилась, но можно уже подвести предварительные итоги этого соревнования.

Зима нынче бедная крепкими морозами, – то и дело оттепели.

Барсук не выдержал первый: как зачуял тепло, сразу вылез из своей глубокой норы. И теперь уж ему сон не в сон: как оттепель, так он час‑другой гуляет по лесу. Барсук исключён из числа участников сонного соревнования.

Мышь‑малютка тоже, оказывается, не раз просыпалась у себя в гнезде на можжевеловом кусте и тихонько бегала закусывать в свою подземную норку‑кладовую. Подкрепится – и опять в тёплое гнёздышко – досыпать.

Такого уговора не было. Спать так спать! И мышку тоже исключили.

Ушану – летучей мыши, наверно, удалось бы выиграть состязание на продолжительность сна, проспать всю зиму кверх ногами в своём дупле. Да какой‑то шутник заметил дупло и дунул в него дымом от папиросы: не обнаружится ли там кто‑нибудь? Ведь по старинной поговорке: «Из пустого дупла либо сыч, либо сова, либо сам сатана!» Никакой «сатаны» в дупле, конечно, не оказалось. А наш ушатик, как попал ему дым в нос, решил: «Пожар!» Запищал со страху и – вон из дупла!

Хорошо, поблизости от того дерева оказалась пещера в крутом обрыве речного берега: ушан перелетел туда. Прицепился там коготками ног к потолку, завернулся, как в плащ, в свои крылья и – будь здоров! – опять спит. Но всё равно: раз уж перелетел в другое место, хоть и не по своей вине, прежний сон не в зачёт. Считается – проиграл ушан…

Остался один медведь. Этот, как залег в берлогу под корнями вывороченной ели, так до сих пор и спит там, – ни разу с боку на бок не перевалился! Так и будет спать все сто дней подряд, пока солнышко не растопит над ним снег и не пустит ледяной струйки ему под бок.

Тогда медведь проснётся, вскочит, встряхнётся – и узнает, что он – чемпион сна!

 

 

 

Дуб и Верба

– Послушай, Дубочек… Я проснулась и не понимаю – сейчас весна?

– Конечно, Вербочка, весна. Ранняя, но весна…

– А почему же ты стоишь в жёлтых листьях, как осенью?

– Ты ещё махонькая, оттого и не знаешь… Я не простой дуб, я – зимний. На зиму листья не сбрасываю, в золотой шубе красуюсь. А листопад у меня – весной…

– Ну, как неинтересно! Все весной одеваются, а ты раздеваешься. Будешь голышом стоять.

– Нет, не буду. Старые листья‑то падают потому, что новые почки под ними разбухать начинают, места себе требуют. Скину я прошлогоднюю шубу и свежей зеленью оденусь. Хоть я и зимний, а весны тоже не пропущу!

 

 

Заяц и Снегирь

– Заяц белый, куда бегал?

– На деревню.

– Для чего?

– Клочок сена подобрать, зеленя пощипать, кочерыжечку капустную в огороде найти.

– И нашёл?

– Как не так! Сено всё под замком, зеленя под снежком, а в огороде собаки брехучие!

– А теперь ты куда?

– Осинку глодать.

– Да она, поди, горькая?

– Сладкая! Вчера не поел, сегодня не ел, – куда как сладка осинка покажется!

 

 

Дятел и Синица

– Не долби, Дятел, у клёна макушечку! Клён молодой, здоровенький, никаких букашек нету под корой!

– А я вовсе не букашек ловлю. Глянь‑ка…

– Ой, из дырочки сок выступает!

– Вот‑вот. Из‑за сока‑то я и стараюсь. Угостись‑ка; знаешь, как вкусно? Нас, дятлов, дерево не только кормит, но и вешним соком поит. Сла‑аденьким!

 

 

Крапивница и Муха

– Пусти, Муха, пусти, негодная! Тут на брёвнышке моё место, я сама хочу на солнышке греться!

– Кто ты такая, чтоб тебя пустить?

– Бабочка я. Крапивница. Не тебе, Мухе, чета!

– Ну и лети себе в крапиву.

– Где крапива, когда ещё снег кругом?!

– А мне какое дело! Это мой дом, моя стенка, моё тёплое брёвнышко. Я ещё осенью сюда забралась, всю зиму проспала в щёлочке под окошком.

– И я спала в щёлочке под окошком! Ты с какой стороны?

– С левой.

– А я с правой. Я тоже здешняя!..

– Ну, тогда садись рядышком. Вместе зиму коротали, вместе на весеннем припёке погреемся! Чай, соседи!

 

 

* * *

 

У нас в лесу раскрыто преступление!

В дупле дерева найдено 17 трупиков: 3 синички‑гаечки, 2 королька, синичка лазоревка, пищуха, 3 рыжих полёвки и 7 землероек.

Убийца разоблачён. Это был воробьиный сыч. Птичек и зверьков он убил и спрятал в дупле про запас.

Когда мы обнаружили страшное дупло и подняли крик, сыч спокойно смотрел на нас и хлопал своими бесстыжими глазами. Умеет прикинуться тихоней!

Ну пусть мышей ловит – они лесу вредят, но нас‑то, птиц, за что?

 

      Мелкие лесные птицы        

 

* * *

 

Дорогая редакция, спаси нас от слишком жалостливых и любящих нас людей!

Пригрело солнце, набухли почки, в воздухе запахло весной. Наши хозяева вдруг стали жалеть, что мы томимся в клетках. Открывают форточки, открывают клетки – летите, милые птицы, на свободу!

А что нам сейчас на свободе кушать?

Зимующие птицы поклевали все зимние корма – ягоды и семена. А летних кормов – жуков, пауков, мух, гусениц – ещё нет. Да и холодина на дворе, а мы к теплу привыкли.

Пусть уж потерпят со своей добротой до мая!

 

      Зяблики, варакушки, славки, пеночки, жаворонки, скворцы, дрозды, чечевицы, дубоносы, зеленушки        

 

В марте портится санная дорога. В марте начинают таять снега и появляется первая живая вода.

Все перемены в марте связаны со снегом.

И потому наши мартовские загадки тоже про снег.

 

ГДЕ БЫСТРЕЕ ТАЕТ СНЕГ – В ПОЛЕ ИЛИ В ЛЕСУ? ПОЧЕМУ В ГОРОДЕ СНЕГ ТАЕТ БЫСТРЕЕ, ЧЕМ ЗА ГОРОДОМ?

ПОЧЕМУ В МАРТЕ В