Анна Ахматова. Семейное счастье.

В доме Гумилевых в Царском Селе жил розовый попугай, умевший произносить следующие слова и выражения: «ножка», «платочек», «монастыр-р-рь», «ты письмо мое, милый, не комкай», «капитаны», «Замбези» и «заблудился старрый конквистадорр». Из этого списка можно с легкостью заключить, кто влиял на образование бедной птицы. От этого ли, или от постоянного присутствия при декламации стихов попугай впоследствии совершенно свихнулся и, едва увидев новую невесту Гумилева Анну Энгельгардт, неожиданно обозвал ее непечатным словом. Дело замяли. Гумилев немедленно сплел ей историю о том, как эту птицу якобы на тонущем корабле, когда сыпалось золото с кружев, с розоватых брабантских манжет, подарил ему пиратский атаман, который в выражениях никогда не стеснялся, и как геройски (вместе со шкурой леопарда) Гумилев провез ее за пазухой через таможню.

Поначалу Ахматова любила попугайчика и даже протиснула его в свои стихи:

 

А теперь я игрушечной стала,

         Как мой розовый друг какаду[2].

 

Но однажды Осип Мандельштам, как обычно трясясь от смеха, подучил четырехлетнего Лёву Гумилева (это созвучие заставляло его безудержно хохотать) следующей фразе: «Мой папа поэт, а моя мама истеричка». Услыхав это, Ахматова, делая хорошую мину при плохой игре, вежливо посмеялась и даже угостила сына шоколадной конфеткой фирмы «Миньон». Но когда через два дня эта фраза была подхвачена попугаем и стала вылетать из него каждые двадцать минут, Анна Андреевна Ахматова (впрочем, в «Цехе Поэтов» она обычно подписывалась «сиклитарь Анна Гу») стала медленно закипать: «Маша, накройте его клетку платком». Когда же никого не было дома, Ахматова подходила к клетке и покалывала беззащитную птицу длинною шпилькой, приговаривая: «Вот тебе! Это тебе за истеричку! А это за поэта!» Впрочем, попугай в долгу не оставался и ругал хозяйку на четырнадцати мертвых языках и на одном живом великорусском.

К сожаленью, семейное счастье двух поэтических супругов постоянно омрачалось увлечениями на стороне. Так, у Ахматовой появился счастливый поклонник по имени Борис Анреп, что в переводе с древнееврейского означает «сейчас в морду получишь». Что до Гумилева, то он в этом отношении вообще, если можно так выразиться, не просыхал.

Эти и разные другие обстоятельства привели в конце концов к разрушению семейного счастья и распаду ячейки общества. К счастью, оставив нам отпрыска, на котором природа отдыхать не стала, а, напротив, даже вышла на субботник.

 

***

Каждое утро Ахматова выходила погулять со своим песиком по кличке «Буся» («собачкой системы пудель», как мстительно заметил Зощенко).

 

***

Однажды Ахматова сочинила стихотворение, венчавшееся такими строчками:

 

  Лишь изредка прорезывает тишь

     Крик аиста, упавшего на крышу.

     И если в дверь мою ты постучишь –

     Мне кажется, я даже не услышу.

 

Когда она прочла эти стихи мужу, тот немедленно представил себе рухнувшего на крышу аиста и жестоко захохотал. Ахматова закусила нижнюю губу и переправила «упавшего» на «слетевшего».

 

ПЕТРУШКА С ПАСТЕРНАКОМ

 

Борис Пастернак детство свое провел на Мясницкой, а после детства сразу стал играть на балалайке (говорят, впоследствии, особенно при встречах с Есениным, не брезговал и тальянкой). Очень уж он любил музыку. «Танцевала рыба с раком, а петрушка с Пастернаком», - свидетельствуют очевидцы. Неизвестно, хорошо ли, плохо ли он играл, но, по крайней мере, знал аккорды. Главной его печалью тогда было отсутствие абсолютного слуха. Великий Скрябин, услыхав его балалаечные этюды (в частности, вариации на тему «Светит месяц, светит ясный» - песни, наиболее имманентной балалайке), пришел в дикий восторг, стал махать руками, а затем подсел к роялю и повторил на нем наизусть наиболее поразивший его отрывок. При этом Пастернак мстительно отметил, что Скрябин сыграл эпизод не в той тональности, а стало быть, тоже был лишен абсолютного слуха. За что впоследствии поэт основательно прополоскал композитора в заметках «Охранная грамота» и «Люди и положения».

Вскоре Б.П. стремительно и неожиданно для себя утратил интерес к музыке и решил предаться философии. Для этого он отправился в немецкий городишко Марбург, где некоторое время страдал философией под руководством профессора с чисто немецкой фамилией Коган. Впоследствии писатель устами одной из героинь романа «Доктор Живаго» высказался об этом так: «По-моему, всю жизнь заниматься философией – это все равно, что все время есть один хрен».

В общем, эта почтенная наука тоже не вполне устроила молодого Пастернака, и он таки обратился к поэзии, за что ему от нас, читателей, большое спасибо.

……………………………………………………………………

 

 

ЛЕБЕДЬ ИННОКЕНТИЙ

Иннокентий Анненский родился в 1855 году и был царскосельским лебедем (по некоторым сведениям – последним). Родился он в городе Омске, поэтому ему пришлось, едва оперившись и научившись летать, совершить неслабый перелет в Царское Село. Там он, подобно гидроплану, резко спикировал и сел сразу на воду знаменитого пруда, весьма испугав гулявшего по берегу императора Александра Второго, впоследствии – так называемого Освободителя.

- Что за черт! – вскричал благословенный царь, но, быстро успокоившись, достал из кармана кусочек кренделя, заначенный с обеда, и милостиво швырнул летучей птице.

Это благодеяние так, в свою очередь, поразило голодного Иннокентия, что он, сожрав крендель, так и остался жить на этом пруду. Больше того: он, умея очень быстро летать и плавать, подбирал на пруду абсолютно весь корм и быстро извел всех остальных лебедей, став, таким образом, последним.

 

На этом карьера птицы не закончилась. С ней вообще произошла поразительная, хотя и не мгновенная метаморфоза. Ведь и бог Зевс тоже, как говорится, был лебедем очень недолго и с определенной целью. Постепенно лебедь Иннокентий вышел из воды на сушу, подтверждая тем известную гипотезу о зарождении жизни и эволюции. Выйдя, он (опять же не сразу) окончательно стал человеком, облачился в мундир и стал директором Царскосельской гимназии.

В кратчайшие сроки ему удалось сделать многое для ее развала. Один из соучеников Гумилева, Дмитрий Кленовский (можете проверить), вспоминал впоследствии, как происходило типичное занятие в классах. Представим себе.

Страшный грохот. Гимназисты стучат крышками парт, пускают самолетики, играют в карты, ругают друг друга разными словами, двигают мебель, повисают на люстре, прыгают в окно и обратно, ползают под партами, рвут бумагу и петарды… и еще долго так же, в духе Рабле. Посреди этого бардака стоит за кафедрой невозмутимый Иннокентий Анненский и читает свою могучую лекцию о Еврипиде, коего он был великий переводчик. Прибегает дежурный офицер и кое-как всех утихомиривает… в общем, когда однажды в гимназию приехал Государь, ему все это очень сильно не понравилось, и Анненский потерял место, за которое, впрочем, вовсе не держался. Потому что он уже тогда, в 1905 году, был вдумчивым критиком и очень даже большим поэтом, в каковом качестве мы его и помним.

Надо сказать, что наш герой, будучи в прошлом лебедем, сильно стеснялся, что стал человеком настолько, что даже пишет хорошие стихи. Поэтому свою первую книгу «Тихие песни» он подписал псевдонимом «Ник. Т-о», став, таким образом, тезкой известного героя Одиссея. Надо сказать, что как последнему удался этот фокус с одноглазым великаном, так и у Анненского он прошел на ура с нашей замечательной критикой. Проще говоря, книгу почти никто не заметил. В книжных лавках литераторы и читающие дамы интересовались:

- А кто написал вон ту книжку, с таким лебедем на обложке?

- Никто, - честно отвечал приказчик.

- Никто, да? Ну… и бог с ней.

Поняли фокус только двое: Брюсов и, конечно, великий Блок, который вообще знал все. Брюсов похвалил книгу, потому что хвалил все, что читал, и даже решил обзвонить по телефонному справочнику («Вся Москва», поскольку там жил) всех Николаев Т-о, чем честно занимался две недели, но, разумеется, бесполезно. «О, тщета!» - подумал Брюсов и написал стихотворение:

 

……………………………………

……………………………………

 

Блок же понял больше Брюсова, но книгу тоже похвалил, хотя в его похвалах по тем временам еще мало кто нуждался.

 

Поскольку мы взяли за правило изучать творчество наших писателей по черновикам и обращать внимание более на курьезное и странное, то обратимся к черновой рукописи сборника Анненского «Кипарисовый ларец». И обнаружим там, например, такую строфу:

 

Ты ведь тоже со мною могла бы,

         Где миражные буквы маячут…

         …Я люблю, когда в доме есть жабы

         И когда по ночам они скачут.

 

Вскоре эта странная строфа была переделана и стала такою:

 

Весь я там в невозможном отсвете,

         Где миражные буквы маячут…

         …Я люблю, когда в доме есть дети

         И когда по ночам они плачут.

 

Надо сказать, что правка не изменила коренным образом смысл стихотворения, поскольку речь там идет о желании поэта на время отвлечься от мучительных звуков, приходящих из горнего мира. Видимо, поэт не хотел оскорбить свою возлюбленную (которая «могла бы») сравнением с жабой, хотя бы и невольным.

Или вот пример классической оговорки поэта (стихотворение «Зимний романс»):

 

Застыла тревожная ртуть,

         И ветер ночами несносен…

         Но, если ты слышал, забудь

         Скрипенье надломленных десен!

 

К счастью, автор быстро спохватился и исправил «десен» на «сосен»…

Мы уже не говорим о странных образах, которые он даже не удосужился изменить или вычеркнуть:

 

Тают зеленые свечи,

         Тускло мерцает кадило.

         Что-то по самые плечи

         В землю сейчас уходило. (!)

 

***

Старший брат Анненского, Николай Федорович, прилетел в Петербург еще раньше и немедленно занялся редактированием «Русского богатства», журнала для бедных.

 

2001

 

 

***

У Сологуба с Блоком был интересный обычай. Когда последний приходил в гости к Сологубу, тот подходил к двери и громко спрашивал: «Кто?» На что Блок неизменно отвечал фразой: «Блок в пальто!». После этого оба долго хохотали по разные стороны двери, а потом Сологуб иногда Блока впускал.

 

Жена Блока Любовь Дмитриевна была дочерью великого химика Дмитрия Ивановича Менделеева-Клапейрона. «На зятьях гениев природа отдыхает», - говорили недоброжелатели Блока.

 

***

Поздний Бальмонт болезненно любил зайцев. ГЗ МГУ – горящее здание. «Он понял мир, глубокий Кальдерон». «Нежней, чем фея ласкает фею». Падение в мусорный бак. История Эренбурга про «Хочу быть дерзким».

 

***

Северянин:

«Я сегодня выпил три бутылки

Огненно-чарующего пива…»

 

***

Кузмин бился, как форель об лед.

 

Конечно, все это лишь наброски, эскизы. Более-менее завершенным выглядит лишь вот это эссе – о любимом им Пастернаке.

О СВОЙСТВАХ РЕПЫ

(новое о Борисе Пастернаке)

 

Великий поэт Пастернак был очень сложной личностью. Оттого, наверное, и творчество его так неровно. Часто, особенно в конце жизни, его посещали серьезные нервные срывы, после чего случались периоды полной слепоты к собственному творчеству. В его книгах это, к счастью, далеко не так заметно, как в черновиках.

Но для исследователей такой фигуры все представляет интерес - и взлеты, и падения. Мы провели небольшой анализ творчества Пастернака последнего периода, изобилующего парадоксальными поворотами мысли и подчас странным выбором тем.

Фантастические, граничащие с безумием выражения, выскакивавшие порой у раннего Пастернака («Тут есть болт»), сохранились и в черновиках поздних стихов, более простых и строгих.

К примеру, вторая строфа известного стихотворения «Быть знаменитым некрасиво» изначально звучала так:

 

Цель творчества - самоотдача,

                  А не шумиха, не успех.

                  И если у тебя есть дача -

                  Отдай ее на благо всех.

 

Странный и неуместный совет. Возможно, навеян мировоззрением позднего Толстого. Далее, стихотворение «Лето в городе» (из «Доктора Живаго») сперва оканчивалось строфой:

 

Смотрят хмуро по случаю

                  Своего недосыпа

                  Голубые, вонючие

                  И слепые полипы.

 

Стихи написаны о ночи и утре на московских бульварах. Откуда же взялись полипы? Что-то, видимо, произошло, что-то соскочило в душе художника при написании. Через несколько дней, перечтя, автор разглядел очевидный факт, что «слепые полипы», хоть и голубые, никак не могут смотреть, тем более хмуро. К тому же, его смутило некоторое лопотание в последней строке («слепые полипы»). И появилась классическая концовка:

 

...Вековые, пахучие,

                  Неотцветшие липы.

 

Все встало на свои места.

Интересна также история великого стихотворения «Гефсиманский сад» из той же книги. Стихи эти повествуют о молитве Христа в вышеуказанном саду. Последняя строфа в черновике выглядит опять-таки странно:

 

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

                   И, как сплавляют по реке плоты -

                   Скорей в театр! Корнеля и Ростана

                   Пойдем смотреть - и он, и я, и ты.

 

Очевидно, что подобная концовка несколько снижает пафос этого мощного стихотворения на евангельский сюжет. Впоследствии автор, конечно, это заметил и заменил на хрестоматийное:

 

Ко мне на суд, как баржи каравана,

                  Столетья поплывут из темноты.

 

На что ему впоследствии, по некоторым сведениям, молодой Андрей Вознесенский замечал: «Воля ваша, Борис Леонидович, вы уж здесь... вот у вас сразу два определения к слову «столетья»: «как плоты» и «как баржи». Нехорошо как-то. Может, лучше оставить как было, про Ростана? И рифма лучше!» К этому совету Пастернак не прислушался.

Мало внимания в нашем литературоведении уделялось эротической теме в творчестве поэта. Между тем, он гораздо больше ей интересовался, чем принято думать. Достаточно вспомнить строки из стихотворения «Нежность»:

 

Замирали звуки

                  Жизни в слободе

                  И блуждали руки

                  Неизвестно где.

 

По нашим сведениям, известное стихотворение «Ночь» («Не спи, не спи, художник») изначально также имело прямой эротический смысл:

 

Идет без проволочек

                  И тает ночь, пока

                  Ажурный твой чулочек

                  МорщИт моя рука.

 

Затем в рукописи две строфы густо зачеркнуты. После них следует:

 

Грядущее в тумане...

(очень пастернаковская строчка)

                  И вот в моей струе -

                  Все крестики на ткани,

                  Все метки на белье.(…)

 

И затем - уже известное:

 

Не спи, не спи, работай,

                  Не прерывай труда,

                  Не спи, борись с дремотой,

                  Как летчик, как звезда.

 

Чуть позже, как это видно по черновикам, автор коренным образом изменил смысл стихотворения. Возможно, это было сделано под влиянием жены.

А теперь предлагаем вам целиком первоначальный текст известного стихотворения Пастернака «Во всем мне хочется дойти...»

 

       Во всем мне хочется дойти

                   До самой сути -

                   В рагу, в салате ассорти,

                   В курином супе.

 

О, если бы я только мог

                  (Хотя нелепо),

                  Я написал бы восемь строк

                  О свойствах репы.

 

В стихи я внес бы чернослив,

                   Томатный соус.

                   Пускай грибы бы в них росли

                   Гуськом, на совесть.

 

Так некогда Шопен вложил

                   Кочан капусты,

                   Напрягшись всею дрожью жил,

                   В свое искусство.

 

Достигнутого торжества

                  Игра и мука -

                  Рядком лежащие по два

                  Колечки лука.

 

Известно, что, прочтя это кулинарное стихотворение (уже аккуратно переписанное набело для «Нового мира»), жена поэта Зинаида Николаевна пришла в ужас и умолила его переделать. Его и самого посещали сомнения (заметим характерное «хотя нелепо» во второй строфе). В особенности же смущало поэта неблагозвучное сочетание «грибы бы».

Вообще, жена играла большую роль в творческой работе Пастернака, служила его добрым гением, порой советуя ему и остерегая от крайностей, в которые его иногда заносило.

Мы, вслед за ней, также должны правильно оценивать эти странные срывы, ни на минуту не забывая, что за поэт перед нами. Думается, что мощное дионисийское начало, так свойственное его ранней поэзии, зримо присутствовало и в поздних стихах, вводя поэта в транс, заставляя забывать даже о смысле стиха, слушать его ритм - «мировую музыку», как справедливо заметил Блок. Что Пастернак и делал, свято следуя собственному эстетическому принципу:

 

Но пораженья от победы

                  Ты сам не должен отличать.

 

Ну и еще один текст. Вообще без комментариев. Вернее, вторая его глава – ни о первой, ни о последующих я лично никогда и ничего не слышал…

ГОРОМОН

Глава вторая