Абрау-дюрсо («восьмая пародия»)

 

Это было давным-давно, дорогая фрау.

Я любил вино. В особенности «Абрау».

Но не брезговал и другим.

Я любил подвергать себя этим сладким пыткам.

И с утра заливал себе зенки любым напитком –

и дешевым, и дорогим.

 

Я был ротозей. Я не знал, сколько дважды восемь.

Я нашел друзей. Это, кажется, было осень.

Я на теле сушил белье.

Я всегда имел здоровую носоглотку.

Я был младше (старше?) тогда. Я очень любил водку.

И поэтому пил ее.

 

Разговоры наши носили характер пьянки.

Мы давили мух. Мы играли на фортепьянке,

мы играли в шестнадцать рук.

Мы читали Басе. Мы нюхали незабудки.

Мы вливали пойло в набыченные желудки.

А с желудком бывает ВДРУГ…

 

И когда в стеклянном жакете пришла невеста,

а в желудке уже не осталось пустого места –

я упал, я свалил пюпитр.

Это было зима. Я, кажется, был моложе.

Я грубил друзьям, я кричал им, что я – ТОЖЕ.

Тоже запросто выпью литр.

 

Мы молились – кто Персефоне, а кто Деметре.

Кто-то пил из блюдца, а кто-то из чашки Петри.

Я один хлебал из горла.

А потом я брел в никуда – так бредут эвенки.

И дроги ночной не могли различить зенки.

Потому как слеза текла.

 

Извините, фрау! Мне просто немножко грустно.

А не правда ли, я коротал свою жизнь искусно?

Я был молод, и я был пьян.

Но однажды ночью я взял и ушел оттуда.

Я ушел без возврата, фрау, но гадом буду –

я напрасно грубил друзьям!

 

И теперь, увы, мой рассказ завершиться должен.

Впрочем, фрау, он может запросто быть продолжен,

скажем, в баре – ах, мать твою,

отходящего! – пассажирского «Баден-Ницца».

Но уже пять лет с такого я бодунища,

что вина до сих пор не пью.

                                                      1999

 

И вот это он читал на той презентации. Я сам на нем (на ней, то есть) настоял. Вообще, пригласив Сережу принять участие в своем творческом вечере, я оказался в тупике: читать своего на презентации моей книжки ему вроде бы странно, предлагать читать сеничевское – Казнова? – еще странней. Я предложил ему побаловать публику пародиями на бенефицианта. Тем более, что эта – на стартовое стихотворение книги (Сережа сам предложил мне начать «Голодного художника» именно с него; или нет, он, кажется, предлагал как раз им и закончить, ну да не важно теперь). В общем, этот старенький стишок ему нравился.

 

Вдоль дороги - кусты кусты кусты одни кусты

Над кустами – луна луна луна луна…

Я иду, а вокруг меня один сплошной пустырь.

Впереди монастырь

Вокруг него – стена…

Ну и т.д.

 

Принципиальный момент: Сережка практически всегда пародировал именно то, что цепляло и впечатляло как-то. Не провальные строчки выискивал, над которыми легко (и, значит, должно) подтрунить, а наоборот – самое яркое. По большому счету, и я поступал с ним точно так же. Этим, наверно, и отличаются наши пародии друг на дружку от перлов упомянутого мэтра жанра Александра Иванова – тот-то как раз выуживал из стихов своих жертв ляпсусы и несуразицы. Мы же измывались над любимым. Поэтому и не воспринимали обмен выпадами как затрещины или подножки. Все-таки мы были большие друзья. И Сережины пародии убеждают меня в этом все откровенней. Вот она – на мои «кусты»…

 

 

ВДОЛЬ ДОРОГИ ТУМАН

 

Вдоль дороги туман туман туман туман

я иду пешком мой путь далек далек

очень скучно мне! Запускаю руку в карман,

там, в кармане, лежит мой кошелек мой кошелек

 

Он давно уже пуст – он мой и значит пуст!

Зато в голове все хорошо все хорошо –

такой поток, что захлебнутся и Джойс и Пруст.

Наверное, потому я взял и ушел ушел

 

Я ушел от тебя потому что устал устал

с тобой устал от себя устал устал идти

Сейчас бы устроиться в кресле принять «Фестал»

и считать до ста – ну, хотя бы до тридцати

 

Я иду иду иду вдруг вижу шалаш

он пока еще пуст – он пуст и значит мой!

Я боюсь, что ты мне снова житья не дашь,

догонишь и заберешь обратно домой домой

 

Боже мой шалаш невелик но мне все равно

я залез в шалаш, вцепился в него, как клещ.

Это мой шалаш шалаш шалаш – я уже давно

стал считать своей любую пустую вещь.

 

И снова иду а вокруг меня все скоты скоты

Но я вижу рай и знаю он мой он мой

я бегу к нему и слышу: в затылок мне дышишь ты…

Обернулся, а это – Дополнительный 38-й.

 

Постскриптум: Чижа с его «дополнительным 38-м» мы об ту пору оба куда как жаловали…

 

А следующая его пародия осталась без номера – видимо, и сам уже со счета сбился. В оригинале звучало:

Две зимы прошли,

и была весна,

и над миром плыла Селена.

И они возлегли

как муж и жена,

а не как Парис и Елена.

 

Мой Казнов выспался на этом пассаже за всю мазуту, что могло бы даже задеть… будь это не ОН.

ЛЕЖБИЩЕ («ОНИ ЛЕЖАТ»)

Пародия №… на Сеничева

 

Я скажу вам правду, чего скрывать:

над Европой плыла Венера.

А они возлегли на свою кровать,

возлегли как два инженера.

 

Засыпал под вечер веселый парк,

и Венера сверху смотрела.

И она возлегла не как Жанна д`Арк,

потому что ведь та сгорела.

 

Он возлег не как Ариэль Шарон,

непохоже на Сен-Симона,

и она, с каких ни смотри сторон,

возлегла не как Дездемона.

 

Им хотелось лечь под другим углом

(эта фишка их и сближала) –

как Эдит Пиаф и Ален Делон

или с кем она там лежала.

 

И вот так вот лихо лежать до утра,

чтоб никто не посмел и пикнуть,

чтоб не как простые инженера,

а как Дуглас Фербенкс и Мэри Пикфорд.

 

Все, казалось бы, просто: сбросить наряд,

позабыть запреты, законы

и лежать по нескольку дней подряд,

словно Леннон и Йоко Оно.

 

Им хотелось забыть про родной бардак

и лежать в благородном стиле –

как Варум и Агутин, хотя бы так,

или как Пугачева с Филей.

 

Вот они, кумиры моей земли…

Бог не фраер, он тоже видит:

все они настолько уже легли,

что подняться едва ли выйдет.

 

Так они лежали до десяти

и не знали вечером летним,

что на самом деле, как ни крути,

хорошо лежит, кто лежит последним.

 

Вот ведь как бывает: любовь, весна,

все вокруг прекрасны как боги –

а они похожи на два бревна

и лежат на моей дороге.

 

                                           4.06.05

 

До смерти оставалось два с половиной месяца. «Лежбище» оказалось последней его пародией на меня.

Но позвольте уж и из себя понатаскать…

Не помню точно – году в 99-м, что ли, это было, если не раньше… Сережка в очередной раз раскрутил меня на публичную читку. Я в очередной раз выпросил гостиную в

Центре культуры. И предложил ему подурачиться: меж прочего я прочту - как свое – его (разумеется!) «Шагающего по воде -3», а он – что-нибудь из меня. Он выбрал «Другого близнеца». Так и сделали. Не уверен, что кто-то обратил внимание на подвох. Не помню и расшифровались ли мы тогда. Знаю только, что стишок этот свой я так и не положил не в «Голодного художника», ни даже в»Заповедник». Почему-то. Здесь, наверное, ему и место. Как и еще целому ряду стихов, которые как будто дожидались этого случая. Написан «Другой близнец» был под впечатлением Сережкиного «Старшего близнеца», но пародийного в нем ничего нет. Мои рифмованные реверансы Казнову – скорее посвящения ему. Пиша их, я чаще себя самого пародировал, чем Сережку, как заметил он однажды. Так было всегда, так, наверное, останется и до конца…

 

ДРУГОЙ БЛИЗНЕЦ

 

Десять лет спустя (а скостят - так двадцать!)

я уйду туда, где всему конец.

И оттуда будешь ты мне казаться

в тридцать пять своих - все равно птенец.

 

Сорванец - усатый, очкастый, лысый,

долговязый, тощий, как леденец,

ты не будешь знать, что из-за кулисы

за тобой следит твой другой близнец...

 

И под этим ласковым (слышишь?) взглядом

(мне плевать на ржанье твоих кобыл!)

ты почуешь: тот, кто теперь не рядом,

для тебя полезней, чем тот, что был...

 

Потому - хранит, как и чем умеет,

пуповину зависти пергрызя.

Он твоим отныне умом умнеет:

т а м своим разжиться уже нельзя...

 

Он другой близнец и родству обязан.

На родство и т а м небывалый спрос.

Ты садил березы, а он - он вязом

под окном твоим из травы пророс...

 

По ночам тихонько в твоей тетради,

где чернила пестры и строк горой,

препинанья знаки - привета ради -

он менять местами начнет порой.

 

Ты не будешь знать и не станешь злиться

на его проказы. Ты будешь щедр...

Ты не вспомнишь даже зачем пылится

у тебя в столе - в самых недрах недр -

 

голубого цвета картон обложки

с челдобреком в джинсе поверх коня,

под которой тысячи строк окрошки,

наспех мной наструганной из меня...

 

Разве что в январь, под винцо со слезкой

да закуску с хлебцем в кругу юнцов

ты взревешь: «Блин, был!.. Назывался тезкой!..

Норовил стать средним из близнецов!..»

 

И об ту же пору, сверкнув очами, -

я - твоею глоткой - сорвусь на крик.

И юнцы с улыбкой пожмут плечами:

мол, пускай орет - перебрал старик.

 

И уложат спать на кушетку. После

вдруг почнут читать из твоих стихов.

Но всего один будет плакать возле

вон из кожи лезущих петухов,

 

перекукарекивающих друг дружку...

И один же выключит верхний свет...

И один поправит твою подушку... -

На правах того, что его здесь нет.

 

Ты почнешь храпеть и тебя подымут:

а прочти-ка, дядя, из «близнеца»?

Ты хлебнешь винца, ты проглотишь дыму

и задвинешь что-нибудь. Но - с конца:

 

про, допустим, семь високосных весен.

Но - собьешься - к третьей уже строке

и опять уляжешься - йесофкосен -

недоетый гамбургер сжав в руке...

 

И другой близнец - что не здесь, но тута! -

с раболепьем истого близнеца

и чеширски-мертвой улыбкой плута

станет хмурь сгонять с твоего лица.

 

И юнцы отметят: какой он славный,

наш старик, во сне! до чего смешон!

А тебе приснится - пускай не главный

в этой жизни, но все-таки вещий сон:

 

мы с тобой наконец-таки в равных дозах -

нам обоим где-то под пятьдесят;

зреет пряная сладость в зеленых лозах,

где-то птицы райские голосят,

 

взор твой строг - аж мурашки бегут по коже.

Ты промолвишь: «Здравствуй...те!.. Это... вы?»

Я скажу: «Увы» Ты: «Я думал, позже...

Значит, срок?» И я снова скажу: «Увы».

 

И ты тоже встретишься с праотцами.

И проснешься. И все же, в конце концов,

мы окажемся самыми непохожими близнецами

среди всех, обитающих там близнецов.

 

                                                                                1998

 

А это у меня родилось уже по его окончательному возвращению из Москвы. Кажется. Впрочем, опять что-то путаю, он его в дневнике броде бы цитировал. Нет: ни черта теперь наверняка не помню…

 

ГАСКОНСКИЕ СТРАДАНИЯ

 

Мальчик из провинции, - стервец,

д'артаньян, мамашино отродье, -

мог лепить горшки и стричь овец,

мог шпинат растить на огороде...

А - засунул ноги в сапоги,

сел на лошадь (либо так - своими)

и без спроса, денег и слуги

двинул до столицы. Делать имя.

Но в столицах мальчиков, как он –

в кофтах, бороденках и при сабле

- тысячи. А то и миллион!

И всем-всем охота встать на грабли.

 

Правда, мушкетерские плащи –

даром, что не финские дубленки -

расхватали местные хлыщи

и давно оседлые подонки,

севшие на жалованье от

короля (тревиля, кардинала -

нужное впишите), чьих щедрот

на четвертый взгляд не так уж мало...

 

Правда арамисы от пера

(маньеристы в бытности вчерашней)

сами подались в щелкопера,

сами ищут места ближе к Башне

и оруженосцев не хотят

содержать ни в той, ни в этой мере,

и оруженосцев, как котят,

ножкою пихают вон от двери...

 

А атос (который де ля фер)

поселился в старом графском парке,

постарел, оброс, что люцифер,

плутнями и жопит клеить марки

на ему, в столицы, письмецо.

А при встречах глупости бормочет.

В общем, потерял свое лицо

и назад искать его не хочет...

 

А констанций полчища - увы! –

разбрелись по луврским кулуарам, -

их тошнит с гасконцев из мордвы,

им претит с гасконцами задаром,

лучше уж свои буонасье

(тех вопрос квартирный не тревожит),

а на вновьприехавших месье

не приборы, так подвески ложат...

 

Где ж вы - слава, звания, экю – 

чтобы чем сорить и что транжирить?!

Почему кому-то - барбекю,

а кому-то - хрен на рыбьем жире?!

Почему последний управдом

(даже не заведующий ЖЭКом!),

буквы разбирающий с трудом,

мнит себя великим человеком,

пыжится, мусолит удила

и воняет на меня, какашка?!

Знает же, что в ножнах не метла,

а какая-никакая шашка!..

 

Мальчик взгромоздился на коня

(ох уж эти старенькие кони!)

и, негромко шпорами звеня,

молча двинул в сторону Гаскони.

Он скакал, бургундское губя,

прочь от ненавистного прогресса -

мальчик, не похожий на себя

в пору его шервудского леса...

 

Была у меня и еще одна – куда более ранняя пародия на раннего же Казнова (это действительно была чистой воды пародия). Вернее, она была у него, на бумажке – ему отдал, а себе почему-то не оставил. Ему она очень нравилась. По крайней мере, с периодичностью раз в полгода-год Сережка напоминал о ней, грозился принести и дать переписать. Торопиться при этом было как будто и некуда, и этого так не случилось. Потом, штудируя во время подготовки к печати «Цветов и звезд» его папки, я этого листочка в Сережиных архивах не обнаружил. Из чего и делаю вывод (в числе прочего), что архивы эти неполны. По недогляду ли чьему, или еще как…

Отыгрался же я на его «Графе Калиостро» - чудесной, совершенной практически элегии. Цитировать ее здесь не стану: те, кто знает, о ком в этой книжке речь, не читать «Калиостро» не моги.

Правда, меня как-то повело и в своего «графа» я запихал все, что запихалось (знакомым с Сережиным наследием, это будет очевидным). Даже Вальтера Лишенного Смерти, которого, честно говоря, все время относил на свой счет. Как и «Кровь христианских младенцев».

Об этой «Крови» - отдельно.

Задумал ее Сережка еще году в 2001-м, в пору нашего радрая, тогда же и набросал вчерне. Мне показал – завершенную уже лишь пару лет спустя (а датировал вообще – лишь мартом 2005-го). Показал молча, без комментариев. Просто как стишок. Среди некоторых прочих. Об адресованности мы оба промолчали. Хоть я, конечно же, не мог не заметить, откуда там ноги растут (с моей-то мнительностью!). Стишок и стишок. Потом уже, этим только летом наткнулся я в одной из его рабочих тетрадей на подтверждение своей догадки.

К чему об этом? Да к тому, что в пародиях и посвящениях своих мы бывали довольно жестоки друг к другу. Сами судите: вот его стихотворение.