Кровь Христианских Младенцев

 

Тот, кто в огне пылает, должен сгореть.

Но старики не желают больше стареть.

Хотят они либо умыться живой водой,

либо срочно жениться на молодой.

Чистые и простые взгляды на мир,

волосы золотые – о, комм цу мир!

Вытершись полотенцем, сняв парики,

Кровь Христианских Младенцев пьют старики.

 

Вот спасибо, природа! – вкусна она!

На вкус она слаще меда, крепче вина.

Правда, ну что за прелесть! вот организм!

Куда подевались опрелость и ревматизм.

Ура, мы снова на марше. Что будет с ней –

пусть ее станет постарше и помрачней.

В тиши своих резиденций, не будь дураки,

Кровь Христианских Младенцев пьют старики.

 

Все на свете стареет, вплоть до кровей,

а эта уже не греет – нужно новей.

Если хлебать от силы по ложке в час –

может, смерть и могила минуют нас.

Что-то нам сердце гложет – це не беда:

вон еще помоложе – давай сюда!

И чтоб никуда не деться, судьбе вопреки

Кровь Христианских Младенцев пьют старики.

 

Может быть, после этого мой «Граф» не покажется вам чем-то злопыхательским. Просто карикатурили мы друг дружку как могли, от души. Я в данном случае, хотел его просто повеселить.

Он – повеселился, вы – как желаете…

 

 

Мой Граф Калиостро

(большая пародия на всего Казнова сразу).

 

Я набрал Вам с чужого сотового – впустую!

Может быть, оттого, что помнил только шестую

и еще какую-то. Впрочем, и в них не уверен.

Вместо Вас из трубы отозвался буланый мерин.

Полупьяный. Хотя, скорей, не буланый - сивый.

Я сказал «да пошел ты…» и выключил. – «Некрасиво!» –

прошептал мне знакомый голос в среднее ухо.

Это граф Калиостро. Такая его кликуха.

 

А меня, он, похоже, числит придворным пажем…

С «некрасиво» согласен: вдруг это Ваш муж был, скажем?

или – папа? или еще существо какое,

несмотря на буланую сивость Вам дорогое?

И без разницы, что за входящие он не платит:

посылать, дозвонившись по сотовому, не катит.

И неважно, что тыщу лет как не та эпоха –

Калиостро уверен, что в трубку дерзить плохо.

 

Я не помню уже больше, чем знал когда-то.

Я вообще не люблю адреса, телефоны, даты –

там сплошные цифры, а их, как известно, девять

(или – десять?), и я не знаю, что с ними делать.

Или ум мой и вправду короче, чем даже волос?..

А еще я не помню, откуда свалился голос -

этот вечный указчик, наставничек и советчик.

Может, это просто мой внутренний автоответчик?

 

Его, собственно, знают все люди на всей планете.

Он сидит в голове, как сидят в кабинетах эти –

ну, понятно, которые… и за тебя решает,

что тебе помогает жить, а чего мешает.

И в ту ночь граф Калиостро тоже был рядом

и плевался poison’ом – по-нашему просто ядом.

А когда я просил подсказать, если в курсе, номер,

он ложился и делал вид, что конкретно помер.

 

… То есть, я Вам звонил, суррогат моего терпенья.

Я звонил Вам, хоть граф и талдычил, что преступленье

набирать незнакомый номер в четыре ночи.

Но мне очень хотелось услышать ваш голос. Очень!

Мне мечталось к Вам в душу как в форточку постучаться

и мне было плевать, что кому-то там сны снятся,

и я жал на кнопки, покуда хозяин трубки

объяснял Калиостро, как чувства бывают хрупки…

 

Луна, наблюдая за мной из-за занавески,

понимала: его аргументы не шибко вески.

Но молчала: она не знала там, на орбите,

по какому курсу берут, если вы грубите…

Это был тридцать первый звонок. Или сорок пятый?

Если честно, то я, разумеется, был поддатый,

и желание дозвониться стояло остро.

Я не помню только пил ли граф Калиостро…

 

В общем, мне в ту ночь приключалось никак не сладко.

Да и с именем Вашим произошла накладка,

и сегодня (для рифмы) я буду Вас звать Ханна.

Это более чем воздушно – благоуханно.

А потом (видно, граф победил) на меня орали.

Даже в бубен дали два раза и отобрали

аппарат под названием NOKIA – грубо, зримо

(Калиостро сказал им, что мне чересчур экстрима).

 

И тогда началось под названием «дальше – пуще»:

я хватился гадать. Я гадал на какой-то гуще,

не желавшей легко соскребаться со дна кастрюли.

Полагаю, за мной следили: а не сопру ли

я чего с их кухни. Тогда я пошел в прихожку.

По дороге упал и слегка придавил кошку,

и гадал на кошке, лёжа лицом к двери

(Калиостро потом расписал это в полной мере

 

преподробно). Отняли кошку – гадал на тапках,

возле носа стоявших, на шарфах, перчатках, шапках –

вообще на всем, что вместе со мной упало.

Если хочешь гадать, то гадаешь на чем попало:

на узоре обоев, на крике «Заткнись ты, что ли!»,

на давно превратившимся в мумию трупе моли,

на очках… Вернее, на том, что от них осталось.

А потом, Ханна, меня проняла усталость.

 

Я устал, Ханна, гадать, и поняв это,

я пытался читать на память стихи поэта,

про которого Калиостро сказал однажды,

что он весь воплощение выспренности и жажды

не слажать. Я читал, и призрак Вашего эго

делал знаки: хорош буянить – лишат ночлега!

А предатель-граф прищемил мне затылок дверью

и с тех пор я в его расположенность плохо верю.

 

Ханна, Ханна!.. На бронхи той песни мне наступили.

Я спросил у хозяев, а всё ли уже допили?

Я вскричал «карамба», «каналья» и «коза ностра»!

Калиостро, ну где же ты, гребаный Калиостро?

Запихай себе в жопу манеры свои и советы!

Если хочешь помочь – отыщи мне полсигареты,

а не то напрягусь и снесу полколенки вилкой.

«Да они тут не курят» - ответил он мне с ухмылкой…

 

Ханна, Ханна, не ведаю, вещи ли сны на среду,

но мне снилось, что я в автобусе и не еду,

что в руке у меня барбадосская из пластмассы

Ваша роза, и я совершаю над ней пассы –

лепестки обрываю с мольбою «о, где ты, Света?»

(потому что хочу в рифму, а в рифму – это,

а размер - чахохбили)… Когда я проснулся, было

далеко пополудни. И кто-то сказал «Как мило!

 

Ишь, лежит урожденный ползать как дохлый полоз!..»

Этот голос был не похожим на графов голос.

Я сказал «извините». Я даже погладил кошку
на которой гадал. Попросил одолжить мне трешку

(мол, ничем не рискуют, а только меня раскают!)

Тот же голос ответил: «Их больше не выпускают».

И разъели мне горло слезы мои соленые:

ведь когда их печатали, они были зеленые…

 

… И пошел я по рю де ля Ленин, пугая встречных,

умножая в уме диаметр на поперечник

(я люблю упражняться в том, что для прочих нудно),

но мой граф молчал, хоть и видел, как это трудно.

Пару раз я входил в подъезд без замка с кодом,

зажигал спичку, писал ярче, чем йодом,

вслед чего богател ощущением заурядным:

от парадного пахло мной, от меня – парадным.

 

Вдоль обочины по традиции – мне на горе –

из асфальта торчал и по-своему цвел цикорий.

И, бредя мимо худо-бедно архитектуры,

я хотел не стихов, а известно какой микстуры,

хоть мутило от только мысли про самый запах.

… Сколь на юг не иди, попадаешь на юго-запад.

Сколь ни слушай слов – в уши лезут лишь пять обидных.

Быть Казновым, ребята, работа не из завидных.

 

Ханна, всё это было ужасно, но так реально! –

стыд и срам растекались по венам артериально,

я всё шёл и шёл, и я чувствовал: это кризис!

я жалел о каких-то глупостях – о сервизе,

поседевших джинсах, заречном микрорайоне,

что на С. пародию нафрансуавийонил,

о нещадно в урюк превращающемся абрикосе

и опять об С. (а чего он под меня косит??)

 

Ханна! Клевер мой, Ханна! Зачем мы опять не вместе?

Без домкрата любая машина стоит на месте,

а моя – тем более. Без - объезжая люки -

едет только скорая помощь моей разлуки.

Ханна, если той неотложкой мой граф правит,

он сначала меня, а потом и тебя задавит.

Вот такие меня преследуют подозренья.

Он же Вальтер, Ханна – Вальтер Лишенный Зренья!

 

Он ведь Вальтер Без Прав, Вальтер Без Категорий

«Бэ» и «Цэ», Вальтер-Нашей-С-Тобою-Дороги-Горе,

Вальтер-скот – циничный, тупой и самовлюбленный.

И когда он едет – всюду горит зеленый.

И молитесь за нас с тобою и всех брюнеток

лист лавровый с орехом грецким, не снятым с веток!

О, молитесь за нас – в синагоге, в мечети, в чате -

Едет Вальтер С Горы - Вальтер Мимо Дома Печати.

 

Он нагонит нас – от него никуда не деться –

этот Жаждущий Смерти Поэтому Впавший В Детство

Вальтер. Он жеребец - жеребец о семи подковах,

наследивший во всех вертепах, во всех альковах.

И безжалостный к малым детям, равно к старухам,

он нагонит нас и бибикнет у нас над ухом.

Вот такая угроза над нами с тобой нависла.

Потому что, Ханна, он Вальтер Лишенный Смысла…

 

Различает ли, где магнит, легкоплавкий литий?

Я устал от перипетий и от перепитий!

Лет семнадцать назад я книги носил в портфеле,

а портвейн – в пакете, но как они надоели! –

и семнадцать лет, и портфель, и портвейн с пакетом.

Я бы сутки уже как спал бы с тобой раздетым,

если б граф Калиостро, с которого взятки гладки,

не латал на мои прорехи свои заплатки.

 

…Ханна, друг мой, когда б я господу был племянник,

я бы выбрал сначала кнут и лишь после – пряник.

И я бы спал, пристроивши руку на виноградину,

и нехай она то и дело сползает во впадину!

Ох я, Ханна, излазил бы эти твои горы,

ох я снес бы в твои виноградники все заборы,

если б только граф Калиостро с его стажем

не бубнил заранее, что мы друг другу скажем,

 

что мы станем делать, наладившись к носу носом.

Уж ему-то зачем задаваться таким вопросом?

А ведь лезет, строит сэнсэя и корчит гуру.

Ничего, Ханна, – я выберу арматуру

поребристей и сосчитаю ему кости.

Он в два счета забудет не только как ходят в гости,

а как ходят вобще. И прикусит язык, быть может.

И постылая совесть графская графа сгложет.

 

Позвони мне, о, позвони, чернобровка Ханна!

Я устрою стакану эмбарго, и у стакана

все тринадцать граней сгладятся как морщины

на понятно чём у известного нам мужчины.

Позвони, заклинаю я, задыхаясь в гневе.

Так наверно Адам кричал не звонящей Еве,

так Руслан кричал позабывшей пин-код Людмиле.

Остальным – я уверен, Ханна, – всегда звонили

 

и курлыкали муси-пуси и всё такое.

Я забыл покой, Ханна, дай мне покоя.

Позвони мне куда угодно – в Камбоджу, в Чили

(потому что мой эти сволочи отключили.

Калиостро предположил, что за неуплату).

Позвони – пусть не как любовнику, пусть как брату.

Только если чего доброго граф к трубке

подойдет – покажи ему, как учили, зубки.

 

До востребованья звони мне… По интерфейсу

(я не знаю, что это такое, но ты надейся,

я отвечу, я проплачу, я хочу и точка).

Калиостро сказал: «И не думай, она сучка».

Граф сказал: «Бестоляк. Так гласит не одна книга.

Потому что она Ханна, а ты ханыга».

В чем-то прав этот граф, но одна-таки есть загадка:

сколько нужно твердить «халва», чтобы стало сладко?

 

                                                                             3 ноября 2004

 

 

Правда, неделю спустя, придя на работу, я обнаружил на столе знакомого вида почтовую открыточку. В последний год Сережа с каким-то особым шиком пользовался этими архаичными бланками – где взял? За месяц до этого точно на такой же он написал нам с Верой поздравление с женитьбой: «… священнее союза / и не было и нет, / когда – поэт и муза / и муза и поэт».

И вот передо мной лежало его очередное «почтовое отправление». Мне сказали: заходил Казнов, ждал, не дождался и оставил записку. В ней значилось:

СЕНИЧЕВУ

 

Поэт приобрел привычку не спать всю ночь.

Он пишет стихи про что-нибудь круглолицее.

А мог бы домой чего-нибудь приволочь –

из того, что днем волочь не велит милиция.

 

Мог бы стоять у мартена – нет, пишет вздор.

И каждое утро поздравляет себя с победою.

Мог просто спать… Откуда такой задор,

не спрашивайте меня: я и сам не ведаю.

 

Поэт уже извел миллион свечей.

Формально только они его ночь окрашивают.

Он не спит всю ночь. Он не спит много ночей.

И опять всю ночь.

Как будто его допрашивают.

Вскоре он даже вставил эти строчки в свой «Эталон».

И что мне, скажите, оставалось, как не ответить?

 

С.Казнову

 

Поэт – потому и поэт, что вставать за верстак

сроду считал делом, ему не светящим.

Это не позой было даже, а так,

первым его мировоззренья детищем.

 

Ночью (как кто попроще), а чаще днем

(ведал, что ночью – как пить – от лампы попрут его)

поэт делал загадочный ход конем:

что-то писал, полагая, что это труд его.

 

В конце концов, искать начало начал

без толку, что ни читай и кого ни спрашивай.

Просто один лентяй идею зачал.

Один – зачал.

А ты, как дурак, донашивай.

 

19 ноября (утро)

 

Другое дело, это уж, конечно, никакие не стишки, и присутствуют они здесь исключительно как артефакт переписки.

А вот из чуть более раннего.

В очередной раз наткнувшись на стилистический Сережкин штамп (о нем, собственно и все ниже приведенные строчки), я выдал ему:

 

 

* * *

 

Вместо пошленьких многоточий он ставил точку.

И безмерно любил запятую в ущерб союзам.

И зачем-то всего по три загонял в строчку.

Он не думал о том, но по три в нее лезло юзом,

самовывозом (и вместо и – запятая), дуриком.

Это в нем поселилось верней, чем в кармане фига:

красный цвет у него был краплаком, кармином, суриком,

синий – ультрамарином, вивианитом, индиго.

Если где-нибудь цвел жасмин - непременно рядом

колосились герань, календула, орхидея.

Восхищаясь жасмином, он тотчас же мыслил садом.

Уж такая, брат, правила глазом его идея

(глазом, в и деньем, домыслом). Если хватало места

на бумажке (тетрадной страничке, полях, салфетке),

вырастала семья ботанического инцеста

(см. в элегиях, созданных Дашке, Иринке, Светке) –

отовсюду топорщились плевел, имбирь, сурепка,

или даже обычные вика, кунжут, цикорий

(вообще, к цикорию он пристрастился крепко –

и себе, и цикорию, и адресам на горе).

Всё букетилось, преподносилось, благоухало

пятистопным (на все три четверти Эталона).

Жалко, Светка-Иринка-Дашка и не слыхала,

нежа кожу лица порывами аквилона,

суховея, хабуба (зефира, самума, штиля,

гарматона, памперо (кругом - зпт), гармсиля,

баргузина, сирокко, фёна – ну, хватит, вроде!)

До чего любопытная флора на огороде…

 

Реакция его была поразительной: где, С.Ю., вы взяли столько названий ветров? Где, говорю – да вон в справочнике для любителей кроссвордов (тогда я этим полезным пособием довольно активно пользовался – по 10-12 кроссвордов в номер порой приходилось мастрячить). И он моментально забрал ее у меня чуть не на месяц – «просвещаться».

А раз в 2003-м, глубокой ночью, он позвонил и загробным, виноватым даже, как показалось, голосом сообщил, что «накатал тут пародию на ваше «Бэби». Мне об ту пору эта моя элегия очень нравилась. Я думал даже, что это чуть ли не самое нежное из того, что смог: «Бэби, что-то одно – или хотеть, или лететь…» и т.д. Мне, в общем, нравилось (и продолжает). Ему, насколько помню, тоже. И вдруг…

«Хотите?» - глупый какой вопрос!..

И пока он читал, я задыхался от хохота и благодарного негодования. Ждать утра, чтоб заполучить этот уничтожающий текст было немыслимо, я просил повторить, прижав к трубке диктофон (запись, естественно, не получилась – там практически остались только мои всхлипы). Звучало же у Сереги это следующим образом:

 

БАБЫ

Бабы, что-то одно:

или пыхтеть, или сопеть.

Или пытаться платком утереть соплю.

Я прыгал с крыши,

я пробовал даже петь,

но, бабы! Сдается, я больше не засоплю.

 

Бабы, бегом сюда, обнимите меня со всех

сторон, просто со всех –

в принципе, это легко.

Или станьте ровной шеренгой

от сех до сех –

бабы, ваше число не так велико!

 

Знаете, бабы, как я сопел! Как я сопел, когда

они все умели

только пыхтеть, пыхтеть…

А я СОПЕЛ – у всех на виду

и, в общем-то, без труда.

Что-то одно:

или хотеть пыхтеть, или пыхтеть-хотеть.

 

Раньше мы ездили в Сопот,

где все без пальто.

Мы даже умели мочу

превращать в вино.

Но с годами, бабы,

все ясней понимаешь, что

или пыхтеть,

или сопеть –

что-то одно.

 

Бабы, это трандец,

нет больше сил терпеть!

Я был недавно в лесу,

набрал килограмм опят.

Как это страшно: пыхтеть, пыхтеть, но хотеть сопеть,

слыша, как ты –

сопишь

и они –

сопят…