Оттого болит мое сердце, что бьется ямбом.

Длинно-мучительным, Боже, и злым, коротким,

Оставляя на коже узоры татуировки.

Удивленный врач… Ничего он мне не ответит,

Потому что Бог действительно шельму метит.

Потому приносит больше всего тревоги

Та частица тела, что помнит всегда о Боге.

И болит, как будто бы вдруг, невольно

подглядела, узнала: ему точно так же больно!

Это сердце знает: на небе печали много,

и теперь болит на земле, как наместник Бога…

<Но наместник на св я том месте…>

                                       Для правды вящей,

в восемнадцать я знаю, за что я сыграю в ящик:

Вот за это сердце; оно не минует ямы.

Его разорвут короткие злые ямбы.

Ведь уже сейчас – болит. И пронзает болью,

Разжимается, как кулак, надумавший стать ладонью,

и стремится – вон! И только приняв таблетку,

Запираешь его обратно в грудную клетку.

И, принявши капель не тридцать уже, а триста, понимаешь внезапно, что это сердечный приступ,

Постоянный, мысль о котором мы вечно гоним,

И что жизнь себе подыскала плохой синоним.

Г.

Ужасающее теперь стихотворение. «… в восемнадцать я знаю, за что я сыграю в ящик: вот за это сердце... его разорвут короткие злые ямбы». Короткие и длинные ямбы раскачали его сердце тогда еще. А прошлым июлем, когда его разорвало, все мы взялись охать: инфаркт? обширный?! батюшки светы! откуда???

А по этой весне Татьяна Федоровна просила подобрать строку, лучше других годящуюся для надписи на могильном камне. Откуда я знаю – какая там должна быть, если не эта – про злые ямбы? Любая. Из него – почти любая…

 

Порой мне кажется: вот все бы отдал за то, чтобы ночью зазвонил телефон и глухой голос, извинившись, осчастливил: «Сергей Юрич! Я тут на Вас еще пародию накатал. Хотите послушать?». И я бы слушал, матюгался, хохотал и плакал одновременно.

Второй год мой телефон молчит по ночам.

Горькая, предательская тишина.

Мне за сорок. И что-то еще впереди. Но я безумно завидую коротенькой жизни, которую прожил и наполнил такими стихами мой Сережа Казнов.

 

 

2

«Самое, если не единственное) полезное дело, на которое я способен сейчас – это как раз письмо к вам. Я в очередной раз дочитал «Лолиту». Стихи пока не пишутся – выходит какая-то гнусавая топотня, конский топ и людская молвь.

Самое отвратительное и хамское, что вы найдете в этом конверте – опус под названием «Рецензия». Я еще даже не уверен, стоит ли посылать его, дабы испытать всю тяжесть вашего (впрочем, праведного) гнева.

Самое интересное, что все было так: я ехал в поезде сообщением Саранск-Москва и не мог заснуть. Очень долго. В голове моей проносились одна за другой строчки ваших творений, как-то: «А ну-ка куражу заради…», «Не ревнуй меня вот к этому стиху…» и проч. После нескольких часов такого времяпровождения в окружении несимпатичных и храпящих соседей я вынужден был найти мизерный листок бумаги со словами: «Не хочешь идти в армию? Это твое право!» (и т.д.) и начал корябать их на обратной стороне в извращенном виде. Дома я завершил эту процедуру.

Надеюсь, что вы, зная о моих нежнейших чувствах к вам как к человеку и поэту, не обидитесь на меня. Если же вы, прочтя, схватитесь за голову и начнете строчить ответную, еще более злобную пародию, я буду знать, что достиг своей цели. Впрочем, я, видимо, себя переоценил…»

 

. К письму прилагался склеенный из кусков лист, где – уже в отпечатанном виде имело место буквально следующее:

 

 

                 «РЕЦЕНЗИЯ

 

        Утверждать самый факт собственного бытия –  

         это значит уже, как говорил старик Бердяев,

         подставляться.

                                            П.В.Калитин,

                      кандидат философских наук

                                                (из лекции)

 

 

            1

 

Не ревнуй меня вот к этому ТОМУ –

в нем совсем не то, что надо б по уму.

Он всего лишь суть тираж моих амбиций,

хоть местами и походит на «Муму».

 

Я красивый, черт, и я насквозь – Поэт.

И важней событья не было и нет.

А про то, что я чего-то там как птица –

это так, это, в общем, менуэт…

 

             2

 

КАК ДЕЛАТЬ АПОКРИФЫ

 

А тому, кто повсюду тырит чужие строчки,

зная, что с рук сойдет – неужели честь?

Он просто знал, что никто-то прочесть не всхочет,

ежели сам не сдюжишь себя прочесть!

 

Вот он и тырил, зная, что все прокатит,

что, мол, за это никто не сдюжит набить чело.

Он просто знал, что за руку никто не схватит –

некому, блин, хватать. Молоды зело!

 

Как он работал? Спрячь, говорит, попробуй!

Спрячут – он находил и – раз-два – в печать!

Просто он знал, что до самой до двери гроба

фиг-то за что придется и отвечать…

 

Потом – метранпаж без майки и без рубашки…

Сдали в набор… Стояла весна-красна,

и вроде ниче не делал весь день вчерашний.

Ан утром – тираж. И пожалуйста – письмена…

 

(Тут не могу, что называется, не встрясть. «Тырит чужие строчки» - якобы месть за использование темы Шагающего По Воде. Он знал, как я люблю эту его трилогию. Но тему Христа считал настолько собственной, что живи евангелисты ныне – пребывал бы в претензии и на них, бедных)

 

 

                      3

ПРИБАЛТ. С НЕГОДОВАНИЕМ

А ну-ка гуляшу саради сефотня я

покляшу, што телает преиспотняя.

Пригляделся – па, та это ш Эстония!

Папрашу!..

 

 

                       4

Бога нетути, и полно воздыхать:

в семь утра он шел в редакцию пахать.

Пренебрегши «адидасом» (моветон),

он строчил витиеватый фельетон,

загонял в седьмую полосу кроссворд

и садился в свое кресло вельми горд.

Брал бумагу, послюнявивши перо,

и на лист перегружал свое добро.

Не дурак он был. Он очень твердо знал,

что поэт он, хоть опять же маргинал;

и писал в своем талмуде: «Пацаны,

по заслугам мы, блин, не оценены,

это наша с вами общая беда:

мы поэты – ни туда и ни сюда…»

 

                    5

 

Я ц е зуру люблю промеж двух строк.

Я цензору вломлю промежду рог,

пусть не марает строк из моего старья.

Я – целиком хочу. Иначе я – не я!..

 

(А тут Сережа возит меня мордой по столу за цез у ру (так надо, кто тоже не в курсе) в одной из моих строчек. Патологически грамотный (местами), он физиологически не переносил подобного рода ляпов. Прекрасно помню как пыхтел он, обнаружив у меня старорусское «суть» применительно к существительным в единственном числе. А с цезурой я сориентирован уже на всю жизнь, такие уроки не забываются. Последняя же строка – прямиком из моего «Пушкина»: «А он – лишь полностью. Иначе он – не он». То есть, и по самолюбию заодно – на танке. Дескать, грамоте сначала обучись, а потом уж по два тире в строке пользуй, невежа! Или – невежда? Опять, в общем, надо в словарь лезть…)

 

                   6

 

  ТРЕТЬЕМУ ЯНВАРЮ

 

Жил-был мужик. Был бесхитростен, кряжист, гадина.

Знал завсегда, по сколько в сельпо говядина.

Был он кондовый, лихой, забубенный и краснофлотский.

Родил сынишку.

 

Сына назвали Бродский.

Он с детства любил детей и боялся кошек

по той причине, что был не вполне доношен.

Но – стал поэт (сколь шпиёном был Рихард Зорге).

И из него я стал в последнее время дергать…

Что-то зарос… Пора бы уже побриться…

 

Да, жаль, что уж третий январь,

как мине за тридцать.

 

                                           10-12 февраля 1998 г.

 

(Остальные 26 пунктов, включая «А тираж ведь – не для всякого станка…» и «Мой подстриженный сеттер», были вымараны редактором по целому ряду соображений)»

 

С этой выходки (выволочки) Казнова, что называется, и есть пошла наша с Сережей почти восьмилетняя перестрелка рифмованными любезностями. О ней, собственно, и пойдет речь в данном разделе.

Прекрасно понимаю, что получить от этих шаржей полноценное удовольствие смогут лишь знакомые с оригиналом. Тем более что практически никогда Сережа и не пародировал, что называется, один в один – в каждом их них он подтрунивал над целым ворохом стишков, над стилем и т.п.

С другой стороны, а чего я мучаюсь? – не знакомым с оригиналом эта книжка и в руки-то вряд ли попадет: не по барабану ли им, что там вспоминает о Казнове какой-то Сеничев, правда? То есть, продолжаю. Потому как убежден, что этого, такого Казнова вам больше не подарит никто.

 

Оставшись жив после пробного шара, он, видимо, вошел во вкус, и вскоре подоспела очередная порция вензелей.

Хорошая пародия – она ведь тем и прелестна, что оригинально авторского стиля в ней заметно больше, чем в самом первоисточнике. Владение техникой лексической карикатуры – дар редкий. А по нынешним временам и вовсе реликтовый. После смерти великого пародиста А.Иванова (знакомого больше в качестве ведущего программы «Вокруг смеха») я, например, никого что-то и вспомнить не могу.

К огромному (моему, во всяком случае) сожалению, сихотворная пародия нынче жанр еще более архаичный, чем сама поэзия. Но ведь взяли зачем-то вы эту книжку в руки? А посему терпите… В смысле, наслаждайтесь.

 

Вослед безобидному, как думалось «Моя действительность угрюмая / маячит тенью на углу. / Я не хитрю и не мудрю, моя / невстретившаяся Лулу…» у него выстрелило:

 

ЛУЛУ

Моя реальность сколопендровая

маячит тенью на углу.

Я не мудрю и не выпендриваюсь,

невстретившаяся Лулу.

 

Я торопился обутылиться,

поскольку водка вышла вся.

Я так хотел узреть черты лица

запоминающиеся!

 

Ну хоть какая бы развратница!

И я обматерил весь свет.

Но – никого. Поскольку – пятница.

И - самый ужас: водки нет…

Или вот:

Я тебе нарисую

 

Я тебе нарисую! Смотри-ка, бесстыжая!

Я – художник! К тому же голодный, как пес.

И вобще, ты с утра – подозрительно рыжая…

Золотая… как тучка… нашла, блин, утес…

 

Нет бы плюнуть на все и уехать в Звенигород,

коль сподобит всевышний попасть на вокзал.

(Что всевышний отсутствует где бы то ни было –

я себе и Казнову уже доказал).

 

Если б даже он был, и от света и святости

положительно было бы не продохнуть, -

то, по-моему, свинство так мастерски прятаться

от поэтов, готовых ему присягнуть.

 

И комментировать это, если позволите, не стану. Одно только «теб е нарисую» взамен «теб я нарисую» - уже мортале на бис. А по второй строчке рассыпано название второй моей книжки (и, соответственно, стихотворения, которое Сережка любил у меня больше всех остальных). И далее – всюду – что-нибудь…

Вы поверьте, во мне сейчас не самодовольство авторское голосит – просто на этом материале мне как никому хорошо заметно мастерство, с каким делались эти шедеврики жанра удивительно молодым, по большому-то счету, человеком. К тому же – без особого художнического напряга. Походя вроде бы: на случайно подвернувшемся лоскуте бумаги, под дружный храп соседей по купе. Просто, перечитывая их теперь, я не могу не думать о том, насколько мощный талант мог явиться нам и, полагаю, всей России, продолжай Сергей Казнов жить и творить дальше. Будь у него еще хотя бы лет десять – и пришлось бы нашим градоначальникам подыскивать место для памятника. Поскольку Полежаев на Пролетарской – вот при все моем уважении к обажающему его профессору Н.Л.Васильеву – стоит исключительно за свое бунтарское прошлое и за неимением в наших пенатах фигуры поярче (не говорю уже об Огареве-поэте).

А теперь, как выражается Задорнов, наберите побольше воздуху…

СВЕТАЕТ

 

Светает… Обидно что слов не хватает рука моя левая Даля листает рука моя правая вирши метает обидно что слов все равно не хватает

Последняя туча рассеянной бури польет огороды посеянной дури не будет ненужного скучного мая не противореча и не возражая мы будем поститься и ждать урожая

Потом как всегда я бокал опростаю косяк затушу и рукав закатаю поглажу кота и стишок накатаю ни я не архангел ни ты запятая

За стенкой играют какую-то гамму а я не гожусь и в подметки ван дамму но это неважно не имущим сраму прости мне вот эту несложную драму ну все тчк оплати телеграмму

 

Правильно: для адекватности вашей реакции моей – тогдашней – необходимо напомнить и на почве чего у С.К. сие произросло. Воспроизвожу мое, отправное, благо оно коротенькое:

 

* * *

 

Светает... Обидно что слов не хватает и видно как что-то меж нами витает и наши нутра будто книги листает но час до утра так стремительно тает Сейчас как всегда я до ста досчитаю бычок потушу и бокал опростаю загадка проста и отгадка простая ни я не архангел ни ты не святая Всё выйдет цинично сценично несложно я вдруг на часы погляжу осторожно поглажу кота ты почувствуешь ложь но подскажешь мне можно конечно же можно Не будет ненужного скушного торга ты будешь дрожать и визжать от восторга который в прочтении первопричины не больше чем просто восторг от мужчины который спешил с кем-то там расквитаться и

просто решил в этом доме остаться в котором лишь слова теперь не хватает которое всё залатает... Светает...

 

А теперь можете вернуться на страницу назад и (продолжим уж Задорнова) испытать гордость от того, что ходите по тем же улицам, что и Сергей Анатольевич Казнов. Еще совсем недавно.

Вообще, Сереже было присуще необычайное умение изничтожать пафос на раз и два. Не то чтобы он сам был лишен его, но лучшие шахматисты, как водится, всегда стоят за спиной – чужие ошибки всегда заметнее. Доказательства ради приведу здесь и свой стишок, и то, чем отреагировал на него (с чего-то?) много лет спустя мой Казнов.

У меня – достовно (здесь просто необходимо дословно):

 

МИНОРЫ

 

Не хочу и не умею быть смелым,

потому как и хотел и мог лишку,

и глаза твои - две яшмы на белом -

вряд ли вынудят обратно в плутишку

 

превратиться в без пяти старикашку,

отхотевшего на всю на катушку

и отмогшего. А что нараспашку -

это просто от привычки... Избушку

 

только в сказках разворачивать просто.

Сказки сказаны от корки до корки.

На моих на лазуритах короста,

и поверь, что в этом нет отговорки. -

 

Слепну, девочка... Верней, отучаю

очи видеть то, что так очевидно.

Завари мне лучше чашечку чаю!

Чай - не водка, с ним скучать не обидно.

 

Чуешь, девочка, какие миноры?

Чуешь, чуткая, откудова дует?

Обращай же свои яшмовы взоры

в те, пределы, где покуда колдуют,

 

колобков пекут, пьют меды усами,

шлют лягушкам обещальные стрелы...

Или просто - верят в всё это сами.

Может, там и есть, чего ты хотела?

 

Может, там и станет яшмам не скушно

и не страшно на минутку? И даже...

Нет, не слушай дальше - дальше сплошь чушь!.. Но

мне-то кажется, что там та же лажа;

 

то же жлобство: жабьи жженые кожи,

те же выкидыши курицы рябы,

та же золушкина Полночь... Ты тоже?

Так же хочешь? Ну, хоти. Лишь не зря бы...

 

Лишь не выцвели бы яшмы на фотке

от пера жар-птицы яркого цвета...

Эх, налей-ка ты мне все-таки водки! -

Я под водочку треплюсь не про это.

 

И его: Миноры (Как мне грустно)

 

Я не хочу и не умею быть смелым, потому что когда-то слишком хотел и мог, и твои глаза, похожие на два камня яшмы на фоне белков, вряд ли заставят хотеть этого

человека, который почти старик, который много хотел и сумел. А что я до сих пор выгляжу так, будто всё хочу того же – это потому что я привык. Только в сказках

легко делать то, чего хочешь. А сказки, рассказаны от начала до конца. На моих серо-зеленых глазах нечто вроде коросты и поверь, что я не шучу. –

Я как бы слепну. Вернее, отучаю глаза видеть то, что надо бы видеть. Лучше завари мне чашку чаю! Чай не водка – с ним не обидно скучать.

Понимаешь, девочка, как мне грустно? Может быть, понимаешь, откуда всё это? Так смотри своими карими глазами туда, где еще занимаются волшебством:

пекут колобков, пьют мед, чтобы текло по усам, посылают стрелы, находя невест среди лягушек – или просто сами в это верят. Может, там будет то, чего ты хотела?

Может, твоим глазам там станет не скучно и на минуту не страшно? Можешь дальше не слушать, но мне кажется, что и у них та же неправда: тот же эгоизм, сожженные кожи земноводных, якобы золотые яйца курочки Рябы, то же разочарование Золушки. И ты хочешь того же? Хорошо. Лишь не понапрасну бы…

Лишь бы не выцвели на фотографии твои глаза от ярких сказочных небылиц. Налей лучше водки! Тогда я буду говорить о другом.

 

Как говорится, конец цитаты…

Я действительно никогда не лукавил, называя Сережу своим учителем – точно так же, как и он меня. Не хочу прибедняться – дескать, вот он – да, поэт был, а я тут так, груши околачиваю. Но ко мне чувство настоящего стиха пришло (смею надеяться) гораздо позже. К его финальным двадцати семи я в свое время не написал еще НИЧЕГО. И всегда понимал это слишком хорошо. И теперь продолжаю пользоваться его чувством меры как эталонным – точно так же, поверьте, как пушкинским с бродсковским. Но теперь – как и в случае с ними – заочно и опосредованно. Для меня Казнов классик, даже если от него и останется в веках всего дюжина стихов. От кого из нас останется столько же?

А в апреле 99-го я зашивался с Пушкинской студвесной и попросил Сережу сочинить для моих ребят что-нибудь к 200-летию поэта. Этакое вот именно что-нибудь, в духе времени – ну, помните же, с ума тогда все посходили: «до годовщины осталось три дня семнадцать часов и пятнадцать минут».

«Попробую», - ответил он. И на другой день принес свой

ЮБИЛЕЙ

Пушкин! Великий Пушкин! Вот это Пушкин!

Где-то в русской глуши, на лесной опушке,

в полдень, среди набегающих тополей

звери встречают пушкинский юбилей.

 

В честь юбилея как же не побеситься?

Носом землицу роет в лесу лисица

и открывает набитый старьем сундук

вместе с енотом пламенный бурундук.

 

Пушкин! О, где ты, Пушкин? Какой ты Пушкин! –

Слышен в лесу несмолкающий зов кукушкин,

и откликается тетерев на току:

Пушкин, ку-ку! Слышишь, Пушкин, ку-ку!

 

Пушкин! Великий Пушкин! Ответь нам, Пушкин! –

Целую ночь в болоте кричат лягушки,

а поутру сползает в овраг медведь

и начинает тоже о нем реветь.

 

Ты бы лежал в берлоге, давал бы храпа!

Что ты о Пушкине знаешь, медвежья лапа?

Все не смолкают крики лесных таверн.

Может, лисичка, ваша фамилия Керн?

 

Что ж вы так надрываетесь, боже правый?

Бурундучок, ты правда читал «Полтаву»?

Слезь поскорее с ветки, ты что, хорек?

Шел бы домой, к детишкам, чудак-зверек!

 

Знает только заря, облаков подруга,

Как поутру тошнило их друг на друга,

но до сих пор на просторах родной страны

Пушкина ищут мелкие грызуны.

 

Кто-то слыхал, что в дальних и жарких странах

лущит кокос одинокая обезьяна,

чешет себе живот и, скорей всего,

Пушкина тоже считает за своего.

 

То есть, именно то, чего я от него и ждал, и чего кроме него не написал бы никто другой. «Бурундучок, ты правда читал «Полтаву»?» – вот это и есть мой Казнов. Эти его восемь строф стоили всей юродской общенациональной компании по подготовке к 200-летию нашего всего…

И тогда же, вместе в «Юбилеем» он сунул мне в руку еще один листочек. Впопыхах я прочел его уже дома, вечером.

Это были безжалостные строчки. Смешные, но беспощадные. И это тоже был мой Казнов – тот самый, без которого теперь и невмоготу.

 

ПОДРАЖАНИЕ СЕНИЧЕВУ

 

          У счастливой любви не бывает стихов.

                                               Кушнер.

 

Я тебе, моя антропоморфная вещь,

не скажу ни хулы, ни хвалы.

Ты покамест никто, ни свинина, ни лещ,

нулевая отметка шкалы.

 

Но когда разведут на Фонтанке мосты –

так бывает, мой бес неземной –

если так приключится внезапно, и ты

согласишься остаться со мной, --

 

я взгляну на тебя и увижу рассвет

в шоколадно блестящих очах,

и последней звездою зажжется браслет,

станет радугой шаль на плечах.

 

О, как шейка твоя и длинна и бела!

Как вся стать твоя нравится мне!..

И сплетутся горячие наши тела

в предпоследнем любовном огне.

 

Если ж ты заторопишься в пыльную ночь,

на фиакр заклянчишь сантим,

и придется плестись провожать тебя прочь

от жилища, где бар и интим, --

 

я взгляну повнимательней. Черт побери!

Как слетает с очей пелена!

У тебя подбородков, по-моему, три,

и глаза твои цвета говна.

 

Не сгибай свою выю, там некуда гнуть,

хотя я бы, пожалуй, догнул.

Эти штучки и значат, по-твоему, грудь?

Это кто-то тебя обманул.

 

… Полчаса до закрытья великой реки,

и пора тебе, крошка, решать.

Остаешься? Ну ладно, снимай башмаки.

А могла бы Лаурою стать.

 

Оно действительно очень подражательное. Тут и заголовок-то был совершенно ни к чему. При этом Серега вовсе не глумился надо мной – он вообще не имел обыкновения опускаться до глума. Но совесть лохматил. Так лохматил, как никому ни до него, ни после не удавалось…

 

А вот это сложилось у него и того раньше. Это издевка над моим «Mon ami» - времен еще «Русского клуба», в котором оно было впервые опубликовано – газеты, в первом же номере которой я дал и подборку Сережиных стихов. Не помню уже из каких соображений, а не захотел он тогда светить своей фамилии, и мы положили рядом его детское фото с наспех придуманным псевдонимом Игорь НИКОЛЬСКИЙ. И несколько последующих лет он так и отрекомендовывался. А стишок этот любопытен еще и тем, что, судя по посвящению, Сережа умудрился охмурять им – чистой воды карикатурой – какую-то из своих воздыхательниц. Молодца!

 

ЛЮБОВНЫЕ ПОСЛАНИЯ

(«Ангел мой…»)

                                              Н.Р.

 

Ангел мой, я не знаю, простите ли мне эту дерзость –

я пишу к Вам инкогнито и без надежд на ответ;

Ангел мой, я пишу Вам слова, от которых, наверно,

Вы устали уже, и которым доверия нет.

 

Но, ей-богу, душа моя – страсть, что поддона пожару,

подтолкнула к перу и диктует строку за строкой.

L’histoire de ma vie… но не стоит вниманья, пожалуй.

Лишь позвольте мне вкратце поведать Вам, кто я такой.

 

Я другим стал теперь; кем я был, мне и вспомнить-то страшно.

Просто в сердце моем прозвенел мелодичный звонок.

Я гвардейский поручик, вернее, я был им чуть раньше,

а теперь я – скорее, влюбленный и ждущий у ног.

 

Я сражался, мой ангел… я был в двух боях… я был ранен,

я не умер чуть-чуть в лазарете, от Вас вдалеке…

Я не знал Вас тогда, и я был непонятен и странен,

пока участь свою не прочел я на Вашей руке.

 

Ангел мой, Вы поверите ль сказкам смешного повесы

и прочтете ль вообще эти строки, что мучат меня?..

В первый раз я увидел Вас мельком у той баронессы,

за которую буду молиться до смертного дня.

 

И потом… сколько раз! – я ловил звуки Вашего смеха,

звуки вашей походки и быстрые проблески глаз!

Вы не знали меня… Я для Вас – молчаливое эхо,

что молчало всю жизнь и откликнулось только сейчас.

 

На балу у графини, мой ангел, Вы были прелестны!

Ваше платье… и шляпка… и темная эта вуаль…

Я у графа спросил – Ваше имя теперь мне известно,

только имя – условность; Вы ангел… Vous etes etoile!

 

Я не знаю, как это назвать… но, наверно, любовью…

Так бывает: прижмет – и попробуй еще прекословь.

Вы простите меня… это счастье намешано с кровью,

для него в языке есть одно только слово: «Любовь»…

 

Ангел мой, я предвижу презрение Ваше и пени,

я не смею надеяться даже на ласковый взгляд –

Все равно мне не жаль,

             мне не жаль тех прекрасных мгновений,

что близ Вас пролетели, и тех, что еще пролетят.

 

Полно мне извиняться… Я верю в твою благосклонность,

Иисус, Святый Боже, к моей недостойной мольбе.

Я зову Тебя Богом, но это всего лишь условность,

потому что любовь и меня приближает к Тебе…

 

Ангел мой, Вы достойны сонетов, баллад и элегий,

но не вылиться в песню моим неумелым словам…

Ангел мой, посмотрите у Пушкина – некий «Онегин»,

измените лишь род – это будет письмо мое к Вам.

 

Можно было обойтись тут без этого очевидно юношеского и не вполне еще стройного мадригала? Еще как. Больше того: всех этих экзерсисов сам Сережа бы вовек не обнародовал.

И вообще: не понимаю я дорогого моего И.В.Капитонова, взявшегося за печатание этой книженции. Вместо того, чтобы украсть эти деньги (ведь крадут же их чиновники как-то?) и прошвырнуться в какие-нибудь там Париж с Амстердамом, если не вовсе – на Тайвань! – он ухает их на издание мыслей некоего С. по поводу некоего К. Ну кто, спрашивается, мы ему такие? Тиражировать стихи – занятие куда более бессмысленное, нежели их сочинительство (равно как и читание). Удивляюсь, короче говоря, я на него.

Удивляюсь, но продолжаю оставаться в неколебимом убеждении, что писание-чтение стихов, езда в Москву не на шопинг, а заради выбраться в Третьяковку, Ленком и концертный зал им. П.И.Чайковского, а также предпочтение канала «Культура» всем вместе ТНТам, СТСам и даже нынешнего пошиба НТВам и есть последний из оставшихся нам механизмов напоминания себе о том, что мы все еще чем-то да отличаемся от остальных позвоночных с копытными.

 

пока еще литература – слово божье

 

Впрочем, впрочем… А впрочем

школа

литература

 

Опять отвлекся

ДЮЖИНА

 

Сколько ни беру аккорд – тот, да не фортэвый!

Вон – Лукьянова – и то – забрали в Лефортово

или в Тишину что ни на есть Матросскую,

и не давали там дымить папироскою.

 

Все друзья-товарищи взяли да бросили!

А ведь был поэт, назывался – Осенев.

И не ведали, о чем нагадала цыганка вам:

ну как из Лефортово да вдруг на Ваганьково?

 

Вот же, деревенщина, где и наука вам:

нам бы все «Очаково», а после – во Внуково,

нам бы чтобы вмиг, отутюжив бороду,

фраером гулять по стольному городу.

 

Даже и в Париже – зело бы мы сдюжили! –

где, я слышал, устриц считают на дюжины.

Нам бы заказать после куриного хрящика

дюжину шампанского, то есть – два ящика.

 

Только чтобы после нас – сытого-пьяного –

не тащили повторять судьбу да Лукьянова!

Не желаем мы стучать своими ботфортами

в Бутырке, на Лубянке, в Потьме, в Лефортово…

 

Лучше водку заедать арбузом да дынею,

чем еженедельно венчаться с гордынею.

 

 

А вот эти две Сергей Анатольевич читал на презентации моего «Голодного художника». У меня сохранилась видеозапись того вечера. Какое все-таки счастье, что время от времени я могу включить ее и насладиться Серегой не только печатным-рукописным, но и с экрана, где он КАК ЖИВОЙ. Впрочем, голоса его я и без этих технических прибамбасов никогда не забуду.

Вот, дорогие товарищи, что можно сделать из… я приведу всего три строчки:

… Это было давным-давно. Это было лето.

Я любил вино. Я носил ей вино и конфетв.

А она не любила их…

Сережа решил не менять моего названия: