Как предупреждаются преступления

 

 

Лучше предупреждать преступления, чем карать за них. Это составляет цель любого хорошего законода­тельства, которое, в сущности, является искусством вести людей к наивысшему счастью или к возможно меньшему несчастью, если рассуждать с точки зрения соотношения добра и зла в нашей жизни. Но сред­ства, применяемые для достижения этой цели, до сих пор оказываются по большей части негодными или даже противоречащими поставленной цели. Невоз­можно свести бурлящую деятельность людей к гео­метрической строгости без исключений и неясностей. Подобно тому как неизменные и простейшие законы природы не препятствуют отклонениям в движении планет, человеческие законы также не могут при бесконечных и диаметрально противоположно на­правленных силах притяжения наслаждения и боли предупредить столкновения и нарушения в жизни общества. Однако именно об этом мечтают ограни­ченные люди, захватившие власть. Запрещать множе­ство безразличных действий не значит предупреждать преступления, которые этими действиями не могут быть порождены. Наоборот, такие запреты лишь способствуют совершению новых преступлений и произвольно определяют, что есть добродетель и что есть порок — понятия вечные и неизменные. Что бы с нами стало, если бы возникла необходимость запре­тить нам все, что может привести к преступлению? Тогда пришлось бы лишить человека возможности пользоваться чувствами. Каждому стимулу, толкающе­му на явное преступление, противостоят тысячи дру­гих, побуждающих к безразличным действиям, кото­рые в плохих законах именуются преступлениями. Таким образом, если вероятность преступлений про­порциональна числу их побудительных мотивов, то расширение круга преступлений увеличивает вероят­ность их совершения. Большая часть законов не что иное, как привилегии, то есть подать, взимаемая со всех в пользу немногих.

Хотите предупредить преступление? Сделайте так, чтобы законы были ясны и просты, чтобы все силы нации были сосредоточены на их защите и не ис­пользовались даже частично для того, чтобы их рас­топтать. Сделайте так, чтобы они покровительствова­ли не столько сословиям, сколько самим людям. Сделайте так, чтобы они внушали почтительный страх людям и люди боялись только их. Страх перед зако­ном действует благотворно. Но страх человека перед человеком губителен и чреват преступлениями. Рабы всегда более распутны, разнузданны и жестоки, чем свободные люди, которые думают о науках, об инте­ресах нации, о великом и стараются ему подражать. Рабы, довольные днем насущным, ищут в шумном распутстве способ забыться и тем самым отвлечься от своего унизительного положения. Никогда не уверен­ные в исходе всех своих начинаний, они и неуверен­ность в успехе задуманного преступления рассматри­вают как возбуждающий стимул для его совершения. У нации, отличающейся в силу климата склонностью к лени, неопределенность законов еще больше спо­собствует усилению ее лени и глупости. Если же подобная ситуация с законами у нации, склонной к наслаждениям, но энергичной, неопределенность за­конов способствует пустой трате сил на бесконечные мелкие козни и интриги. А это порождает недоверие в сердце каждого, измена же и лицемерие всюду взывают к осторожности. Нация сильная и муже­ственная должна избавиться в конце концов от нео­пределенности законов. Но не прежде, чем она прой­дет долгий путь шатаний от свободы к рабству и от рабства к свободе.

XLII

О науках

 

 

Хотите предупредить преступления? Сделайте так, что­бы просвещение шло рука об руку со свободой. Зло, порождаемое знаниями, обратно пропорционально их распространению, а добро — прямо пропорционально. Ловкий обманщик, как правило, человек недюжинных способностей, часто пользуется обожанием невеже­ственной толпы, а просвещенные люди его освистыва­ют. Знания облегчают сравнения между предметами и, увеличивая число различных точек зрения на эти пред­меты, противопоставляют многие ощущения друг дру­гу, что взаимно их обогащает, причем тем легче, чем чаще встречаются у других такие же взгляды и такие же сомнения. Свет просвещения, проникший в глубь нации, заставляет умолкнуть клевещущее невежество, и дрожит власть без его поддержки, тогда как могуще­ственная сила законов остается непоколебимой. Ибо нет ни одного просвещенного человека, который бы, сравнивая пожертвованную им ничтожно малую, а потому бесполезную для него толику свободы с сово­купной свободой, пожертвованной другими, не отдавал бы свое предпочтение ясному и полезному обществен­ному договору, обеспечивающему безопасность всем и лишающему возможности остальных замышлять про­тив него. Человек с утонченной душой, бросив взгляд на хорошо составленный кодекс и поняв, что потерял лишь печальную свободу причинять зло другим, согла­сится с необходимостью выразить признательность престолу и тому, кто его занимает.

Неверно, что науки всегда приносили вред челове­честву, а когда это случалось, то это становилось не­избежным злом для людей. Расселение рода людского по лику земли породило войны, примитивное искус­ство и первые законы, которые были договорами-однодневками, вызванными сиюминутными потреб­ностями и вместе с ними исчезавшими. Так у людей появились зачатки философии, первые скупые макси­мы которой были верны, так как лень и недостаток сметливости удерживали людей от совершения оши­бок. Но с размножением людей их жизненные по­требности возрастали. Появилась нужда в более силь­ных и устойчивых впечатлениях, которые подавляли бы в людях инстинкт возвращения в первобытное дообщественное состояние, становившийся все более гибельным. Следовательно, первоначальные заблужде­ния человечества, заселившие землю ложными бо­жествами и создавшие невидимый мир, который управлял нашим миром людей, принесли ему пользу (я говорю о пользе в политическом смысле). Те смельчаки, которые сумели внушить человечеству удивление и привести к алтарям послушное невеже­ство, оказались благодетелями людей. Представляя им предметы, недоступные их восприятию и ускользав­шие прежде, чем они оказывались в их руках, потому никогда не презираемые ими, ибо никто их не знал, эти смельчаки объединили и сконцентрировали чело­веческие страсти на одном-единственном предмете, который занимал людей более всего. Так складывалась жизнь всех наций, образовавшихся из первобытных народов. Такова была эпоха формирования больших сообществ. Такова была необходимая и, может быть, единственная связь, их соединявшая. Я не говорю здесь о богоизбранном народе, которому сверхъесте­ственное и Божья благодать заменили человеческую политику. Но так как заблуждение обладает свой­ством делиться до бесконечности, то порожденная им наука превратила людей в толпу ослепленных фанати­ков, которые так беспорядочно метались в замкнутом лабиринте, что некоторые чувствительные и философ­ски настроенные души сожалели об утрате первобыт­ного состояния. Это была первоначальная эпоха, ког­да знания, вернее, мнения приносили вред.

Вторую эпоху составляет трудный и полный ужа­сов период перехода от заблуждений к истине, от неосознанного мрака к свету. Страшное столкновение заблуждений, выгодных кучке могущественных людей, с истиной, полезной многим слабым, сшибло и вско­лыхнуло страсти, причинив неизмеримые страдания несчастному человечеству. Кто размышляет над ходом истории, которая повторяется через определенные про­межутки времени в своих главных эпохах, обнаружит, что часто одно поколение приносится в жертву следу­ющим за ним в этот бурный, но необходимый период перехода от мрака невежества к свету мудрости и от тирании к свободе как следствие развития этого про­цесса. Но когда улягутся страсти, утихнет пожар, очи­стивший нацию от зол, ее угнетавших, истина, сперва медленно, а затем все убыстряя шаг, воссядет на пре­стол рядом с монархами. И когда ее начнут почитать как божество и возводить алтари в честь нее в респуб­ликанских парламентах, кто осмелится тогда утверж­дать, что свет просвещения масс более вреден, чем мрак невежества, и что истинные и простые причин­ные связи, познанные людьми, гибельны для них?

Если дремучее невежество менее гибельно, чем по­средственная и путаная ученость, потому что эта пос­ледняя к заблуждениям невежества добавляет неизбеж­но ошибки того, чей ограниченный кругозор не достигает границ истины, то просвещенный человек — ценнейший подарок, какой только государь может преподнести нации и себе, назначив его хранителем и стражем священных законов. Привыкший общаться с истиной, а не бояться ее, не нуждающийся в основном в опоре на чужие мнения, которые никогда не бывают в полной мере удовлетворительными, но всегда исполь­зуются в качестве доказательства добродетели большин­ством людей, он придерживается более возвышен­ных взглядов на человечество. Для него собственный народ — братски спаянная семья, а расстояние между власть имущими и народом тем меньше, чем значи­тельнее та часть человечества, которая предстает перед его глазами. Простым людям неведомы потребности и интересы философов, которые, как правило, не от­казываются излагать открыто свои принципы, сфор­мулированные в кабинетной тиши. И им свойственна бескорыстная любовь к истине. Выбор таких людей составляет счастье нации. Но счастье мимолетное, если только хорошие законы не увеличат число этих людей настолько, что обычно большая вероятность ошибочного выбора станет незначительной.

XLIII

Судьи

 

 

Другое средство предупреждения преступлений зак­лючается в том, чтобы заинтересовать коллегию ис­полнителей законов скорее в контроле за ними, чем в их искажении. Чем многочисленнее будет коллегия, тем меньше опасность узурпации ее членами законов, поскольку сложнее осуществить подкуп лиц, наблюда­ющих друг за другом. А заинтересованность в усиле­нии собственной власти тем меньше, чем меньше доля власти каждого, в особенности по сравнению с опасностью замышляемого предприятия. Если госу­дарь внешней пышностью и блеском, суровыми указами и запретом подачи справедливых и неспра­ведливых исков со стороны тех, кто считает себя притесненным, приучит подданных бояться судей больше, чем законов, то от этого больше выиграют судьи, чем безопасность граждан и общества в целом.

XLIV

Награды

 

 

Еще одно средство предупреждения преступлений — награждение добродетелей. Законодательство всех стран молчит по этому поводу и поныне. Если пре­мии, присуждаемые академиями открывателям полез­ных истин, умножили и знания, и число хороших книг, то разве награды, раздаваемые щедрой рукой государя, не умножат число добродетельных деяний? Пусть никогда не скудеет и всегда остается плодо­творной рука мудрого даятеля почетных вознаграж­дений.

XLV

Воспитание

 

 

Наконец, самое верное, но и самое трудное средство предупреждения преступлений заключается в усовер­шенствовании воспитания. Этот предмет слишком широк и выходит далеко за рамки, в которые я себя поставил. Воспитание, смею заметить, неразрывно связано с природой правления. А потому еще долго, вплоть до далеких веков всеобщего счастья, это поле будет оставаться невозделанным. И лишь немногие мудрецы возьмутся спорадически то тут, то там обра­батывать его. Один великий человек, просвещающий человечество, его преследующее, сумел в деталях про­зреть основные принципы воспитания, действительно полезные для людей[16]. Оно должно состоять не столько в бесплодном обучении множеству предме­тов, сколько в выборе их и в ясном их разъяснении. Детей следует обучать, знакомя их не с копиями, а с подлинными явлениями из области морали и есте­ственных наук, с которыми случайно или в целях познания сталкиваются вступающие в жизнь юные души. Их следует вести к добродетели по легкой дороге чувств и отвращать от порока, показывая, почему его роковые последствия наступают с не­избежной необходимостью. Сомнительный метод приказаний не приемлем для воспитания. Этим до­стигается лишь притворное и кратковременное послу­шание.

**§ XLVI

О помиловании

 

 

По мере смягчения наказаний милосердие и проще­ние становятся менее необходимыми. Счастлива та нация, у которой они считаются пагубными. Итак, милосердие — это добродетель, которая иногда до­полняет круг обязанностей, взятых на себя престо­лом. Ей не должно быть места в совершенном зако­нодательстве, где наказания умеренны, а суд праведен и скор. Эта истина покажется суровой тому, кто живет в стране с неупорядоченной системой уголов­ного законодательства. А потому в этой стране по­требность в прощении и милосердии прямо зависит от нелепости законов и суровости приговоров. Про­щение и милосердие являются самой любимой пре­рогативой престола и желанным атрибутом верховной власти. Но в то же время они являются немым уко­ром со стороны благодетельных устроителей счастья общества кодексу, который вдобавок ко всем своим несовершенствам влачит за собой шлейф вековых предрассудков, объемистое и внушительное приданое из бесчисленных комментариев, тяжелый груз вечных формальностей и тесную привязанность беззастенчи­вых и пронырливых недоучек-прилипал. Однако если учесть, что милосердие — добродетель законодателя, а не исполнителей законов, что эта добродетель долж­на проявляться во всем блеске в кодексе, а не в специальных судебных решениях, то показывать лю­дям, что преступления могут прощаться и что нака­зание не обязательное их следствие, — значит порож­дать в них иллюзию безнаказанности и заставлять их верить, что если можно добиться прощения, то при­ведение в исполнение приговора непрощенному — скорее акт насилия власти, чем результат правосудия. Что можно сказать о помиловании государем, то есть об уступке со стороны гаранта общественной безопас­ности частному лицу, преступившему закон? Только то, что этому личному акту непросвещенной благотво­рительности придается сила акта государственной власти, декретирующего безнаказанность. Вот почему неумолимы должны быть законы и их исполнители в каждом конкретном случае. Но и законодатель должен быть мягок, снисходителен и гуманен. Подобно искус­ному зодчему, он должен возводить свое здание на фундаменте любви каждого к самому себе таким об­разом, чтобы в общем интересе воплотились интересы каждого. И тогда ему не придется каждый раз специ­альными законами и скороспелыми поправками раз­граничивать общественное и частное благо и создавать на почве страха и недоверия иллюзию общественного благополучия. И, как тонко чувствующий философ, он предоставит людям — своим братьям — возможность мирно наслаждаться крупицами счастья, которым бес­конечная система мироздания, созданная Первопричи­ной всего сущего, одарила этот уголок Вселенной.

XLVII

Заключение

 

 

Я заканчиваю выводом о том, что суровость наказа­ний должна соответствовать уровню развития нации. На грубые души народа, едва вышедшего из перво­бытной) состояния, необходимо воздействовать более сильными и максимально будоражащими чувства впе­чатлениями. Требуется удар молнии, чтобы поразить льва. Выстрел из ружья лишь разъярит его. Но по мере перехода людей в состояние общественное смяг­чается и усиливается восприимчивость их чувств. А с развитием восприимчивости соответственно должна уменьшаться суровость наказаний, если хотят сохра­нить неизменным соотношение между предметом и его адекватным восприятием.

Из вышеизложенного можно вывести весьма полез­ную общую теорему, мало, правда, согласную с дей­ствующим обычаем, этим признанным законодателем народов: чтобы ни одно наказание не было проявлени­ем насилия одного или многих над отдельным граж­данином, оно должно быть по своей сути гласным, незамедлительным, неотвратимым, минимальным из всех возможных при данных обстоятельствах, сораз­мерным преступлению и предусмотренным в законах.

ПРИЛОЖЕНИЯ

 

В приложении издательство сочло целесообразным поместить ряд материалов, свидетельствующих о зна­чении книги Беккариа для нашей страны. В этой связи был выбран отрывок из знаменитой "Литера­турной переписки" М. Гримма, посвященный Бекка­риа и его книге.

Сам Гримм, "летописец" эпохи Просвещения, был тесно связан с Россией. Он формально числился на русской государственной службе, был избран членом Российской академии наук, состоял в интенсивной переписке с Екатериной II в качестве ее политиче­ского советника.

Приводимый отрывок представляет интерес для со­временного читателя не только потому, что в нем дается исчерпывающая характеристика Беккариа как мыслите­ля европейского масштаба, которому удалось благодаря своей афористично написанной книге во многом спо­собствовать практической реализации гуманистических идей просветителей и стать фактически одним из пер­вых реформаторов уголовного права в Европе.

Наряду с этим он набрасывает довольно вырази­тельную картину состояния законодательства и нравов Европы того времени и высказывает ряд соображе­ний о роли права в вопросах гуманизации современ­ного ему общества и ответственности правителей за судьбы народов и каждого гражданина в отдельности.

Эти соображения остаются и по сей день актуаль­ными для нашей страны, которая переживает период безвременья и мучительно ищет методом проб и ошибок свое место в современном мире.

В приложение включены также два письма А. Нарышкина к Ч. Беккариа с целью показать чи­тателю, какое сильное влияние не только книга, но и сама личность итальянского мыслителя оказывала на представителей высшего света России того времени.

Приводятся и два небольших отрывка из перепис­ки Екатерины II, свидетельствующих об исключитель­ном интересе российской императрицы к идеям Бек­кариа и о стремлении привлечь его для работы в России.

В качестве непосредственного влияния книги "О преступлениях и наказаниях" на русское уголов­ное законодательство, одним из источников которо­го она признавалась, публикуется текст главы Х "06 обряде криминального суда" "Наказа" Екатери­ны II 1767 года. По поводу этой главы "Наказа" имеется собственноручная запись императрицы о том, что она есть не что иное, как перевод из книги Ч. Беккариа, сделанный по ее указанию одним из лучших переводчиков того времени Г. Козицким. Сама Екатерина II писала о "Наказе" госпоже М.-Т. Жоффрен, хозяйке одного из самых блестящих литературных салонов Парижа эпохи Просвещения:

"...Вы увидите, как я на пользу моей империи обо­брала президента Монтескье. Надеюсь, что если бы он с того света увидел меня работающей, то простил бы эту литературную кражу во благо 20 миллионов людей, которое из того последует. Он слишком любил человечество, чтобы обидеться тем. Его книга служит для меня молитвенником".

Эти же слова можно с полным основанием отне­сти и к Ч. Беккариа. Из общего числа 526 статей "Наказа" 227, то есть половина, посвящены уголов­ному праву, а из них 114 принадлежат Ч. Беккариа. И хотя положения "Наказа" не были реализованы на практике, именно его глава X, фактически полностью заимствованная у Ч. Беккариа, отчасти получила силу закона, так как при составлении Свода законов Россий­ской империи в период царствования Александра II была включена в число источников главы III "Законов о судопроизводстве по делам о преступлениях и про­ступках".

Причем, публикуя главу Х "Наказа", издательство сочло возможным сохранить ее стиль для того, чтобы подчеркнуть "вечный разрыв", существующий в на­шей стране между провозглашаемыми гуманными и прогрессивными принципами, которые были сформу­лированы более двухсот лет назад под влиянием идей западноевропейских просветителей и которыми над­лежало руководствоваться законодателю и судьям в области уголовного права, и нашей реальностью, как отдаленного, так и совсем недавнего прошлого. Это становится особенно очевидным в условиях чудовищ­но выросшей в последние годы преступности, что настоятельно ставит вопрос о реформе российского уголовного законодательства.

Приводится также мнение русского юриста второй половины XIX века А. Городисского, исследовавшего творчество Ч. Беккариа, о влиянии его идей на рос­сийское уголовное законодательство, а также оценка французским юристом Фаустеном-Эли непреходящего значения гуманистических идей Ч. Беккариа для гря­дущих поколений.

Перевод с французского языка публикуемых в "Приложении" отрывка из "Литературной перепис­ки" М. Гримма, а также писем Екатерины II и А. Нарышкина сделан с текстов, помещенных в:

С. Beccaria. Dei Delitti e delle Penl. Giulio Einandi editore S.p.A., Torino, 1965.

Тексты главы X "Наказа" Екатерины II от 30 июля 1767 года и высказываний А. Городисского и Фаусте-на-Эли о Ч. Беккариа перепечатываются из книги известного русского государственного деятеля и юри­ста времен Александра II: С.И. Зарудный. Беккариа. "О преступлениях и наказаниях" и русское законода­тельство. С.-Петербург. 1879.

 

 

Мельхиор Гримм

"Литературная переписка"

(запись от 1.08.1765 г.)

 

Небольшая книжечка "О преступлениях и наказа­ниях", которую аббат Морелли намеревается переве­сти на французский язык, наделала много шума в Италии. Ее автор — г-н Беккариа, миланский дво­рянин, которого одни называют священником, другие — ученым юристом и который по моему глу­бокому убеждению является в настоящее время од­ним из самых выдающихся умов современной Евро­пы. Философское брожение умов происходит уже и по другую сторону Альп и приближается к самому очагу религиозных суеверий. Всемогущество абсурда представляет собой повсеместную угрозу. Но если бы даже разуму и удалось наконец занять его место, то миру пришлось бы, видимо, сожалеть о преждевре­менности подобной метаморфозы. Просвещенные на­блюдатели уверяли меня, что прогресс, проделанный Италией за последние 30 лет, — поразителен. Рево­люционный процесс начался с перевода "Персидских писем". Он нашел живой отклик в Тоскане даже среди простого народа. Сочинения современных французских философов проникли в этот край и спо­собствовали просвещению его обитателей. Они были в числе первых, предпринявших новое издание "Ис­поведи савойского викария" под названием "Катехи­зис флорентийских дам". Интересно наблюдать, как в последнее время философия пересекает Ла-Манш и Рейн и одновременно получает все большее распро­странение во Франции — несмотря на все потуги суеверий помешать этому — и оттуда уже шествует по всей Европе.

Не менее примечателен и тот факт, что самый безгласный и робкий язык, который из всех живых европейских языков вне всякого сомнения обладает наименьшей самобытностью, превратился вдруг в язык универсальный. На нем говорит уже весь мир, и он семимильными шагами устремляется к едино­властию. Мало того, что он становится повсеместно распространенным, что представители высшего света и писатели щеголяют им по всякому поводу, что его всюду изучают, на нем говорят, им владеют, его ко­веркают. Он также оказывает воздействие и на дру­гие языки, и мы уже читаем только во французском стиле написанное по-английски, по-немецки или по-итальянски. Другими словами, каждый язык нынче потерял свою самобытность и приспособился к строю и оборотам французского языка. Г-н Юм показал пример этого своим соплеменникам, правда, они не признают за ним талантов хорошего писателя.

В Германии эта мода также начинает завоевывать повсеместно поклонников. По той же причине все наши французы заверят вас, что сочинение г-на Беккариа написано превосходно, и я не удивлюсь, если мне скажут, что итальянцы откажут ему в умении писать на собственном языке. Его стиль уже не имеет ничего общего со стилем писателей XVI—XVII вв. Г-н Беккариа пишет по-французски итальянскими словами, подчиняя отточенность фразы ясности изло­жения. Длинные фразы, унаследованные итальянским языком от латинского, округлость и красота которых были предметом пристального изучения известных писателей двух предыдущих веков, начинают посте­пенно исчезать из сочинений современных авторов, чтобы уступить место монотонности и коротким фразам французского языка. Так, вводя в собственный язык обороты другого языка, пытаются, естественно, придать им и значение этого другого языка, хотя они в собственном языке могут пониматься иначе. И потому, когда г-н Беккариа в ряде мест своей книги пытается употреблять слово "дух" в том смыс­ле, как оно понимается у Монтескье, не следует за­бывать, что итальянское слово "дух" в родном языке не адекватно по значению своему французскому ана­логу. Такая манера письма, по крайней мере, удобна для французских читателей. Они смогут, ознакомив­шись лишь поверхностно с иностранным языком, читать на нем, или, вернее, они будут читать нечто французское на языке, полном изящества и благозву­чия. Но отдавая г-на Беккариа на суд его сограждан в том, что касается стиля его сочинения, нельзя не принять его идей, направленных на просвещение и счастье человеческого рода.

Его книга заслуживает быть переведенной на все. языки мира. Его принципы должны стать предметом размышлений как правителей, так и философов.

Совсем не обязательно быть семи пядей во лбу, чтобы убедиться, что одним из наиболее очевидных доказательств нашего варварского происхождения является состояние нашего уголовного права. За ис­ключением Англии почти повсеместно в Европе царит жестокость. Во всем наука проповедует хлад­нокровную и бессмысленную бесчеловечность, что противоречит самому назначению законодательства. Признавая, что Англия в этом отношении опередила континентальную Европу, я не собираюсь утверждать, что ей нечего позаимствовать из книги "О преступ­лениях и наказаниях". В Англии не применяются пытки к уголовным преступникам. Каждый гражда­нин имеет право быть осужденным в судебном по­рядке. Помимо предоставления права обвиняемому на судебную защиту его судит суд присяжных. Им зачитывается закон, а затем факты, касающиеся об­виняемого, с доказательствами его виновности или невиновности. После этого каждый присяжный засе­датель объявляет под присягой и с полным бесприс­трастием, считает ли он обвиняемого виновным или невиновным. Другими словами, он решает, подпадает ли данный случай под действие закона или нет, и, соответственно, обвиняемый немедленно заключается под стражу или признается невиновным. Так как дело рассматривается в течение одного судебного заседа­ния, необходимо, чтобы присяжные или судьи собра­лись вместе для принятия решения. В этот период им не разрешается уединяться, есть и пить до тех пор, пока они не вынесут окончательного вердикта. Это один из самых прекрасных законов из ныне действу­ющих, который обеспечивает каждому гражданину право на рассмотрение его дела в суде. Если и суще­ствует механизм, позволяющий предотвращать не­справедливость и пристрастность судебных решений, если и есть средство, делающее людей внимательны­ми, справедливыми, милосердными, так это — равен­ство в положении и условиях между судьями и осуж­денными, что заставляет судей постоянно взвешивать каждое свое слово и не забывать о превратностях человеческих судеб, о правах гражданина в процессе, которыми он наделяется по закону. Я удивлен, поче­му г-н Беккариа не упомянул об этой прекрасной стороне британского правосудия в своей книге. Обви­няемый вынужден в одиночку защищаться против всех остальных граждан. Это — существо, лишенное силы в момент борьбы. И потому обвиняемый нуж­дается в самой широкой защите. И было бы верхом варварства отказать ему в ней; как было бы столь же бесчеловечно не предложить ему защиту. Причем судья должен быть самым рьяным защитником обви­няемого вплоть до того момента, пока не вынесен приговор. Цель любого уголовного судопроизводства заключается в том, чтобы выявлять невиновных, так как иначе всегда были бы лишь виновные, которые не могли бы избежать строгости закона. Я убежден, что нет ни одного вновь назначенного королевского судьи по уголовным делам, который был бы настолько черств, чтобы первые вынесенные им смертные при­говоры не вызвали у него сильного эмоционального потрясения. Но в то же время я опасаюсь, что он может и не подходить для своей профессии и по истечении 6-ти месяцев подпишет смертный приго­вор, испытывая меньше эмоций, чем банкир, подпи­сывающий вексель. Наука управления состоит не только в том, чтобы воспитывать хорошие нравы, искоренять или ослаблять дурные, но и прежде всего в том, чтобы эффективно и искусно предотвращать апатию населения, которая является следствием этих нравов, хороших или плохих.

Г-н Беккариа ограничивает свое понимание уголов­ного судопроизводства небольшим числом принципов, наиболее простых и очевидных, которые являются источником всех его идей. Быстрота наказания, невозможность его избежать, закон, общий для всех, — вот что гарантирует всегда и везде безопасность любого общества от злодеяний и уголовных преступ­лений. Суровость наказания по крайней мере беспо­лезна, если не вредна. Постоянные наблюдения сви­детельствуют о том, что чем суровее наказания, тем более жестокими становятся преступления. Г-н Беккариа постулирует принцип, который я уже долгое время вынашивал в своей душе: если общество счи­тает себя вправе лишать жизни одного из своих чле­нов, оно по крайней мере не вправе заставить его страдать от пыток, независимо от совершенного пре­ступления, или, вернее, общество вправе лишать жизни человека в одном-единственном случае, когда жизнь этого человека представляет опасность для са­мого существования общества. Во всех остальных слу­чаях смертная казнь в соответствии с буквой закона есть не что иное, как завуалированное правовыми формальностями убийство. Но существует ли другое право среди людей, кроме права сильнейшего? Сле­довало бы по крайней мере уяснить себе, что все подобные убийства вредны для общества, так как смерть одного человека всегда наносит обществу ущерб. К тому же подобные убийства неэффективны, поскольку не препятствуют совершению преступле­ний, и число злодеяний остается почти все время одним и тем же. Все это заставляет констатировать в очередной раз, что нищенская и рабская жизнь, ко­торую труд мог бы обратить на пользу общества, вызывает у людей не больше страха, чем идея смерти. Следовало бы также выяснить, не является ли прису­щая человеческой природе тайная страсть к соверше­нию безрассудных поступков с риском для жизни причиной того, что казни представляются менее уст­рашающим средством, чем осознание безысходной перспективы влачить жалкую жизнь, полную тягот и забот. Необходимо также понять, что наказание должно быть адекватным преступлению. Ведь отсут­ствие дифференцированности наказаний по степени строгости стимулирует несчастных, решившихся на преступления, наносить обществу максимальный вред, несмотря на то что для достижения своих злонаме­ренных целей они могли бы вполне ограничиться нанесением гораздо меньшего ущерба. Я отдаю себе отчет в том, что более просвещенное уголовное судо­производство не в состоянии избавить человеческое общество от преступлений. Мне совершенно ясно и то, что несчастный, повешенный или колесованный за свершенные злодеяния, сможет, вероятно, без особого труда доказать нам, что, принимая во внимание все объективные обстоятельства, природу и взаимосвязь событий с момента его рождения до казни, ему не оставалось ничего лучшего, чем закончить свои дни на виселице или быть колесованным. Но такая печальная защитительная речь лишь подтверждает ту истину, к сожалению, бесспорную, что человеческой мудрости не дано предупредить неизбежности свершения зла. Эта речь показала бы также, что искусство избегать преступлений и уменьшать число преступников зави­сит от великой науки направлять деятельность людей на благие дела, а также от тех принципов, которыми руководствуется просвещенное и эффективное управляющее правительство. Но как бы то ни было, оста­ется только пожелать, чтобы все законодатели Европы использовали идеи г-на Беккариа для искоренения варварства, царящего в наших судах. Хотелось бы также верить, что если бы судьи парижского парла­мента и посвятили бы несколько своих заседаний реформе уголовной юстиции королевства в соответ­ствии с принципами нашего миланского философа, то заслужили бы самую большую похвалу всей нации, а королю показали бы больше рвения и преданности, чем заботясь о спасении души урсулинской монахини из Сен-Клу и упрекая всех и вся в том, о чем сами судьи никогда не имели ясного представления.

Г-н Л'Аверди, ныне государственный министр и генеральный контролер, в бытность советником парла­мента, сочинил труд по уголовному праву, который небезынтересно сравнить с книгой г-на Беккариа, что­бы выявить различия между ними. Например, в книге французского юриста вы найдете длинную главу о преступлении, о котором миланский философ просто-напросто забыл: речь идет о магии. И это не потому, что он ничем не обязан Франции. Наоборот, без "Духа законов" книга г-на Беккариа никогда бы не появи­лась. И читая ее, вы сможете убедиться, что семена великого творения упали на благодатную почву. Вы не найдете у миланского философа масштабности и про­явлений гениальности г-на Монтескье. Но вы найдете у него ум просвещенный, глубокий, точный и проник­новенный. Вы убедитесь в исключительной утонченно­сти его души, столь нежной и столь чувствительной, столь сильно стремящейся сделать людей счастливыми, что вас невольно охватят те же сильные чувства, кото­рые вдохновили автора на написание этой книги. К тому же она относится к числу тех немногочисленных ценных творений, которые заставляют думать. В ней нет ни одного вопроса, представляющего интерес, который не вызвал бы у вас желания поразмышлять. И конечно, все то, о чем в ней говорится, кажется столь верным, столь соответствующим здравому смыс­лу и разуму, что вы верите, будто читаете собствен­ные мысли и собранные воедино общепризнанные истины. И прочитав книгу, уже начинаете размыш­лять, а не удивляться тому, насколько судебная прак­тика далека от принципов правосудия.

К несчастью, взгляды миланского философа все еще в новинку для большинства людей. И начиная с па­лача, сформулировавшего уголовные законы непобеди­мого Карла V, и вплоть до секретаря турнелльской судебной палаты, подписывающего приговоры, ни один служитель правосудия не обладал душой Бек­кариа. И даже новые, довольно примечательные обвинения в неуважительном отношении к законода­тельству не смогут помешать этой небольшой непоч­тительной книжице иметь успех и по праву приоб­рести в скором времени очень большую известность.

Книга уже была переиздана несколько раз. Пере­листывая одно из этих изданий, я увидел, что автор добавил несколько новых и превосходных глав. Он подверг свое сочинение тщательной переработке и сделал несколько удачных изменений. В одном из добавлений к главе о несостоятельных должниках он упрекает себя в слишком суровом отношении к ним в предыдущих изданиях. Он пишет: "Я всегда уважал религию, а меня называли безбожником, я всегда защищал право, а меня обвиняли в неуважении к закону, я имел несчастье в этом месте оскорбить человечество, но никто не упрекнул меня за это". Пусть вам служит утешением, г-н Беккариа, что везде все одинаково, и у вас и у нас. Примите, как долж­ное, что люди похожи друг на друга. И где вы видели, чтобы кого-то интересовала судьба человечества?

 

 

Письмо Екатерины II

И.П. Елагину

(1766 г.)[17]

 

Речь идет об авторе одной итальянской книги:

"Трактат о преступлениях и наказаниях". Она пере­ведена почти на все языки.