Афины – и мы: джинн демократии

В разгар предвыборной кампании в самой мощной в мире демократии, стоит вспомнить о первой демократии в мире. Тем более основоположники США – как здесь принято у нас говорить, отцы американской демократии – взяли многие управные структуры Древних Афин в качестве своего рода политической модели для молодого государства.

Конечно, они черпали в примеры для подражания не только у греков. До сих длятся споры, что больше подходит для США в качестве образца – Древний Рим с имперскими амбициями или Древние Афины с его полисной, замкнутой на себя (до определенной поры) демократией. В переводе на современный язык наши консерваторы ориентируются скорее на Рим, Рах Romana, мир под властью Рима, тогда как либералы извлекают уроки из афинской демократии – этой яркой, пусть и противоречивой, вспышки свободы в Древнем мире. Колыбель западной цивилизации – в противоположность восточным деспотиям. Словно бы сама полисная система афинской демократии посылает в будущее сигналы и предостережения, к которым грех не прислушаться. Пусть даже политические достижения Афин более проблематичны, чем несомненные и совершенные художественные – в литературе, философии, архитектуре, скульптуре. Вспомним хотя бы непродолжительность существования этой формы демократии, хотя чуть дольше, чем, скажем, реформистская эпоха Эхнатона и Нефертити, которая оказалась мыльным пузырем и так же внезапно оборвалась, как и возникла, и Египет возвратился к прежним политическим, религиозным и художественным канонам.

Античные теоретики сами искали причины, почему демократические Афины так и не смогли, несмотря на материальные и человеческие ресурсы, выиграть у тоталитарной Спарты Пелопоннесскую войну. Афинский историк Фукидид, сам генерал, изгнанный из родного города за полководческие неудачи в этой войне, описал ее скорее в жанре трагедии, чем истории. В этой исторической драме в роли протагониста выступает демос, который претендует на абсолютную власть и тиранит правительство, общество и наиболее ярких индивидуумов – от Сократа до того же Фукидида.

С другой стороны, тот же демос легко покупается на лесть и в своих решениях часто руководствуется такими низкими мотивами, как алчность и мстительность. Фукидида считали врагом афинской демократии, но он скорее был ее неподкупным и суровым судьей: «Это было по имени демократией, а фактически – правлением, осуществляемым первым из граждан» – вот его классическая характеристика Перикловой демократии как демократии управляемой. В отличие от сказочной, развлекательной истории его предшественника Геродота, полезная, нравоучительная история Фукидида обращена в будущее, взывает к потомкам – ввиду очевидной неудачи историка и генерала в его отношениях с современниками. Не удивительно, что современные историки и социологи, отправляясь в Древние Афины за злободневными аналогиями, берут в проводники именно этого своего коллегу – одним из, а другим – само собой – неизменного, непременного и незаменимого Фрейда, но не как дедушку психоанализа, а как специалиста по массовой психологии. Пора уже объяснить, что это за путешествия.

Например, телевизионный сериал «Афины: заря демократии» историка Беттани Хьюс по Паблик ТВ, очень насыщенный, развлекательный и поучительный.

Видового и археологического материала в нем навалом. Если бы не его концептуализм, можно было бы отнести к жанру травелога. Сама демократия в Афинах возникла по чистой случайности: еще в VI веке до и. э. город управлялся 30 «тиранами» с абсолютной у них властью, но и борьбой между ними, пока один из аристократов не попытался решить спорный вопрос в свою пользу, призвав на помощь демос. Джинн был выпущен из бутылки: испробовав власть «на вкус», народ не захотел отдавать ее обратно. Таков зачин этого телеисследования.

«Машиной времени» может быть и старомодная книга. Вот, скажем, книга Эли Сагана под названием «The Honey and the Hemlock», то есть «Мед и цикута». По‑русски лучший фонетический ряд был бы «Мед и яд», но тогда мы утрачиваем конкретное имя того смертельного яда, который по приказу своих благодарных сограждан принял возмутитель их спокойствия. А смыслово – если бы речь шла не о Сократе, а, скажем, об Иове – лучше всего было перевести «Мед и жало», тем самым уподобив афинскую демократию пчеле, от которой и добро и зло. У другого древнего народа, евреев (не путать с современными!), есть на эту тему весьма решительная поговорка, отрицающая бедную пчелу как таковую за эту ее двойственность: «Ни меда, ни жала». Прагматичный американец Эли Саган полагает, что всеобщая история не так безнадежна, как отдельные ее этапы, а потому заставил афинскую демократию сослужить полезную службу для американской. О чем можно судить уже по подзаголовку его немного дидактической книги: «Демократия и паранойя в Древних Афинах и в современной

Америке». Автор допытывается до причин, сгубивших афинскую демократию, дабы его родина – Америка – могла извлечь уроки и избежать трагедии. Тем более важно это сейчас, когда вожди расколотой нации – ее будущие президенты – нагнетают страх и пугают избирателей.

Вот почему Фукидида оказалось недостаточно и пригодился венский гуру.

Прав или нет, но Фрейд рассматривал поведение масс аналогично поведению индивидуума, и этот принцип положен в основу его классических работ «Тотем и табу», «Психология масс и анализ человеческого „я“», наконец, его предсмертной скандальной работы «Моисей и монотеизм», о публикации которой – в разгар лютого нацистского антисемитизма – он глубоко сожалел. Так вот, анализируя военную истерию афинского демоса, его реваншистские инстинкты, его агрессивность по отношению к некоторым своим выдающимся согражданам, Сократа и Фукидида включая, диву даешься всем этим параноидальным явлениям – пусть даже на уровне коллективной, а не индивидуальной истерии. Но именно наш венский и вселенский учитель, хоть камни в его огород не кидает теперь только ленивый, и не видел принципиальной разницы между индивидуальной и массовой психологией. Это и позволило ему выдвинуть, к примеру, сенсационную и встреченную в штыки гипотезу о ритуальном убийстве Моисея евреями как отправной точки всей их истории. В аналогичной ситуации оказались афиняне, приговорив к смертной казни лучшего из лучших – Сократа. Таким образом, эдипов комплекс переносится с индивидуума на этнос, без разницы – евреи или греки.

Известны, конечно, иные трактовки, иные версии, иные интерпретации смерти великого человека – это далеко не самое экстравагантное. Беттани Хьюс представляет сразу несколько точек зрения на смерть Сократа, давая слово историкам разных направлений. Представлял ли Сократ угрозу афинской демократии? Согласился ли он со смертным приговором – а мог бежать, как советовали ученики, – чтобы подтвердить основы этой демократии для 6000 (!) граждан (рабы и женщины к голосованию не допускались)? Или это была отчужденная форма самоубийства философа, потерпевшего фиаско в споре с собственным народом?

Загадка Сократа, этого самого антифилософского философа, тревожит нас, его потомков, не меньше, чем его современников. Те так вообще после тщетных попыток ее разгадать решили от нее вовсе избавиться самым радикальным образом – приговорив уличного философа к смерти. Однако насильственная смерть Сократа не разрешила его загадку, а увеличила ее – загадка стала еще более загадочной. Каким образом эти кичащиеся своей демократией Афины решились лишить жизни лучшего из своих граждан только за его взгляды? Говорю «Афины», потому что суд гелиастов, перед которым предстал Сократ, был олицетворением тогдашней демократии – 501 судья, избранный по жребию всеми согражданами. Сократа отвергла именно афинская демократия, его судьями были торговцы и матросы, самые что ни на есть простые граждане, тот самый демос, из которого вышел этот сын повитухи и каменотеса, – и он ведь так гордился своим простонародным происхождением, став знаменитым! 281 судья вынес Сократу вердикт: виновен – против 220. Однако еще более поразительным было второе голосование – избрание наказания преступнику.

Если вина Сократа была признана незначительным все‑таки большинством, то смертный приговор был вынесен чуть ли не единогласно. Что же тогда получается? За смерть Сократа голосовали в том числе те судьи, которые признали его невиновным? Не является ли тогда демократия и в самом деле родом тирании, как утверждал Сократ?

Сократ странен сплошь – среди своих соотечественников, среди своих современников, среди своих коллег. В самом деле, единственный среди философов, он не был писателем, предпочитая разговаривать и мало заботясь о том, чтобы его мысли были закреплены с помощью письменного слова. Сама его принадлежность к греческой цивилизации и афинской демократии – под сомнением, так как он был яростным оппонентом обеих, уродом в своей семье – имею в виду семью его народа. Даже физически он был урод и своей курносостью, лобастостью, коротконогостью и нечистоплотностью походил скорее на иноземного раба либо на мифологического сатира, чем на среднестатистического афинянина, регулярного посетителя гимнасических зал и почитателя физической красоты. Уродливый, грязный, оборванный – и тем не менее высокомерный, насмешливый, с гонором – один его «демон» чего стоит! – ходил этот человек по улицам родного города, задевая, оскорбляя и раздражая своих сограждан, пока те, не выдержав, не приговорили его к смерти. И он, презиравший их всю свою жизнь, подчинился их решению и, вместо того чтобы бежать, как предлагал Критон, выпил цикуту, убежденный в своем бессмертии.

Почему все‑таки он предпочел эмиграции смерть?

Вовсе не из релятивизма не высказываю я на этот раз собственного мнения. Но потому, что Сократ – как легендарный, так и исторический – был человеком вопросительных взглядов, а не готовых ответов. Он не замкнут в себе, а открыт навстречу времени, будоража и стимулируя нашу мысль и нашу совесть.

Афинская демократия просуществовала всего три поколения, прошла суровое испытание судом Сократа и пустила корни далеко в будущее. Этимологию слова «идиот» помните? Идиотом греки называли человека, который не идет голосовать. Фактически голосование в Афинах было обязательно.

Для теледискутантов в сериале «Заря демократии» в одном ряду стоят и смертный приговор Сократу, и бездарная военная экспедиция афинян в Сицилию, предпринятая по наущению джингоистски настроенного демоса избранными ими же генералами. Афинский демос – это плебс, по‑русски чернь, присвоившая себе прерогативы власти и приведшая афинскую демократию к гибели. Выводы обескураживающие: демократия есть тирания, нет разницы между диктатурой одного человека и диктатурой коллектива. Об этом еще Пушкин догадался:

Зависеть от царя, зависеть от народа –

Не всели нам равно…

Само собой, при таком подходе к проблеме мы счастливо минуем социально‑экономические причины падения афинской демократии. Рассматривая афинский демос как единое целое, как коллективную, согласно Фрейду, индивидуальность, мы сознательно игнорируем существование в этом коллективе оппозиционных сил меньшинства, которые осмеливались высказать свое особое мнение. Наконец, хоть тот же Эли Саган и вносит в античную историю существенные коррективы с помощью Фрейда, он все‑таки обнаруживает слишком большую зависимость от своего главного учителя Фукидида, с его, по тогдашним понятиям, антипатриотической концепцией Пелопоннесской войны. А по сегодняшним? Разве не обвиняют сторонники иракской войны ее противников в недостаточном патриотизме, а то и в худших грехах? С другой стороны, позиции Фукидида как бы укреплены с помощью современных веяний и модных теорий (психоанализа в первую очередь).

В таком актуальном и психологическом – чтобы не сказать, психоаналитическом – подходе к афинской истории есть, несомненно, свои достоинства: извлечь современные уроки из трагедии афинской демократии. Политиканство, популизм, национализм, джингоизм, самодовольство и чванство – вот черты, которые обнаруживают – или приписывают – современные историки (особенно апологеты убиенного Сократа) афинскому демосу. Даже если они преувеличивают и гиперболизируют прошлое, они правы в своих предупреждениях и предостережениях настоящему.

История, конечно, интересна и сама по себе, но также своей актуальностью: на злобу дня.