Наследие Руссо в эпоху социализма

 

Классики научного коммунизма подчеркивали в Руссо не слабости его, а тот «простой моральный такт», который всегда предохранял его «от всякого, хотя бы только кажущегося компромисса с существующей властью». В 1843 году, читая и конспектируя трактат «Об общественном договоре», Маркс записал среди прочих следующую мысль Руссо: «При дурных правлениях равенство лишь кажущееся и обманчивое. Оно служит лишь для того, чтобы бедняка удерживать в нищете, а за богачом сохранить все то, что он присвоил». Из статьи Руссо «О политической экономии» Маркс привел цитату в примечании к первому тому «Капитала»: «Вы во мне нуждаетесь (вставка Маркса: говорит капиталист рабочему), ибо я богат, а вы бедны, заключим же между собой соглашение: я позволю, чтобы вы имели честь мне служить при условии, что вы отдадите мне то немногое, что вам остается за то, что я возьму на себя труд приказывать вам». Энгельс в книге «Анти-Дюринг» охарактеризовал трактат Руссо «О происхождении неравенства» как один из «высоких образцов диалектики».

Г. В. Плеханов отметил, что «огромной методологической заслугой» Руссо был его интерес к материальным нуждам людей и что уже он увидел в частной собственности источник общественных антагонизмов. (с. 58)

В июне 1905 года, приведя цитату из английской буржуазной газеты «Таймс», порицавшей Руссо как вдохновителя революционного Конвента 1789—1793 годов, которым руководила партия якобинцев, и назвавшей идеи о равноправии всех граждан и народовластии «гибельной софистикой, которую Жан-Жак завещал человечеству», Ленин возразил: «В эпоху демократической революции пугать якобинизмом могут только безнадежные реакционеры или безнадежные филистеры»[2].

В наши дни споры вокруг творчества Руссо не прекращаются. В публицистике буржуазных стран есть немало попыток объявить Жан-Жака врагом дела просветителей, личностью эгоцентрического склада, охладевшим на старости лет к общественным интересам, занятым исключительно самим собой, а в доказательство того приводят «Исповедь» и «Прогулки одинокого мечтателя». Советские же и прогрессивные литературоведы зарубежных стран не выключают Руссо целиком из круга просветителей, хотя в ряде моментов он разошелся с ними, отчасти уступая им в последовательности выводов, но в чем-то глубже их выявляя противоречия хода истории. Что касается остроты политической мысли Руссо, то в «Исповеди» сказано: «Благодаря изучению нравов я увидел, что все коренным образом связано с политикой, и, как бы ни старались это изменить, каждый народ будет только таким, каким его заставляет быть государственный строй».

А как обстоит с пристрастием Руссо к уединению? В «Прогулках» подчеркнуто указание Руссо на дурную сторону одиночества: «Когда живешь только внутренним существом, мысли гаснут и не дают никакой пищи (с. 59) сердцу». Отлично понимал Руссо, что человек не может жить, замкнувшись в себе и только для себя, что глубочайший смысл жизни — в служении людям. «Душа-то моя общительная»,— говорит Руссо о себе в Восьмой прогулке. Как возмущен был Руссо, когда наблюдал однажды, как в Монморанси богачи с целью позабавиться швыряли пряники крестьянам, а те, стараясь поймать даровое лакомство, барахтались в куче, теряя при этом свое человеческое достоинство. А ведь эти крестьяне, замечает Руссо, куда полезнее для общества, чем литераторы, едущие по нескольку раз в неделю пустословить в академии на бесплодные темы, и куда благороднее, чем тунеядцы-сеньоры, отдыхающие от столичной жизни в своих деревнях.

Итак, мы убедились с вами, что идейные воззрения Жан-Жака Руссо, одного из самых прославленных мастеров демократической европейской культуры прошлых веков, сложны, а подчас противоречивы. Но никогда не следует забывать, что муки его идейных исканий коренились в условиях общественного бытия того времени. (с. 60)

 

И. Верцман

 

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

 

СПОСОБСТВОВАЛО ЛИ ВОЗРОЖДЕНИЕ НАУК И ИСКУССТВ ОЧИЩЕНИЮ НРАВОВ?

 

[…] Сколь величественно и прекрасно зрелище, когда видим мы, как человек в некотором роде выходит из небытия при помощи собственных своих усилий; как рассеивает он светом своего разума мрак[3], коим окутала его природа, как поднимается он над самим собою, как возносится он в своих помыслах до небесных пределов; как проходит он гигантскими шагами, подобно солнцу, по обширным пространствам Вселенной, и — что важнее еще и труднее,— как он углубляется в самого себя, чтобы в себе самом изучить человека и познать его природу, его обязанности и его судьбу. И все эти чудеса вновь совершились на памяти недавних поколений[4].

Европа уже опять впадала в варварство первых веков[5]. Народы этой части света, ныне столь просвещенные, жили несколько столетий тому назад в состоянии худшем, чем невежество. Не знаю, какой наукоподобный жаргон, еще более презренный, чем само невежество[6], присвоил (с. 62) себе право называться наукой и поставил возвращению настоящего знания почти неодолимые препятствия. Нужен был переворот, чтобы опять привести людей к здравому смыслу; и он пришел, наконец, с той стороны, с которой его меньше всего можно было бы ждать. Тупой мусульманин[7], этот извечный гонитель литературы,— вот кто возродил ее среди нас. С падением трона Константина[8] обломки Древней Греции были перенесены в Италию[9]. Франция в свою очередь обогатилась от этих драгоценных останков. Вскоре за литературою последовали науки; к искусству писать присоединилось искусство мыслить; последовательность эта кажется странной, и все же она, быть может, более, чем естественна: и людям стало открываться главное преимущество общения с музами,— преимущество это делает людей более общительными, так как оно внушает им при помощи произведений, достойных общего одобрения, желание друг другу понравиться.

У духа есть свои потребности, как и у тела. Эти последние образуют самые основания общества; первые же придают ему приятность. В то время как Правительство и Законы обеспечивают безопасность и благополучие объединившихся людей, Науки, Литература и Искусства — менее деспотичные, но, быть может, более могущественные,— покрывают гирляндами цветов железные цепи[10], коими опутаны эти люди; подавляют в них чувство той исконной свободы, для которой они, казалось бы, рождены; заставляют их любить свое рабское (с. 63) состояние и превращают их в то, что называется цивилизованными народами. Необходимость воздвигла троны; Науки и Искусства их укрепили. Сильные мира сего, возлюбите дарования и покровительствуйте тем, кто их развивает[11].

Цивилизованные народы, развивайте дарования: счастливые рабы, вы им обязаны этим нежным и тонким вкусом, которым вы кичитесь, этой кротостью характера и благоразумною сдержанностью нравов, которые делают общение между вами столь тесным и легким; одним словом, дарования дают вам видимость всех добродетелей, хоть вы и не обладаете из них ни одною.

Вот такого рода обходительностью, тем более приятною, чем менее она старается себя показать, отличались некогда Афины и Рим в столь превозносимые дни их величия и блеска; безусловно, благодаря этой же именно обходительности и наш век, и наша Нация переживут все времена и все народы. Философский тон без педантизма, естественные и все же предупредительные манеры, равно далекие как от германской грубости, так и от итальянского фиглярства,— вот плоды вкуса, приобретенного основательными занятиями и усовершенствованного в светском общении.

Как было бы приятно жить среди нас[12], если бы внешность всегда выражала подлинные душевные склонности, если бы благопристойность была добродетелью, если бы наши возвышенные моральные афоризмы служили нам в самом деле правилами поведения, если бы настоящая философия была неотделима от звания философа! Но столь многие качества слишком редко оказываются вместе, и добродетель едва ли шествует с такою пышною свитой. Богатство наряда может говорить нам о зажиточности человека, а его изящество – о том, что это человек со вкусом, но здоровый и крепкий человек узнается по другим приметам: под деревенской (с. 64) одеждою землепашца, а не под шитым золотым нарядом придворного,— вот где окажется сильное и крепкое тело. Наряды не менее чужды добродетели, которая есть сила и крепость души. Добродетельный человек — это атлет, который находит удовольствие в том, чтобы сражаться нагим; он презирает все эти ничтожные украшения, которые помешали бы ему проявить свою силу и большая часть которых была изобретена лишь для того, чтобы скрыть какое-нибудь уродство.

До того, как искусство обтесало наши манеры и научило наши страсти говорить готовым языком, нравы у нас были грубые и простые, но естественные, и различие в поведении с первого взгляда говорило о различии характеров. Человеческая природа, в сущности, не была лучшею, но люди видели свою безопасность в легкости, с какою они понимали друг друга, и это преимущество, ценности которого мы уже не чувствуем, избавляло их от многих пороков.

Ныне, когда более хитроумные ухищрения и более тонкий вкус свели искусство нравиться к определенным принципам, в наших нравах воцарилось низкое обманчивое однообразие, и все умы кажутся отлитыми в одной и той же форме: вежливость без конца чего-то требует, благопристойность приказывает, мы без конца следуем обычаям и никогда — собственному своему разуму. Люди уже не решаются казаться тем, что они есть; и при таком постоянном принуждении эти люди, составляющие стадо, именуемое обществом, поставленные в одинаковые условия, будут все делать то же самое, если только более могущественные причины их от этого не отвратят. Никогда не знаешь как следует, с кем имеешь дело: для того, чтобы узнать своего друга, нужно таким образом ждать крупных событий, т. е. ждать, когда на это уже нет больше времени, так как именно ради этих событий и было бы важно узнать, кто твой друг. (с. 64)

Какая вереница пороков тянется за этою неуверенностью. Нет больше ни искренней дружбы, ни настоящего уважения, ни обоснованного доверия. Подозрения, недоверие, страхи, холодность, сдержанность, ненависть постоянно скрываются под этим неизменным и коварным обличьем вежливости, под этою столь хваленою благовоспитанностью, которой мы обязаны просвещенности нашего века. Никто уже не станет поминать всуе имя Владыки вселенной, но его оскорбляют богохульством, и это не оскорбляет наш слух. Люди уже не превозносят свои собственные заслуги, но они умаляют заслуги других людей. Никто уже не станет грубо оскорблять своего врага, но его умеют ловко оклеветать. Национальная вражда угасает, но вместе с нею угасает и любовь к Отечеству. Невежество, достойное презрения, заменяется опасным пирронизмом[13]. Появляются недозволенные излишества, бесчестные пороки; но иные из пороков и излишеств награждаются именем добродетелей; нужно обладать ими или притворяться, что ими обладаешь. Пусть кто угодно превозносит воздержанность мудрецов нашего времени; я же вижу в этом лишь утонченную развращенность, столь же мало достойную моей похвалы, как их искусственная простота.[14] […]

 

 

О ПРОИСХОЖДЕНИИ И ОСНОВАНИЯХ НЕРАВЕНСТВА МЕЖДУ ЛЮДЬМИ

 

О человеке, вот о ком предстоит мне говорить: и сам вопрос, мною рассматриваемый, требует, чтобы я говорил об этом людям; ибо подобных вопросов не предлагают, когда боятся чтить истину. Я буду, таким образом, убежденно защищать дело человечества перед мудрецами, которые меня к тому побуждают, и я не буду недоволен самим собою, если окажусь достойным темы моей и судей моих.

Я вижу в человеческом роде два вида неравенства: одно, которое я называю естественным или физическим, потому что оно установлено природою и состоит в различии возраста, здоровья, телесных сил и умственных или душевных качеств; другое, которое можно назвать неравенством условным или политическим, потому что оно зависит от некоторого рода соглашения и потому что оно устанавливается или, по меньшей мере, утверждается с согласия людей. Это последнее заключается в различных (с. 67) привилегиях, которыми некоторые пользуются за счет других: как то, что они более богаты, более почитаемы, более могущественны, чем другие, или даже заставляют их себе повиноваться.

Не к чему спрашивать, каков источник естественного неравенства, потому что ответ содержится уже в простом определении смысла этих слов. Еще менее возможно установить, есть ли вообще между этими двумя видами неравенства какая-либо существенная связь. Ибо это означало бы, иными словами, спрашивать, обязательно ли те, кто повелевают, лучше, чем те, кто повинуются, и всегда ли пропорциональны у одних и тех же индивидуумов телесная или духовная сила, мудрость или добродетель их могуществу или богатству; вопрос этот пристало бы ставить разве что перед теми, кто признает себя рабами своих господ: он не возникает перед людьми разумными и свободными, которые ищут истину.

О чем же именно идет речь в этом Рассуждении? О том, чтобы указать в поступательном развитии вещей тот момент, когда право пришло на смену насилию и природа, следовательно, была подчинена Закону; объяснить, в силу какого сцепления чудес сильный мог решиться служить слабому, а народ — купить воображаемое спокойствие ценою действительного счастья.

 

Полагаю, что мне нечего бояться каких-либо возражений, если я отдам человеку ту единственную природную добродетель, признать которую был вынужден даже самый злостный хулитель добродетелей человеческих[15]. Я говорю о жалости, о естественном сочувствии к существам, которые столь же слабы, как мы, и которым грозит столько же бед, как и нам: добродетель эта тем более всеобъемлюща и тем более полезна для человека, что она предшествует у него всякому размышлению, (с. 68) и столь естественна, что даже животные иногда обнаруживают явные ее признаки.

 

Первый, кто огородив участок земли, придумал заявить: «Это мое!»— и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов уберег бы род человеческий тот, кто, выдернув колья или засыпав ров, крикнул бы себе подобным: «Остерегитесь слушать этого обманщика; вы погибли, если забудете, что плоды земли — для всех, а сама она — ничья!» Но очень похоже на то, что дела пришли уже тогда в такое состояние, что не могли больше оставаться в том же положении. Ибо это понятие — «собственность», зависящее от многих понятий, ему предшествовавших, которые могли возникать лишь постепенно, не сразу сложилось в человеческом уме. Нужно было достигнуть немалых успехов, приобрести множество навыков и познаний, передавать и увеличивать их из поколения в поколение, прежде чем был достигнут этот последний предел естественного состояния. Начнем поэтому с более ранней поры и попытаемся охватить взглядом с одной только точки зрения это медленное развитие событий и знаний в самой естественной их последовательности.

 

… Показав предварительно своим соседям все ужасы такого состояния, которое вооружало их всех друг против друга, делало для них обладание имуществами столь же затруднительным, как и удовлетворение потребностей; состояния, при котором никто не чувствовал себя в безопасности, будь он беден или богат,— он легко нашел доводы, на первый взгляд убедительные, (с. 69) чтобы склонить их к тому, к чему он сам стремился.  «Давайте объединимся,— сказал он им,— чтобы оградить от угнетения слабых, сдержать честолюбивых и обеспечить каждому обладание тем, что ему принадлежит; давайте установим судебные уставы и мировые суды, с которыми все обязаны будут сообразоваться, которые будут нелицеприятны и будут в некотором роде исправлять превратности судьбы, подчиняя в равной степени могущественного и слабого взаимным обязательствам. Словом, вместо того, чтобы обращать наши силы против себя самих, давайте соединим их в одну высшую власть, которая будет править нами, согласно мудрым законам, власть, которая будет оказывать покровительство и защиту всем членам ассоциации, отражать натиск врагов и поддерживать среди нас вечное согласие».

Даже и подобной речи не понадобилось, чтобы увлечь грубых и легковерных людей, которым к тому же нужно было разрешить слишком много споров между собою, чтобы они могли обойтись без арбитров, и которые были слишком скупы и честолюбивы, чтобы они могли долго обходиться без повелителей. Все бросились прямо в оковы, веря, что этим они обеспечат себе свободу, ибо, будучи достаточно умны, чтобы постигнуть преимущества политического устройства, они не были достаточно искушенными, чтобы предвидеть связанные с этим опасности. Предугадать, что это приведет к злоупотреблениям, скорее всего способны были как раз те, кто рассчитывал из этих злоупотреблений извлечь пользу, и даже мудрецы увидели, что надо решиться пожертвовать частью своей свободы, чтобы сохранить остальную, подобно тому, как раненый дает себе отрезать руку, чтобы спасти все тело.

Таково было или должно было быть происхождение общества и законов, которые наложили новые путы на слабого и придали новые силы богатому, безвозвратно (с. 70) уничтожили естественную свободу, навсегда установили закон собственности и неравенства, превратили ловкую узурпацию в незыблемое право и ради выгоды нескольких честолюбцев обрекли с тех пор весь человеческий род на труд, рабство и нищету.

Но одни только эти подробности могли бы составить материал для обширного сочинения, в котором можно было бы взвесить преимущества и неудобства всякого Правления сравнительно с правами естественного состояния, разоблачить все те разнообразные виды, в которых неравенство проявлялось вплоть до сего дня и в которых может оно проявиться в грядущие века, сообразно природе этих Правлений и тем переворотам, которые неизбежно произойдут в них со временем. Мы увидели бы массу, угнетаемую внутри Государства в результате именно тех мер предосторожности, которые были приняты ею, чтобы противостоять внешней угрозе; мы увидели бы, как постоянно растет угнетение, причем угнетенным никогда не дано знать, каков будет его предел и какие у них останутся законные средства, чтобы остановить его рост; мы увидели бы, как теряют свою силу и угасают мало-помалу гражданские права и национальные вольности и как протесты слабых начинают рассматриваться как мятежный ропот.

 

 

… Итак, для этих первых людей не составляет столь большего несчастья, ни, даже, столь большого препятствия для их самосохранения — нагота, отсутствие жилища и всех тех ненужностей, которые считаем мы столь необходимыми. Если кожа их не покрыта шерстью, то в жарких странах они в этом не нуждаются, а в холодных странах они быстро научаются приспосабливать в качестве одежды шкуры тех животных, которых они победили. Если у них только две ноги, чтобы (с. 71) бегать, зато у них две руки, чтобы позаботиться о своей защите и о своих нуждах. Дети их научаются ходить, быть может, поздно и с трудом, зато матери легко носят их с собою — этого преимущества нет у других видов, у которых мать, будучи преследуема, оказывается вынужденной бросать своих детенышей на произвол судьбы или же соразмерять свой бег с их бегом. Наконец, если  не предполагать тех исключительных и случайных обстоятельств, о которых я буду говорить в дальнейшем и которые вполне могли бы никогда не иметь места, то ясно, во всяком случае, что первый, кто изготовил себе одежду и построил себе жилище, доставил себе этим вещи мало необходимые, потому как до того времени он обходился без них, и мы не видим, почему бы он не мог, став взрослым, вести тот образ жизни, который он вел с самого своего детства.

 

Одинокий, праздный, всегда в непосредственной близости к опасности дикий человек должен любить спать, и сон его должен быть чутким, как у животных, которые, думая мало, спят, так сказать, все время, когда они не думают. Так как забота о самосохранении составляет почти единственную его заботу, то наиболее развитыми его способностями должны быть те, главное назначение которых — служить для нападения и для защиты, либо для того, чтобы овладеть своей добычей, либо для того, чтобы не стать самому добычею другого животного. Напротив, те органы, которые совершенствуются лишь под влиянием изнеженности и чувственности, должны оставаться в грубом состоянии — это исключает в дикаре утонченность какого бы то ни было рода; и так как чувства его разделяются по такому признаку, то осязание и вкус будут у него крайне грубы, зрение же, слух и обоняние — в высшей степени обостренными.

Из крайнего неравенства положений и состояний, (с. 72) из разнообразия дарований и страстей, из искусств бесполезных, искусств вредных, из знаний поверхностных и неглубоких появились бы сонмы предрассудков, равно противных разуму, счастью и добродетели. Мы увидели бы, как правители ревностно поддерживают все то, что может ослабить объединившихся людей, разъединяя их; все, что может придать обществу видимость согласия и посеять в нем семена подлинного раздора, все, что может внушить различным сословиям недоверие и взаимную ненависть, противопоставляя их права и их интересы, и, следовательно, усилить власть, всех их сдерживающую.

 

 

И среди всей этой неурядицы и переворотов постепенно поднимает свою отвратительную голову деспотизм; пожирая все, что увидит он хорошего и здорового во всех частях Государства, в конце концов он начнет попирать и законы и народ и утвердится на развалинах Республики. Времена, предшествующие этой последней перемене, будут временами смут и бедствий, но, в конце концов, чудовище поглотит все; и у народов больше не будет ни правителей, ни законов, но одни только тираны. С этой минуты не может быть больше речи ни о нравственности, ни о добродетели. Ибо повсюду, где царит деспотизм, cui ex honesto nulla est spes[16], он не терпит, наряду с собою, никакого иного повелителя; как только он заговорит, не приходится уже считаться ни с честностью, ни с долгом, и слепое повиновение — вот единственная добродетель, которая оставлена рабам. (с. 73)

Это — последний предел неравенства и крайняя точка, которая замыкает круг и смыкается с нашею отправною точкою. Здесь отдельные лица вновь становятся равными, ибо они суть ничто; а так как у подданных нет иного закона, кроме воли их господина, а у него нет другого правила, кроме его страстей, то понятие о добре и принципы справедливости вновь исчезают; здесь все сводится к одному только закону более сильного и следовательно к новому естественному состоянию, отличающемуся от того состояния, с которого мы начали, тем, что первое было естественным состоянием в его чистом виде, а это последнее — плод крайнего разложения. Впрочем, оба эти состояния столь мало отличаются друг от друга, а договор об установлении Власти настолько расшатан деспотизмом, что деспот остается повелителем лишь до тех пор, пока он сильнее всех; но как только люди оказываются в силах его изгнать, у него нет оснований жаловаться на насилие. Восстание, которое приводит к убийству или к свержению с престола какого-нибудь султана, это акт столь же закономерный, как и те акты, посредством которых он только что распоряжался жизнью и имуществом своих подданных. Одной только силой он держался, одна только сила его и низвергает. Все, таким образом, идет своим естественным путем, и какова бы ни была развязка сих быстрых и частых переворотов, никто не может жаловаться на несправедливость других, но только на собственное свое неблагоразумие или на свое несчастье. (с. 74)

 

 

О ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

Статья в Энциклопедии Дидро

 

Недостаточно сказать гражданам: «Будьте добрыми!»— надо научить их быть таковыми; и даже пример, который в этом отношении должен служить первым уроком, не есть единственное необходимое здесь средство. Любовь к отечеству всего действеннее, ибо, как я уже говорил, всякий человек добродетелен, когда его частная воля во всем соответствует общей воле, и мы с охотою желаем того же, чего желают любимые нами люди.

 

Пусть же родина явит себя общей матерью граждан; пусть выгоды, коими пользуются они в своей отчизне, сделает ее для них дорогою; пусть Правительство оставит им в общественном управлении долю, достаточную для того, чтобы они чувствовали, что они у себя дома; и пусть законы будут в их глазах лишь поручительством (с. 75) за общую свободу. Эти права, сколь они ни прекрасны, принадлежат всем людям, но злая воля правителей легко сводит на нет их действие даже тогда, когда она, казалось бы, не посягает на них открыто. Закон, которым злоупотребляют, служит могущественному одновременно и наступательным оружием, и щитом против слабого; предлог «общественное благо»— это всегда самый опасный бич для народа. Самое необходимое и, быть может, самое трудное в Правлении это — строгая неподкупность, чтобы всем оказать справедливость и в особенности, чтобы бедный был защищен от тирании богатого. Самое большое зло уже свершилось, когда есть бедные, которых нужно защищать, и богатые, которых необходимо сдерживать. Только в отношении людей со средним достатком законы действуют со всей своей силой. Они в равной мере бессильны и против сокровищ богача и против нищеты бедняка: первый их обходит, второй от них ускользает; один рвет паутину, а другой сквозь нее проходит.

Вот почему одно из самых важных дел правительства — предупреждать чрезмерное неравенство состояний, не отнимая при этом богатств у их владельцев, но лишая всех остальных возможности накапливать богатства, не воздвигая приютов для бедных, но ограждая граждан от возможности превращения в бедняков. Люди неравномерно расселяются по территории Государства и скопляются в одном месте, в то время как другие места безлюдеют; искусства увеселительные и прямо мошеннические поощряются за счет ремесел полезных и трудных, земледелие приносится в жертву торговле; откупщик становится необходимой фигурой лишь вследствие того, что Государство плохо управляет своими финансами; наконец, продажность доходит до таких крайностей, что уважение определятся числом пистолей и даже доблести продаются за деньги — таковы (с. 76) самые ощутимые причины изобилия и нищеты, подмены частною выгодою выгоды общественной, взаимной ненависти граждан, их безразличия к общему интересу, развращения народа и ослабления всех пружин Правления. Таковы, следовательно, беды, которые трудно облегчить, когда они дают себя чувствовать, но которые должно предупреждать мудрое управление, дабы сохранять наряду с добрыми нравами уважение к законам, любовь к отечеству и непреложность общей воли.

Все эти предосторожности будут, однако, недостаточны, если не взяться за них еще более заблаговременно. Я кончаю эту часть общественной экономии тем, с чего я должен был начать. Родина не может существовать без свободы, свобода без добродетели, добродетель без граждан. У вас будет все, если вы воспитаете граждан; без этого у вас все, начиная с правителей Государства, будут лишь жалкими рабами. Однако воспитать граждан — это дело не одного дня, и, чтобы иметь граждан-мужей, нужно наставлять их с детского возраста. Пусть не говорят мне, что тот, кто должен управлять людьми, не может добиваться от них совершенства, которое им несвойственно от природы и им недоступно, что он не должен и пытаться уничтожить в них страсти, и что выполнение подобного замысла было бы скорее желательно, чем возможно. Я соглашусь со всем этим тем более, что человек, вовсе лишенный страстей, был бы, конечно, очень дурным гражданином. Но следует также согласиться с тем, что если только не учить людей вообще ничего не любить, то возможно научить их любить одно больше, чем другое, и любить то, что действительно прекрасно, а не то, что безобразно. Если, к примеру, учить граждан с достаточно раннего возраста всегда рассматривать свою собственную личность не иначе, как с точки зрения ее отношений с Государством в целом, и смотреть на свое собственное существование (с. 77) лишь, так сказать, как на часть существования Государства, то они смогут в конце концов прийти к своего рода отождествлению себя с этим большим целым, почувствовать себя членами отечества, возлюбить его тем утонченно-сильным чувством, которое всякий отдельный человек испытывает лишь по отношению к самому себе; они смогут возвышать постоянно свою душу до этой великой цели и превратить, таким образом, в возвышенную добродетель сию опасную склонность, из которой рождаются все наши пороки. Не одна только философия доказывает возможность воспитания этих новых наклонностей, но и история приводит тому тысячи ярких примеров; если они среди нас столь редки, то потому лишь, что никто не заботится о том, чтобы у нас были настоящие граждане, и потому, что еще меньше беспокоятся о том, чтобы взяться достаточно рано за их воспитание. Уже не время изменять наши естественные наклонности, когда они начали развиваться и когда привычка соединяется с самолюбием; уже не время спасать нас от самих себя, когда человеческое «Я», однажды поселившись в наших сердцах, начало там эту достойную презрения деятельность, которая поглощает всю добродетель и составляет всю жизнь людей с мелкой душою. Как могла бы зародиться любовь к отечеству среди стольких иных страстей, которые ее заглушают? и что остается для сограждан от сердца, поделенного между скупостью, любовницей и тщеславием? (с. 78)

 

 

ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ ДОГОВОРЕ

Политический трактат

 

[………….]

 

 

ПОСЛАНИЕ ГОСПОДИНУ де л’ЭТАНУ, ВИКАРИЮ МАРКУССИ

 

Судьбе завистливой назло,

Нам наконец-то повезло:

Мы едем к вам, в приют веселый,

Мы едем к вам, в леса и долы,

Чтоб там, мой дорогой аббат,

Найти покой, душевный лад,

Найти от тайной скуки средство,

Бежать от страшного соседства,

Которым нас дарит Париж,

От грохота и гама — в тишь.

Париж — надменности обитель,

Где подпадает каждый житель

Под власть мошенников таких,

Что Франция боится их;

Где честность — лишь предмет издевки,

Где шарлатанские уловки,

Высокомерье, наглый тон

Талант несмелый гонят вон,

Тираня пасынков фортуны.

Париж, где автор «Родогюны»

Сгибал перед Шапленом стан

Где худшую из обезьян

Любовь дарит венцом героя,

Где шавке суждено порою

Политиком известным стать,

Где фата пошлого печать —

Судейскому юнцу под стать,

Парик — его заслуг замена.

Париж, где паразит презренный

Продаст научной мысли цвет

У Фрин, Аспазий — за обед!

Париж! Несчастлив, кто над Сеной

Жить осужден. Несчастней всех,

Кто добровольно, как на грех,

Избрал тебя,— не край достойный,

Где климат более спокойный,

Заботам недоступный край,

Как Маркусси, ваш светлый рай.

Но пусть душе он всех дороже,

Его покинете вы все же,

Сомненьям разным вопреки,

И не повеситесь с тоски!

Итак, мой дорогой викарий,

Мечтаем мы о лучшем даре

Гостеприимства, что найдем,

Войдя в любезный сердцу дом,

Где мы, приязнью к вам влекомы,

Мир обретем, давно знакомый,—

Селян и домочадцев круг.

Его глава — наш добрый друг.

И мы хотим, коль то возможно,

Чтоб, недоступный дружбе ложной,

Он не лишал нас нежных прав

На свой досуг и милый нрав.

Чтоб внял моленьям нашим слезным

И вход закрыл гостям несносным:

Молчальникам, говорунам,

Зловредным сплетникам, врунам,—

Всем проходимцам без изъятья,

Глупцам из той парижской братьи

Неутомимых остряков,

Что для богатых дураков

Открыли бреднями торговлю.

Мы просим не пускать под кровлю

Льстецов, что здравый смысл хулят,

Чей фимиам для сердца яд,

А также щеголей безвкусных,

Дворян, из самых захолустных,

Что предков чтят и, как они,

Ничтожны сами в наши дни.

Не звать к себе ханжей-ворчуний,

Визгливых, сморщенных вещуний,

Завистливых к дарам чужим,

К соблазнам, что закрыты им.

Они чернят нас — из усердья,

Клевещут — лишь из милосердья

И вынужденной чистотой

Являют образец святой.

Не звать ни крезов, ни каналий,

Особенно же тех ракалий,

Что корчат из себя вельмож,

Бессовестных и наглых рож,

Гогочущих над братьей серой,

Над добродетелью и верой,

Умеющих хватать, сдирать

И не давать, а только брать.

Не звать и тех, чей тон учтивый,

Столь хитрый, вкрадчивый и льстивый,—

Род ловко сделанных силков

Для легковерных простаков.

Не звать и хвастунов военных,

Таких спесивых и надменных,

Что дурнями руководят,

На ближних сверху вниз глядят,—

Лихих рубак и фанфаронов,

Создателей своих законов,

Всегда готовых бить, стрелять,

Свое занятье восхвалять,

К тому ж педантов самых вздорных,

Что хуже спорщиков упорных.

Гоните этих сухарей!

Зато зовите поскорей,

Коль жребий выпадет счастливый

И попадется не хвастливый,

Учтивостью подобный вам,

Что с шутниками шутит сам,

А с умным славно рассуждает,

Такой, что чванством не страдает,

Острот пустых завзятый враг,

Хотя он вовсе не дурак,

Тот, кто учен не для парада

И чья душа, веселью рада,

Смеется, только не со зла,

Но оттого, что весела.

Пускай придет, кто прямодушен,

Кто не суров и не бездушен,

Кто, забывая о себе,

Печется о чужой судьбе,

Чей аппетит, любезность нрава,—

К столу приятная приправа,

Кто восхищением смущен,

А невниманьем — огорчен,

Кто, всюду и везде на месте,

Озорничает с нами вместе,

Кто не таит в остротах яд,

Не злится, коль над ним острят.

Друг наслаждений — не распутства,

Друг широты — не безрассудства,

Ум не пропьет он сгоряча,

Не философствует сплеча.

Ну, словом, если б уродился

Такой, чтоб нам в друзья годился,

А мы — ему в друзья как раз,

То слезно умоляю вас —

Немедленно его найдите

И в наше общество введите!

Желаньем я горю одним,—

Любить его, быть вместе с ним!

Таков мой долг. А ваш, не скрою,—

Представить нам сего героя,

Лишь изучив со всех сторон...

Я кончил. Но… найдется ль он?

 

Предположительная дата написания «Послания господину де л’Этану, викарию Маркусси»— это 1749 г. В «Исповеди» по этому поводу Ж.-Ж. Руссо рассказывает: «Не раз проводил я по нескольку дней в Маркусси, где у г-жи Левассер был знакомый викарий... После одного из этих маленьких путешествий... я написал викарию, очень быстро и очень плохо, послание в стихах, которое найдут среди моих бумаг».

В «Послании» к г-ну де л’Этану, где отразился горький парижский опыт Руссо, начинают звучать мотивы, предвещающие критику цивилизации в «Рассуждениях о науках и искусствах» и других зрелых произведениях Руссо. «Послание» было напечатано впервые в 1752 г.

 

Париж, где автор «Родогюны» сгибал перед Шапленом стан...— Автор «Родогюны» — выдающийся французский драматург Пьер Корнель (1606—1684). Шаплен Жан (1595—1674) — французский поэт, член Академии, один из составителей, по указанию кардинала Ришелье, отрицательного отзыва о трагедии Корнеля «Сид».

 

 

СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ

 

 

Стр. 2        ПОРТРЕТ Ж.-Ж. РУССО РАБОТЫ КАНТЕН ДЕ ЛАТУРА.*

 

Стр. 30      ШАРМЕТТ. ДОМ, ГДЕ ЖИЛ РУССО. Старинная гравюра

 

Стр. 34-35 ПРУД В ЭРМЕНОНВИЛЕ. Старинная гравюра

 

Стр. 38-39 УТРО 2 ИЮЛЯ 1778 г. (День кончины Ж.-Ж. Руссо). Старинная гравюра

 

Стр. 41      МОГИЛА Ж.-Ж. РУССО НА «ОСТРОВЕ ТОПОЛЕЙ» (озеро в Эрменонвиле)*

 

Стр. 43      ПАМЯТНИК НА МОГИЛЕ Ж.-Ж. РУССО. Старинная гравюра

 

Стр. 47      ПЕРЕНЕСЕНИЕ ПРАХА Ж.-Ж. РУССО В ПАНТЕОН.* [Это произошло в годы революции, спустя 16 лет после смерти философа]

 

Стр. 50      ЖАН-ЖАК РУССО. Бюст работы французского скульптора XVIII века Ж.-А. Гудона. *

 

Стр. 55.     ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ ДЕМОКРАТ РАДИЩЕВ А. Н.   Гравюра И. Вендрамини. Начало XIX века.

 

Стр