Первое наше знакомство с ним

Первое наше знакомство с ним

 

Впервые услышав его имя на уроке истории в 8-м классе вы узнали, что Руссо за четыре-три десятилетия до французской революции 1789-1793 годов оказал большое влияние на демократические слои общества, угнетаемые монархическим строем, а в последующие бурные годы его учение вдохновило самую решительную партию — якобинцев во главе с Робеспьером.

Надеюсь, вы читали и роман «Отверженные» французского писателя прошлого века Виктора Гюго. Помните эпизод с баррикадой на улице Сен-Дени? Один из героев трагических дней июня 1832 года — парижский гамен, уличный мальчишка Гаврош. Всегда голодный и, несмотря на это, веселый, бесстрашный, он распевает задорные песенки даже под свист солдатских пуль. Маленький республиканец презирает не только дворян, но и буржуазию. Историю Франции Гаврош едва ли знал, но из разговоров блузников (так называли тогда рабочих) (с. 5) и студентов в харчевнях мог усвоить тот факт, что раньше этот класс принимал участие в низвержении королевской власти, а нынче из страха перед народом идет на сговор с реакционным правительством. И вот, будто лаская слух буржуа, «забывшего добродетель» и ненавидящего великих писателей, подготовивших ум и дух народа к свершению переворота 1789—1793 годов, а их детищем ведь является и сегодняшний мятеж, Гаврош иронической песенкой винит в своих жизненных бедствиях кого бы вы думали?.. Вольтера и Руссо:

 

Не удалась моя карьера,

И это по вине Вольтера.

Судьбы сломалось колесо,

И в этом виноват Руссо.

Я не беру с ханжей примера,

И это по вине Вольтера,

А бедность мною как в серсо

Играет по вине Руссо.

Я пташка малого размера,

И это по вине Вольтера.

Не могут на меня лассо

Накинуть по вине...

 

Имя Руссо в устах маленького героя уже не прозвучало. Солдатская пуля пресекла его жизнь…

Не только Гаврош в своей песенке соединил эти два равновеликих имени. О том, что их соединял в памяти французский народ, писал находившийся в Париже в 30-х годах XIX века немецкий поэт Гейне: «Вольтер и Руссо — те два писателя, которые более всех других в подготовляли революцию, определили ее дальнейшие шаги и ныне еще руководят французским народом (с. 6) и властвуют над ним». «И ныне еще» — как раз время героической баррикады на улице Сен-Дени!

Наделив жизнерадостным юмором «малыша с великой душой», автор «Отверженных» почтительно вспоминает Вольтера и Руссо среди «главарей священных легионов», благодаря которым произошел «огромный рывок человечества вперед, к свету» — к «основным пунктам прогресса». Этих «главарей легионов» во всей Европе—имелись такие и в Англии, Германии, России — называют просветителями, и главной их задачей было дать людям ясные понятия об устройстве природы и общества, человек же, как говорил немецкий поэт Гете, «нуждается в ясности и свете». Если XVIII век именуется в учебниках истории «Веком Просвещения», то не потому, что просветители были тогда хозяевами положения, а потому, что они были смелыми врагами невежества, суеверий, мракобесия, выгодных любому деспоту — ведь темным, безграмотным народом легче управлять.

 

Какой была тогда Франция

 

Ее первое сословие — аристократия — лишено уже малейшего сознания ответственности перед государством и своей нацией. Расточительство двора не поддается исчислению — баснословные деньги затрачиваются на всякие празднества и торжества. Огромные суммы дарит король раболепствующим вельможам. Второе сословие — духовенство, его низшие чины — верные слуги «христианнейшего» из всех монархов — французского, а «князья церкви» — епископы и кардиналы — отличаются от придворных только сутанами.

Третьему сословию в городах принадлежит купечество (с. 7), адвокаты, литераторы; ниже — ремесленники. В этом сословии нет титулов и рангов. Чем беднее чело­век. тем меньше принимают но внимание его человеческие права. Что же сказать о многострадальной деревне? На крестьянских полях землевладельцы летом охотятся, почти все, что создано тяжким трудом хлебороба, ими отбирается. В отчаянии крестьяне покидают свои дома, увеличивают толпы городских нищих. Повышаются цены на хлеб и вспыхивают народные бунты.

При таких обстоятельствах разгоралось пламя возмущения и критики существующих порядков. Так как монархия, освященная церковью, стремилась увековечить невежество широких масс народа, в среде передовых и образованных люден родился великий замысел: создать Энциклопедию наук и ремесел, целью которой было—«изобразить общую картину усилий человеческого ума во всех областях знания и во все времена». Просветителей поэтому называли также энциклопедистами. и мракобесы того времени объединяли их злобной кличкой: «партия философов», называя «философом» и юриста, и литератора — словом, всех, кто высказывался в защиту свобод против политического гнета, против всего, что стояло на пути развития мысли.

 

Влияние идей Жан-Жака Руссо

 

В 1791 году во Франции вышла книга известного драматурга и критика Мерсье с программным названием: «О Жан-Жаке Руссо, одном из главных писателей, подготовивших революцию». В том же году появилась книга критика Женгенэ «Письма об «Исповеди» Руссо», где сказано: «Теперь, когда законодатели провозглашают его бессмертие, всем уже ясно, что без него Бастилия еще стояла бы». Якобинец Робеспьер в одном из своих выступлений напомнил делегатам Конвента о «бедняке и великом человеке Жан-Жаке Руссо, чьи сочинения распространили принципы общественной морали». Итак, имя Руссо неотделимо от Великой французской революции.

Французский писатель Виктор Гюго в романе «Отверженные» подчеркнул, что идеи Руссо навечно вошли в «философию Парижа». Французская писательница Жорж Санд в своем романе «Мопра» вывела два замечательных образа — крестьянина-бунтаря Пасьянса, восторженно читающего по складам «Общественный договор», и девушку-дворянку Эдмею, плачущую над «Новой Элоизой» и твердо усвоившую руссоистский принцип «абсолютного равенства».

Английский поэт Шелли катался в лодке по Женевскому озеру с «Новой Элоизой» в руках. В Жан-Жаке Шелли нашел родственную себе душу революционного романтика. Подобно Руссо, Шелли не нарадуется гармонии, красоте, мудрости Природы. Подобно Руссо, Шелли всем сердцем предан свободолюбивым идеалам Человечества и уверен в конечной победе справедливости над тиранией. Руссо эту уверенность выразил в трактате «О происхождении неравенства», а Шелли — в драме «Раскованный Прометей». (с. 52)

В своей поэме «Паломничество Чайльд-Гарольда» великий английский поэт Байрон представил Жан-Жака в образе провидца антимонархических революций:

 

И молнией безумья озаренный,

Как пифия на троне золотом,

Он стал вещать, и дрогнули короны,

И мир таким заполыхал огнем,

Что королевства, рушась, гибли в нем.

 

Недаром Екатерина II, слывшая «другом филосо­фов», охарактеризовала политический идеал Руссо кратко и выразительно: «Система гидры с тысячью двумястами головами».

Характеристика злая и меткая: при демократическом образе правления власть многоголовая, не то что в монархии.

Конечно, для истории общественной мысли значение имело не заигрывание с руссоизмом французских и русских вельмож. В нашей стране идеи Руссо становились известными широким читательским кругам, и сочинения его переводились на русский язык. Так, роман «Новая Элоиза» вышел уже в 1769 году, а книга об Эмиле — десять лет спустя. Учение Руссо популяризировали выдающиеся просветители XVIII века Н. И. Новиков и А. Н. Радищев.

«Чувствительность необъятная», писал Радищев, побудила Жан-Жака высказать благородные мысли: «Человек рожден для общежития» и «все равны от чрева матери в природной свободе». Противник всякого гнета, Радищев в сочинении «О человеке, его смертности и бессмертии» вольно передал одну из самых ярких и далеко забегающую в будущее мысль из трактата Руссо о происхождении неравенства: «Как скоро сказал (с. 53) человек: «сия пяден земли моя», он пригвоздил себя к земле и отверз путь зверообразному самовластию, когда человек повелевает человеком».

Отец сентиментализма в русской художественной литературе, автор повести «Бедная Лиза» Н. М. Карам­зин разъезжал по Швейцарии с «Новой Элоизой» в руках, примечая местности, упомянутые в романе Руссо. Конечно, Карамзин с благоразумием верноподданного монархии отвергал то, что считал крайностями Руссо: идеализацию равенства, народолюбие, отрицание духовного превосходства аристократии.

Романтик В. Ф. Одоевский взял эпиграфом к своему очерку «Странный человек» слова Руссо: «Простые души, извините мне мои парадоксы — они возникают, когда думаешь, и что бы вы ни говорили, я предпочитаю оставаться человеком парадоксов, чем человеком предрассудков». Что роднит героя этого очерка Ариста с Жан-Жаком? Тем, что гораздо больше уважает Арист бедняка, чем знатного барина, и умных, честных, добрых находит только среди людей «незначащих»; тем, что недаром зовут его все «соваж»— дикарь, нелюдим, в действительности же он — гуманист.

Пушкинская Татьяна читает «Новую Элоизу» с «живым очарованием», как и гетевского «Вертера», а в повести «Метель» Марья Гавриловна, слушая объяснение в любви Бурмина, «вспомнила первое письмо Сен-Пре». В духе Радищева и декабристов определил Пушкин в «Евгении Онегине» идеал Руссо: «защитник вольности и прав». Ведь среди политических теорий французских просветителей, изучаемых Радищевым и декабристами, важное место занимал «Общественный договор».

Глубоко понял и оценил «Новую Элоизу» В. Г. Белинский, провозгласивший и осветивший эру художественного реализма. Основную тенденцию Руссо он (с. 54) охарактеризовал следующим образом: «Восемнадцатый век создает себе свой роман, в котором выразил себя в особенной, только ему свойственной форме: философские повести Вольтера и юмористические рассказы Свифта и Стерна — вот истинный роман XVIII века. «Новая Элоиза» Руссо выразила собой другую сторону этого века отрицания и сомнения — сторону сердца, и потому она казалась больше пророчеством будущего, чем выражением настоящего, и многие из людей того времени (в том числе и Карамзин) видели в «Новой Элоизе» только одну сентиментальность, которой одною и восхищались». Так как многие толковали эту сентиментальность как выражение мягкосердечия Руссо, его склонность примириться с любым злом, то Белинский решительно возразил: «... эпитет «доброго» (граничащий с эпитетом «простодушного») нисколько нейдет к Руссо, к имени которого гораздо больше шел бы эпитет гениального и титло великого писателя».

Безоговорочным почитателем Руссо был А. Н. Толстой. Когда он бросил свое «обвиняю» миру богачей и крепостников, этически обосновать свое возмущение помог ему не кто иной, как Руссо. О своей благодарности к Руссо Толстой рассказывал в следующих словах: «Я больше, чем восхищался им — я боготворил его. В пятнадцать лет я носил на шее медальон с его портретом вместо нательного креста. Многие страницы его так близки мне, что мне кажется, что я их написал сам». В основных чертах критика цивилизации — одна и та же, что у Руссо, что у Толстого. И у Руссо и у Толстого вопрос «Что делать?» решен категорически: незачем терпеть эксплуатацию и бесправие народа ради материальной и умственной культуры, которой владеют господствующие классы. Избрав Руссо своим духовным руководителем, Толстой выступает как судья общества. При этом Толстой повторяет и некоторые заблуждения (с. 56) Руссо — идеализирует патриархальщину, не борется против религии, а пытается исправить ее.

В своей борьбе с ложью и лицемерием дворянского и буржуазного общества Толстой высоко ставил «Новую Элоизу» — роман, который, по его убеждению, «не стареет». В 1857 году он два месяца провел на берегу Женевского озера в Кларане — «в том самом местечке, где жила Юлия Руссо».

Если Толстому его принцип непротивления злу мешал, однако, понять революционное значение трактатов Руссо «О происхождении неравенства» и «Общественный договор», то Н. Г. Чернышевский, исходя из этих книг, впервые в истории мировой общественной мысли точно определил идейную позицию Руссо как позицию «революционного демократа». А вот мнение Толстого, что «Новая Элоиза» не стареет, Чернышевский не разделял. В письме к сыну он отнес этот роман к «историческим памятникам давно минувших фазисов общественной жизни». И все же в уста героини своего романа «Что делать?» Чернышевский вложил слова: «Женщина с достоинством родилась. Это почувствовал первый Руссо и сказал в «Новой Элоизе».

Особенно увлекала Чернышевского «Исповедь». Касаясь того, что в этой книге Руссо «отдал на общий позор свои пороки и ошибки», Чернышевский заключает: «Да, прав был этот человек, гордо и смело говоря: «Каков бы я ни был, но я был одним из лучших людей в мире». Дисгармоничность душевного склада Руссо Чернышевский воспринимал как мучительную жажду гармонии в реальном мире. Об этом еще до Чернышевского писал Белинский, определивший умонастроение Руссо словами: «вечно тревожное стремление к идеалу и уравнению с ним действительности».

Живой духовный портрет Руссо дал А. И. Герцен в произведении «С того берега». (с. 57)

Герценовская политическая характеристика такова: «Руссо мечтал — хотя и превратно — о новом мире, он подкапывал не одни учреждения, а все здание общественного старого мира; его поняли только в революцию».

 

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

 

СПОСОБСТВОВАЛО ЛИ ВОЗРОЖДЕНИЕ НАУК И ИСКУССТВ ОЧИЩЕНИЮ НРАВОВ?

 

[…] Сколь величественно и прекрасно зрелище, когда видим мы, как человек в некотором роде выходит из небытия при помощи собственных своих усилий; как рассеивает он светом своего разума мрак[3], коим окутала его природа, как поднимается он над самим собою, как возносится он в своих помыслах до небесных пределов; как проходит он гигантскими шагами, подобно солнцу, по обширным пространствам Вселенной, и — что важнее еще и труднее,— как он углубляется в самого себя, чтобы в себе самом изучить человека и познать его природу, его обязанности и его судьбу. И все эти чудеса вновь совершились на памяти недавних поколений[4].

Европа уже опять впадала в варварство первых веков[5]. Народы этой части света, ныне столь просвещенные, жили несколько столетий тому назад в состоянии худшем, чем невежество. Не знаю, какой наукоподобный жаргон, еще более презренный, чем само невежество[6], присвоил (с. 62) себе право называться наукой и поставил возвращению настоящего знания почти неодолимые препятствия. Нужен был переворот, чтобы опять привести людей к здравому смыслу; и он пришел, наконец, с той стороны, с которой его меньше всего можно было бы ждать. Тупой мусульманин[7], этот извечный гонитель литературы,— вот кто возродил ее среди нас. С падением трона Константина[8] обломки Древней Греции были перенесены в Италию[9]. Франция в свою очередь обогатилась от этих драгоценных останков. Вскоре за литературою последовали науки; к искусству писать присоединилось искусство мыслить; последовательность эта кажется странной, и все же она, быть может, более, чем естественна: и людям стало открываться главное преимущество общения с музами,— преимущество это делает людей более общительными, так как оно внушает им при помощи произведений, достойных общего одобрения, желание друг другу понравиться.

У духа есть свои потребности, как и у тела. Эти последние образуют самые основания общества; первые же придают ему приятность. В то время как Правительство и Законы обеспечивают безопасность и благополучие объединившихся людей, Науки, Литература и Искусства — менее деспотичные, но, быть может, более могущественные,— покрывают гирляндами цветов железные цепи[10], коими опутаны эти люди; подавляют в них чувство той исконной свободы, для которой они, казалось бы, рождены; заставляют их любить свое рабское (с. 63) состояние и превращают их в то, что называется цивилизованными народами. Необходимость воздвигла троны; Науки и Искусства их укрепили. Сильные мира сего, возлюбите дарования и покровительствуйте тем, кто их развивает[11].

Цивилизованные народы, развивайте дарования: счастливые рабы, вы им обязаны этим нежным и тонким вкусом, которым вы кичитесь, этой кротостью характера и благоразумною сдержанностью нравов, которые делают общение между вами столь тесным и легким; одним словом, дарования дают вам видимость всех добродетелей, хоть вы и не обладаете из них ни одною.

Вот такого рода обходительностью, тем более приятною, чем менее она старается себя показать, отличались некогда Афины и Рим в столь превозносимые дни их величия и блеска; безусловно, благодаря этой же именно обходительности и наш век, и наша Нация переживут все времена и все народы. Философский тон без педантизма, естественные и все же предупредительные манеры, равно далекие как от германской грубости, так и от итальянского фиглярства,— вот плоды вкуса, приобретенного основательными занятиями и усовершенствованного в светском общении.

Как было бы приятно жить среди нас[12], если бы внешность всегда выражала подлинные душевные склонности, если бы благопристойность была добродетелью, если бы наши возвышенные моральные афоризмы служили нам в самом деле правилами поведения, если бы настоящая философия была неотделима от звания философа! Но столь многие качества слишком редко оказываются вместе, и добродетель едва ли шествует с такою пышною свитой. Богатство наряда может говорить нам о зажиточности человека, а его изящество – о том, что это человек со вкусом, но здоровый и крепкий человек узнается по другим приметам: под деревенской (с. 64) одеждою землепашца, а не под шитым золотым нарядом придворного,— вот где окажется сильное и крепкое тело. Наряды не менее чужды добродетели, которая есть сила и крепость души. Добродетельный человек — это атлет, который находит удовольствие в том, чтобы сражаться нагим; он презирает все эти ничтожные украшения, которые помешали бы ему проявить свою силу и большая часть которых была изобретена лишь для того, чтобы скрыть какое-нибудь уродство.

До того, как искусство обтесало наши манеры и научило наши страсти говорить готовым языком, нравы у нас были грубые и простые, но естественные, и различие в поведении с первого взгляда говорило о различии характеров. Человеческая природа, в сущности, не была лучшею, но люди видели свою безопасность в легкости, с какою они понимали друг друга, и это преимущество, ценности которого мы уже не чувствуем, избавляло их от многих пороков.

Ныне, когда более хитроумные ухищрения и более тонкий вкус свели искусство нравиться к определенным принципам, в наших нравах воцарилось низкое обманчивое однообразие, и все умы кажутся отлитыми в одной и той же форме: вежливость без конца чего-то требует, благопристойность приказывает, мы без конца следуем обычаям и никогда — собственному своему разуму. Люди уже не решаются казаться тем, что они есть; и при таком постоянном принуждении эти люди, составляющие стадо, именуемое обществом, поставленные в одинаковые условия, будут все делать то же самое, если только более могущественные причины их от этого не отвратят. Никогда не знаешь как следует, с кем имеешь дело: для того, чтобы узнать своего друга, нужно таким образом ждать крупных событий, т. е. ждать, когда на это уже нет больше времени, так как именно ради этих событий и было бы важно узнать, кто твой друг. (с. 64)

Какая вереница пороков тянется за этою неуверенностью. Нет больше ни искренней дружбы, ни настоящего уважения, ни обоснованного доверия. Подозрения, недоверие, страхи, холодность, сдержанность, ненависть постоянно скрываются под этим неизменным и коварным обличьем вежливости, под этою столь хваленою благовоспитанностью, которой мы обязаны просвещенности нашего века. Никто уже не станет поминать всуе имя Владыки вселенной, но его оскорбляют богохульством, и это не оскорбляет наш слух. Люди уже не превозносят свои собственные заслуги, но они умаляют заслуги других людей. Никто уже не станет грубо оскорблять своего врага, но его умеют ловко оклеветать. Национальная вражда угасает, но вместе с нею угасает и любовь к Отечеству. Невежество, достойное презрения, заменяется опасным пирронизмом[13]. Появляются недозволенные излишества, бесчестные пороки; но иные из пороков и излишеств награждаются именем добродетелей; нужно обладать ими или притворяться, что ими обладаешь. Пусть кто угодно превозносит воздержанность мудрецов нашего времени; я же вижу в этом лишь утонченную развращенность, столь же мало достойную моей похвалы, как их искусственная простота.[14] […]

 

 

О ПРОИСХОЖДЕНИИ И ОСНОВАНИЯХ НЕРАВЕНСТВА МЕЖДУ ЛЮДЬМИ

 

О человеке, вот о ком предстоит мне говорить: и сам вопрос, мною рассматриваемый, требует, чтобы я говорил об этом людям; ибо подобных вопросов не предлагают, когда боятся чтить истину. Я буду, таким образом, убежденно защищать дело человечества перед мудрецами, которые меня к тому побуждают, и я не буду недоволен самим собою, если окажусь достойным темы моей и судей моих.

Я вижу в человеческом роде два вида неравенства: одно, которое я называю естественным или физическим, потому что оно установлено природою и состоит в различии возраста, здоровья, телесных сил и умственных или душевных качеств; другое, которое можно назвать неравенством условным или политическим, потому что оно зависит от некоторого рода соглашения и потому что оно устанавливается или, по меньшей мере, утверждается с согласия людей. Это последнее заключается в различных (с. 67) привилегиях, которыми некоторые пользуются за счет других: как то, что они более богаты, более почитаемы, более могущественны, чем другие, или даже заставляют их себе повиноваться.

Не к чему спрашивать, каков источник естественного неравенства, потому что ответ содержится уже в простом определении смысла этих слов. Еще менее возможно установить, есть ли вообще между этими двумя видами неравенства какая-либо существенная связь. Ибо это означало бы, иными словами, спрашивать, обязательно ли те, кто повелевают, лучше, чем те, кто повинуются, и всегда ли пропорциональны у одних и тех же индивидуумов телесная или духовная сила, мудрость или добродетель их могуществу или богатству; вопрос этот пристало бы ставить разве что перед теми, кто признает себя рабами своих господ: он не возникает перед людьми разумными и свободными, которые ищут истину.

О чем же именно идет речь в этом Рассуждении? О том, чтобы указать в поступательном развитии вещей тот момент, когда право пришло на смену насилию и природа, следовательно, была подчинена Закону; объяснить, в силу какого сцепления чудес сильный мог решиться служить слабому, а народ — купить воображаемое спокойствие ценою действительного счастья.

 

Полагаю, что мне нечего бояться каких-либо возражений, если я отдам человеку ту единственную природную добродетель, признать которую был вынужден даже самый злостный хулитель добродетелей человеческих[15]. Я говорю о жалости, о естественном сочувствии к существам, которые столь же слабы, как мы, и которым грозит столько же бед, как и нам: добродетель эта тем более всеобъемлюща и тем более полезна для человека, что она предшествует у него всякому размышлению, (с. 68) и столь естественна, что даже животные иногда обнаруживают явные ее признаки.

 

Первый, кто огородив участок земли, придумал заявить: «Это мое!»— и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов уберег бы род человеческий тот, кто, выдернув колья или засыпав ров, крикнул бы себе подобным: «Остерегитесь слушать этого обманщика; вы погибли, если забудете, что плоды земли — для всех, а сама она — ничья!» Но очень похоже на то, что дела пришли уже тогда в такое состояние, что не могли больше оставаться в том же положении. Ибо это понятие — «собственность», зависящее от многих понятий, ему предшествовавших, которые могли возникать лишь постепенно, не сразу сложилось в человеческом уме. Нужно было достигнуть немалых успехов, приобрести множество навыков и познаний, передавать и увеличивать их из поколения в поколение, прежде чем был достигнут этот последний предел естественного состояния. Начнем поэтому с более ранней поры и попытаемся охватить взглядом с одной только точки зрения это медленное развитие событий и знаний в самой естественной их последовательности.

 

… Показав предварительно своим соседям все ужасы такого состояния, которое вооружало их всех друг против друга, делало для них обладание имуществами столь же затруднительным, как и удовлетворение потребностей; состояния, при котором никто не чувствовал себя в безопасности, будь он беден или богат,— он легко нашел доводы, на первый взгляд убедительные, (с. 69) чтобы склонить их к тому, к чему он сам стремился.  «Давайте объединимся,— сказал он им,— чтобы оградить от угнетения слабых, сдержать честолюбивых и обеспечить каждому обладание тем, что ему принадлежит; давайте установим судебные уставы и мировые суды, с которыми все обязаны будут сообразоваться, которые будут нелицеприятны и будут в некотором роде исправлять превратности судьбы, подчиняя в равной степени могущественного и слабого взаимным обязательствам. Словом, вместо того, чтобы обращать наши силы против себя самих, давайте соединим их в одну высшую власть, которая будет править нами, согласно мудрым законам, власть, которая будет оказывать покровительство и защиту всем членам ассоциации, отражать натиск врагов и поддерживать среди нас вечное согласие».

Даже и подобной речи не понадобилось, чтобы увлечь грубых и легковерных людей, которым к тому же нужно было разрешить слишком много споров между собою, чтобы они могли обойтись без арбитров, и которые были слишком скупы и честолюбивы, чтобы они могли долго обходиться без повелителей. Все бросились прямо в оковы, веря, что этим они обеспечат себе свободу, ибо, будучи достаточно умны, чтобы постигнуть преимущества политического устройства, они не были достаточно искушенными, чтобы предвидеть связанные с этим опасности. Предугадать, что это приведет к злоупотреблениям, скорее всего способны были как раз те, кто рассчитывал из этих злоупотреблений извлечь пользу, и даже мудрецы увидели, что надо решиться пожертвовать частью своей свободы, чтобы сохранить остальную, подобно тому, как раненый дает себе отрезать руку, чтобы спасти все тело.

Таково было или должно было быть происхождение общества и законов, которые наложили новые путы на слабого и придали новые силы богатому, безвозвратно (с. 70) уничтожили естественную свободу, навсегда установили закон собственности и неравенства, превратили ловкую узурпацию в незыблемое право и ради выгоды нескольких честолюбцев обрекли с тех пор весь человеческий род на труд, рабство и нищету.

Но одни только эти подробности могли бы составить материал для обширного сочинения, в котором можно было бы взвесить преимущества и неудобства всякого Правления сравнительно с правами естественного состояния, разоблачить все те разнообразные виды, в которых неравенство проявлялось вплоть до сего дня и в которых может оно проявиться в грядущие века, сообразно природе этих Правлений и тем переворотам, которые неизбежно произойдут в них со временем. Мы увидели бы массу, угнетаемую внутри Государства в результате именно тех мер предосторожности, которые были приняты ею, чтобы противостоять внешней угрозе; мы увидели бы, как постоянно растет угнетение, причем угнетенным никогда не дано знать, каков будет его предел и какие у них останутся законные средства, чтобы остановить его рост; мы увидели бы, как теряют свою силу и угасают мало-помалу гражданские права и национальные вольности и как протесты слабых начинают рассматриваться как мятежный ропот.

 

 

… Итак, для этих первых людей не составляет столь большего несчастья, ни, даже, столь большого препятствия для их самосохранения — нагота, отсутствие жилища и всех тех ненужностей, которые считаем мы столь необходимыми. Если кожа их не покрыта шерстью, то в жарких странах они в этом не нуждаются, а в холодных странах они быстро научаются приспосабливать в качестве одежды шкуры тех животных, которых они победили. Если у них только две ноги, чтобы (с. 71) бегать, зато у них две руки, чтобы позаботиться о своей защите и о своих нуждах. Дети их научаются ходить, быть может, поздно и с трудом, зато матери легко носят их с собою — этого преимущества нет у других видов, у которых мать, будучи преследуема, оказывается вынужденной бросать своих детенышей на произвол судьбы или же соразмерять свой бег с их бегом. Наконец, если  не предполагать тех исключительных и случайных обстоятельств, о которых я буду говорить в дальнейшем и которые вполне могли бы никогда не иметь места, то ясно, во всяком случае, что первый, кто изготовил себе одежду и построил себе жилище, доставил себе этим вещи мало необходимые, потому как до того времени он обходился без них, и мы не видим, почему бы он не мог, став взрослым, вести тот образ жизни, который он вел с самого своего детства.

 

Одинокий, праздный, всегда в непосредственной близости к опасности дикий человек должен любить спать, и сон его должен быть чутким, как у животных, которые, думая мало, спят, так сказать, все время, когда они не думают. Так как забота о самосохранении составляет почти единственную его заботу, то наиболее развитыми его способностями должны быть те, главное назначение которых — служить для нападения и для защиты, либо для того, чтобы овладеть своей добычей, либо для того, чтобы не стать самому добычею другого животного. Напротив, те органы, которые совершенствуются лишь под влиянием изнеженности и чувственности, должны оставаться в грубом состоянии — это исключает в дикаре утонченность какого бы то ни было рода; и так как чувства его разделяются по такому признаку, то осязание и вкус будут у него крайне грубы, зрение же, слух и обоняние — в высшей степени обостренными.

Из крайнего неравенства положений и состояний, (с. 72) из разнообразия дарований и страстей, из искусств бесполезных, искусств вредных, из знаний поверхностных и неглубоких появились бы сонмы предрассудков, равно противных разуму, счастью и добродетели. Мы увидели бы, как правители ревностно поддерживают все то, что может ослабить объединившихся людей, разъединяя их; все, что может придать обществу видимость согласия и посеять в нем семена подлинного раздора, все, что может внушить различным сословиям недоверие и взаимную ненависть, противопоставляя их права и их интересы, и, следовательно, усилить власть, всех их сдерживающую.

 

 

И среди всей этой неурядицы и переворотов постепенно поднимает свою отвратительную голову деспотизм; пожирая все, что увидит он хорошего и здорового во всех частях Государства, в конце концов он начнет попирать и законы и народ и утвердится на развалинах Республики. Времена, предшествующие этой последней перемене, будут временами смут и бедствий, но, в конце концов, чудовище поглотит все; и у народов больше не будет ни правителей, ни законов, но одни только тираны. С этой минуты не может быть больше речи ни о нравственности, ни о добродетели. Ибо повсюду, где царит деспотизм, cui ex honesto nulla est spes[16], он не терпит, наряду с собою, никакого иного повелителя; как только он заговорит, не приходится уже считаться ни с честностью, ни с долгом, и слепое повиновение — вот единственная добродетель, которая оставлена рабам. (с. 73)

Это — последний предел неравенства и крайняя точка, которая замыкает круг и смыкается с нашею отправною точкою. Здесь отдельные лица вновь становятся равными, ибо они суть ничто; а так как у подданных нет иного закона, кроме воли их господина, а у него нет другого правила, кроме его страстей, то понятие о добре и принципы справедливости вновь исчезают; здесь все сводится к одному только закону более сильного и следовательно к новому естественному состоянию, отличающемуся от того состояния, с которого мы начали, тем, что первое было естественным состоянием в его чистом виде, а это последнее — плод крайнего разложения. Впрочем, оба эти состояния столь мало отличаются друг от друга, а договор об установлении Власти настолько расшатан деспотизмом, что деспот остается повелителем лишь до тех пор, пока он сильнее всех; но как только люди оказываются в силах его изгнать, у него нет оснований жаловаться на насилие. Восстание, которое приводит к убийству или к свержению с престола какого-нибудь султана, это акт столь же закономерный, как и те акты, посредством которых он только что распоряжался жизнью и имуществом своих подданных. Одной только силой он держался, одна только сила его и низвергает. Все, таким образом, идет своим естественным путем, и какова бы ни была развязка сих быстрых и частых переворотов, никто не может жаловаться на несправедливость других, но только на собственное свое неблагоразумие или на свое несчастье. (с. 74)

 

 

О ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

Статья в Энциклопедии Дидро

 

Недостаточно сказать гражданам: «Будьте добрыми!»— надо научить их быть таковыми; и даже пример, который в этом отношении должен служить первым уроком, не есть единственное необходимое здесь средство. Любовь к отечеству всего действеннее, ибо, как я уже говорил, всякий человек добродетелен, когда его частная воля во всем соответствует общей воле, и мы с охотою желаем того же, чего желают любимые нами люди.

 

Пусть же родина явит себя общей матерью граждан; пусть выгоды, коими пользуются они в своей отчизне, сделает ее для них дорогою; пусть Правительство оставит им в общественном управлении долю, достаточную для того, чтобы они чувствовали, что они у себя дома; и пусть законы будут в их глазах лишь поручительством (с. 75) за общую свободу. Эти права, сколь они ни прекрасны, принадлежат всем людям, но злая воля правителей легко сводит на нет их действие даже тогда, когда она, казалось бы, не посягает на них открыто. Закон, которым злоупотребляют, служит могущественному одновременно и наступательным оружием, и щитом против слабого; предлог «общественное благо»— это всегда самый опасный бич для народа. Самое необходимое и, быть может, самое трудное в Правлении это — строгая неподкупность, чтобы всем оказать справедливость и в особенности, чтобы бедный был защищен от тирании богатого. Самое большое зло уже свершилось, когда есть бедные, которых нужно защищать, и богатые, которых необходимо сдерживать. Только в отношении людей со средним достатком законы действуют со всей своей силой. Они в равной мере бессильны и против сокровищ богача и против нищеты бедняка: первый их обходит, второй от них ускользает; один рвет паутину, а другой сквозь нее проходит.

Вот почему одно из самых важных дел правительства — предупреждать чрезмерное неравенство состояний, не отнимая при этом богатств у их владельцев, но лишая всех остальных возможности накапливать богатства, не воздвигая приютов для бедных, но ограждая граждан от возможности превращения в бедняков. Люди неравномерно расселяются по территории Государства и скопляются в одном месте, в то время как другие места безлюдеют; искусства увеселительные и прямо мошеннические поощряются за счет ремесел полезных и трудных, земледелие приносится в жертву торговле; откупщик становится необходимой фигурой лишь вследствие того, что Государство плохо управляет своими финансами; наконец, продажность доходит до таких крайностей, что уважение определятся числом пистолей и даже доблести продаются за деньги — таковы (с. 76) самые ощутимые причины изобилия и нищеты, подмены частною выгодою выгоды общественной, взаимной ненависти граждан, их безразличия к общему интересу, развращения народа и ослабления всех пружин Правления. Таковы, следовательно, беды, которые трудно облегчить, когда они дают себя чувствовать, но которые должно предупреждать мудрое управление, дабы сохранять наряду с добрыми нравами уважение к законам, любовь к отечеству и непреложн