Воскресенье 13 августа 1995.

Дверной звонок ворвался в мой сон. Я проснулся, когда медсестра снова нажала дверной звонок, уже во второй раз, дольше. Я с трудом сполз с кровати. Мне было не очень хорошо сегодня. Я спал только примерно четыре часа: это был прерывистый сон, потому что меня мучили опасения.

Медсестра сказала, что я выгляжу не очень. Я сказал, что никогда не выгляжу на пять баллов по утрам (и судя по ее виду, она тоже – подумал я). Я был не в настроении этим утром. Горсть таблеток, укол, и она ушла.

Я приписал часть боли в моей груди избыточному курению. Сегодня в груди немного полегче, я не кашляю, и у меня нет температуры. Есть чему порадоваться. Я не думаю, что меня снова изолируют, если у меня нет ни одного из этих симптомов.

Я вспомнил, что на следующий день в 17.00 мне назначен визит к доктору по поводу результатов анализа мокроты. Обычно они назначают на 14.00, но в этот раз по-другому. Интересно, это потому, что они подозревали, что я еще заразен, и мне не надо сидеть с остальными людьми в холе? Они что, хотели меня госпитализировать в тот же день? Это мой последний день на свободе? Я опять сходил с ума.

Я должен пытаться сохранять трезвый взгляд на вещи, несмотря на действие лекарств. Я должен сосредоточиться на дне, в котором я живу, или даже на конкретных мгновениях, и пытаться сохранить рассудок. Я спросил самого себя: «Я заразен или нет? Я опасен для окружающих?» На это было трудно ответить, тем более что вовлечено столько неизвестных составляющих.

Меня колбасило между хорошим самочувствием и больным. Я могу только предполагать, что это из-за лекарств. Мои ноги по-прежнему были как из свинца, иногда я просыпался и был как парализованный пару минут. Это не те ощущения, от которых я получаю удовольствия. Мне надо выспаться. Теперь сон стал как бег с препятствиями. Даже мой диск с музыкой не работал.

Страх смерти то приходил, то уходил. Меня наполняли страхом мысли о том, что я могу умереть через несколько месяцев и умереть в одиночку, в изолированной палате, вдали от тех, кого я люблю. Я пофантазировал. Если я умру, то по крайней мере больше не буду бояться.

Я пошел спать в 10 вечера – я никогда так рано не ложился – что-то было явно не так. Когда я проснулся, я подумал, что уже 4 утра, думал, что хорошо поспал. К моему удивлению, на часах было 11.30 вечера.

Боль в груди стала сильнее, и я закашлялся и не мог остановиться. Я принял таблетку болеутоляющего и померил температуру. Я чувствовал, что у меня жар, просто не знал, насколько высокий. 38,5 С. Я понимал, что надо делать и позвонил в больницу. Я не мог уже ждать до завтрашнего назначенного времени, чтобы узнать результаты анализов. Мой организм сам сказал, какие результаты, скорее всего, будут.

Вторник 15 августа 1995.

Снова в госпитале. У меня температура. Здесь так жарко. Окно не открывается, как будто замуровано с зимы. Кондиционера или вентилятора нет. Здесь есть туалет и душ, но только с холодной водой. В моей палате летает муха, и она никогда не улетит. Ко мне зашла группа докторов и сказала, что хочет поговорить о результатах анализов мокроты, которые я сдал накануне: у меня туберкулез с множественной лекарственной устойчивостью.

Четверг 17 августа 1995.

День сменил ночь, начавшись, как всегда, с горсти таблеток. У меня заняло время проглотить их все, но я уже приспособился.

Я не могу собраться и не контролирую ничего в своей жизни сейчас. Борюсь с болью в груди и нехваткой дыхания. Пришел доктор: хорошие новости – мой МЛУ-ТБ чувствителен к препаратам второго ряда. У меня есть шанс. Ну, хоть что-то.

Пятница 18 августа 1995.

Меня трясло от холода и колбасило, а мозги были как под наркозом из-за лекарств. Все-таки я проснулся: я лежал в луже пота. Мою одежду можно было выжимать. Все футболки были в таком же состоянии. Я переоделся в халат. Заснуть я уже не мог, поэтому пошел под свой холодный душ.

Я запустил себя и выглядел как БОМЖ. Надо собраться. Сегодня мне будут делать бронхоскопию. Мне вколют успокоительное, и засунут в легкие маленькую камеру, посмотрят и возьмут пару проб. Никогда раньше такого не проходил. Мне страшновато, что будут ощущения как будто я тону или задыхаюсь, когда мне будут засовывать эту штуковину.

Прошло пару часов. Жарко. Не могу ничего ни есть, ни пить. В 16.00 меня повели на бронхоскопию. Так здорово вдохнуть свежего воздуха, хотя бы в коридоре.

В процедурной все были в масках. Мне сказали лечь и не сопротивляться. Я и не думал. Я хотел позволить им позаботиться обо мне во время процедуры.

Первый укол сделали, чтобы остановить всякое слюнотечение и другую секрецию, потом укол успокоительного. Я посмотрел на стенку. Мне показалось, что ничего со мной не происходит. Постепенно стало темнеть, мне было все равно, а потом ничего не помню.

Я пошевелился. Во рту было сухо, хотелось пить. Но сил вообще не было. Глотать было трудно, но постепенно силы возвращались, и стало полегче.

Суббота 19 августа 1995.

Я хочу занять себя по-максимуму. Написал письмо маленькой девочке, которую я не знаю, она нарисовала себя, играющую в песочнице. Моя подруга знакома с няней, которая присматривает за этой девочкой и рассказала ей обо мне. Мне было приятно.

Сейчас два часа ночи и я провел последний час в размышлениях о том, что все эти мои вопли и гнев и эмоции по поводу обращений со мной медперсоналом не имеют смысла. Я, возможно, все равно умру. Зачем я борюсь? У меня никакой жизни тут нет: я даже не могу нормально встречаться с подругой. Я просто сижу или лежу тут, уставившись на стенку. Даже телевизор надоел: я не смотрю его, даже когда он включен. Моя способность концентрироваться стала так мала.

Мне нужно понять, зачем жить, и я не могу определиться – особенно если я проведу остаток моей жизни в этой палате. Когда я это записываю, мне становится немного легче; когда я пишу, я говорю о вещах, которые уже случились. Когда я остаюсь наедине с моими мыслями, я лишь начинаю фантазировать, что произойдет в будущем. К несчастью, мои фантазии искажены лекарствами.

Я чувствую себя виноватым, почти как нашкодивший маленький пацан. Как будто меня за что-то наказали. Это непонятно, потому что я не сделал ничего плохого. Но именно так я себя чувствую.

Я спросил медсестру, могу ли я прекратить прием лекарств, и чтобы меня просто оставили в покое умирать. Шансы на мое выживание кажутся такими маленькими, и я могу оставаться заразным еще долго. Если мне суждено оставаться до конца моих дней в этой палате, нет никакой причины жить. Я не думаю, что выберусь из этого…

У меня никогда не было неприятностей с милицией, так что я никогда не был в тюрьме. Но это похоже на тюрьму. В противоположность тем, кто сидит в тюрьме и знает, когда они выйдут, мне сказали, что весьма вероятно я никогда не выберусь отсюда. Они продолжают настаивать на том, что очень важно держать мозги собранными – но у меня больше нет информации, чтобы принимать какие-то решения о моей жизни, да и у докторов тоже, или так кажется.

Заходили медсестры и спрашивали, все ли со мной в порядке. Что я им мог сказать? «Нет?» Они не знали, что сказать на такой мой ответ, поэтому я только и отвечал «Да, все нормально». И хотя они знали, что я говорю неправду, им становилось легче от такого моего ответа. Реально – нет на это нормальных ответов. Я проиграл эту игру. Я мог как-то напрячься и делать попытки, а мог просто расслабиться и смотреть как будто со стороны – чем все это закончиться.

Борьба за жизнь обычно всеми поощряется: «Такова жизнь» - все говорят. Они забывают, что иногда это нереально. Если я умру, будут ли окружающие думать, что я их подвел? С другой стороны, многие люди считают, что тебе позволено умереть только в конечной стадии смертельной болезни. Я выгляжу еще ничего, несмотря на все. Не знаю, может доктора не хотят мне говорить, что это – лишь затишье перед бурей…

Чтобы выйти отсюда, нужны отрицательные посевы. Вполне возможно, что у меня таких и не будет никогда. А кроме того, я так и не понял, какие критерии излечения от ТБ.

Мой доктор говорит, что у меня тяжелый случай. У меня нет сомнений, что он хочет мне помочь и вылечить, хотя есть ощущение, что ты участвуешь в эксперименте. К концу дня я опять выжат, как лимон.