Открывая пространство для новых историй

 

Сегодня у психологов есть любимое слово, и это слово — неприспособленный. Сегодня я говорю вам, что горжусь своей неприспособленностью к некоторым вещам, которые присутствуют в нашей социальной системе. Я никогда не приспособлюсь к своре линчевателей, сегрегации, экономическому неравенству и физическому насилию, работающему на самопоражение. Спасение миру принесут неприспособленные.

— Мартин Лютер Кинг, Мл.

 

... я должен предостеречь вас — если к экстернализации подходят как к чистой технике, она, вероятнее всего, не даст глубоких результатов. Если вы до глубины души не верите в то, что люди не есть их проблемы, и что их затруднения — это социальные и личные конструкции, тогда вы не увидите эти трансформации. Когда работают Эпстон или Уайт, вы можете сказать, что они абсолютно убеждены, люди не есть их проблемы. Их голоса, их позы, все их существо излучают возможность и надежду. Они определенно находятся под влиянием Оптимизма.

— Билл О’Хэнлон, 1994, стр. 28

 

Люди рождаются в историях; их социальный и исторический контекст постоянно побуждает их рассказывать и помнить истории определенных событий, а другие события оставлять без историй. Ряд авторов (Foucault, 1980; Hare-Mustin, 1994; Lowe, 1991; Madigan & Law, 1992; Weingarten, 1991) предполагают, что “дискурс” — полезное понятие для понимания того, как это происходит. Рейчел Хэйр-Мастин (1994, стр. 19) определяет дискурс как “систему утверждений, практик и установленных структур, которые разделяют общие ценности”. Она (стр. 20) полагает, что дискурсы поддерживают определенные мировоззрения, отмечая, что “То, как большинство людей придерживаются общепринятой точки зрения, говорят о ней и действуют в соответствии с ней — все это часть и поддержка преобладающих дискурсов”. Стивен Мэдиган и Йэн Ло (1992, стр. 33) добавляют, что “дискурс можно рассматривать как отражение преобладающей структуры социальных и властных взаимоотношений”.

Дискурсы властно формируют выбор человека относительно того, какие события жизни следует превращать в истории, и как это надлежит делать. Это верно как для терапевтов, так и для людей, которые приходят к ним на консультацию.

Наши истории о терапии были сформированы разнообразными дискурсами. Вот лишь некоторые из наиболее распространенных: дискурсы о патологии, о нормативных стандартах и о профессионалах как экспертах. Эти дискурсы распространяются через содержание профессионального обучения, равно как и через структуру наших образовательных институтов и процессы профессиональной социализации. Другими словами, большинству терапевтов, включая и нас самих, внушали, что слушать надо диагностическим, патологизирующим ухом. Медицинская модель, с ее акцентом на выслушивание признаков и симптомов болезни, оказывает настолько всепроникающее влияние, что не многим из нас удается избежать ее требований. Наша образовательная система, с ее сильным акцентом на знание верного ответа, приучила нас прислушиваться к фактам того рода, что могут появиться в выборочных тестах, но не к тому, чтобы слушать так, дабы понимать разочарования, дилеммы и устремления рассказывающего.

Эти дискурсы также формируют и содержатся в практиках вне нашей области: например, в требованиях к оплате третьей стороной — постановки диагноза и поддержание картотеки определенных записей — в книгах по самопомощи, в изображении терапевтов в средствах массовой информации и в ожиданиях тех людей, которые приходят к нам на консультацию. Фрейдистские “археологические” метафоры о “глубинной, бессознательной истине” настолько глубоко пропитали нашу культуру, что порой мы не замечаем их влияния. Эти метафоры побуждают нас прислушиваться не к смыслу человека, а к смыслу знатока, спрятанного за ним.

 

ВЫСЛУШИВАНИЕ

 

На примере наших историй о терапии, которые были сформированы в контексте этих превалирующих дискурсов, можно сказать, что большинству терапевтов трудно научиться выслушивать истории людей как истории. Наши истории о терапии тайно побуждают нас держать ухо востро, а рот в ожидании момента для реплики “Ага!”, когда мы распознаем “клинически значимый момент” — когда мы знаем, что с этим делать.

Тем не менее, как замечает Вайнгартен (1991), дискурсы могут меняться и эволюционировать, когда беседы между людьми затрагивают культурно доступные нарративы. Другими словами, знание на локальном уровне и исходящее от подсообществ может влиять на более крупные дискурсы. Как бы просто это ни показалось, перед лицом превалирующих дискурсов и доминирующих знаний, простое выслушивание рассказываемой кем-то истории представляет собой революционный акт.

Когда мы впервые встречаем людей, мы хотим понять, какой смысл несут их истории для них самих. Это означает наш отказ от “экспертных фильтров”: не вслушиваться в основные жалобы; не “собирать” подходящие-для-нас-как-для- экспертов кусочки диагностической информации, рассеянные по их историям; не слушать их рассказы так, как если бы они служили матрицами, внутри которых кроются ресурсы; не вслушиваться в поверхностные намеки на то, что “на самом деле” является основной проблемой; и не сравнивать те самости, которые они изображают в своих историях, с нормативными стандартами.

Вместо этого, мы пытаемся влезть в кожу тех людей, с которыми работаем, и понять с их точки зрения, на их языке, что побудило их искать у нас поддержки. Лишь тогда мы сможем признать альтернативные истории. Устанавливая связь с опытом людей с их точки зрения, ориентирует нас на специфические реальности, которые формируют (и ими формируются) их личные нарративы. Понимание такого рода требует, чтобы мы слушали с обостренным вниманием, терпением и любознательностью, одновременно выстраивая взаимоотношения, основанные на обоюдном уважении и доверии.

Несмотря на полученное нами образование, которое говорит нам о том, что мы действительно знаем, мы пытаемся прислушиваться к тому, чего мы не знаем.

 

Не-знание

 

Андерсон и Гулишиан (1988, 1990а, 1992; см. также Anderson, 1990; Goolishian, 1990; Goolishian & Anderson, 1990; Hoffman, 1991) страстно и убедительно писали о важности для терапевта позиции “не-знания”. Они рассматривают терапию как процесс, в котором “мы все время движемся в сторону того, что еще не познано ” (1990а, стр. 159). Это предполагает, что вопросы не следует задавать с позиции предварительного знания (Andersen, 1991b; Weingarten, 1992), и что не следует задавать вопросы, на которые мы хотим получить определенные ответы.

Тем не менее, позиция не-знания отнюдь не совпадает с позицией “Я ничего не знаю”. Наша задача состоит в познании процесса терапии, а не содержания и смысла человеческой жизни. Мы надеемся, что терапия — это процесс, в котором люди испытывают ощущение выбора, а не чувство “непоколебимой уверенности” (J. Bruner, 1986) по отношению к тем реальностям, которые они населяют. Как пишут Андерсон и Гулишиан (1988, стр. 381):

 

Цель терапии состоит в том, чтобы принимать участие в беседе, которая постепенно смягчается и раскрывается, а не сжимается и закрывается. Через терапевтическую беседу, неизменные смыслы и формы поведения... получают пространство, расширяются, смещаются и изменяются.

 

Мы достигаем наибольших успехов в достижении позиции не-знания, когда концентрируемся на выслушивании, и когда наша речь направляется нашим слухом и вторична по отношению к нему. По мере того, как мы слушаем, мы замечаем и подвергаем сомнению те предположения, которые мы делаем. Мы спрашиваем себя: “Понимаю ли я, каково быть этим человеком в этой ситуации, или я начинаю заполнять пробелы в его истории необоснованными предположениями? Что еще я должен сделать, чтобы почувствовать себя на его месте?” Если наша внутренняя беседа говорит нам, что дополнительная информация в определенной области поможет нам глубже проникнуть в реальность этого человека, мы просим его рассказать что-то еще. Такое постоянное сомнение в своих предположениях побуждает людей подвергать сомнению собственные предположения.

Не-знание поощряет установку на любознательность (Cecchin, 1987; Rambo, Heath, & Chenail, 1993). Нам любопытны уникальные ответы людей и мы воодушевляем их на то, чтобы они развивали их более полно. Когда ответ уводит беседу в неожиданное направление, мы задаем даже больше вопросов, следуя в этом новом направлении, если оно кажется подходящим.

Просто выслушивание и постановка побуждающих и проясняющих вопросов с позиции любознательности само по себе может иметь терапевтический характер. Иногда люди получают все, что они хотят от терапии, единственно через этот процесс. Терапия такого рода, как указывают Андерсон и Гулишиан (1988, стр. 380), представляет собой

 

... процесс расширения и проговаривания “невысказанного” — развитие через диалог, новых тем, нарративов и, безусловно, создание новых историй.

 

Интерпретация

 

Постмодернисты до мозга костей, Андерсон и Гулишиан дают понять, что они не верят, что “невысказанное” — это нечто, что уже существует. Оно не лежит, прячась в бессознательном, или ждет, полностью сформированное, пока его заметят и опишут в контексте кибернетических структур семейных взаимодействий. Наоборот, оно возникает и принимает форму по мере того, как мы беседуем друг с другом. Следовательно, огромное значение имеет то, чему придают внимание слушающие терапевты. Другими словами, выслушивание — это не пассивная деятельность. Когда мы слушаем, мы интерпретируем, хотим мы этого или нет.

Это может звучать как противоречие нашему более раннему заявлению — “Мы хотим понять, какой смысл несут их истории для них. Это означает наш отказ от “экспертных” фильтров”. То, что здесь важно, это слово “экспертный”. Тогда как невозможно избежать интерпретации, мы пытаемся избежать убеждения, что о прожитом опыте человека, мы знаем больше, чем он сам. Люди, с которыми мы работаем являются первичными интерпретаторами своего собственного опыта.

В ходе своих терапевтических бесед мы “собираем” смыслы во взаимодействии с другими, а не открываем истины. Неизбежно, что мы выберем определенные вещи как стоящие и значимые, и проигнорируем другие. Наш разум — это не пустая грифельная доска (и никогда не может стать таковым), на которой люди могут писать свои истории. Если мы считаем себя экспертами по патологии, мы будем замечать, запоминать и далее исследовать те вещи, произносимые людьми, в которых нам слышится патология. Если наш слух направляется теорией, которая говорит, что люди должны “прочувствовать свою боль”, дабы обрести целостность, мы будем формировать болезненные истории. Если у нас есть специальный интерес к теме обделенности властью, мы будем побуждать людей рассказывать нам истории о том, как они были лишены власти. Все может закончиться тем, что те самые вещи, которых люди пытались избежать, прийдя на терапию, станут более реальными, более живучими и более гнетущими.

 

Декоструктивное выслушивание

 

Мы называем этот особый род выслушивания, необходимый для принятия и понимания историй людей без конкретизации и усиления беспомощных, болезненных и патологических аспектов этих историй *[Это не означает, что мы побуждаем людей игнорировать несправедливость или смиряться с ней. На самом деле, это означает, что мы более внимательны к событиям, которые могут быть пересказаны как история “борьбы против несправедливости”, нежели к тем, которые рассказываются как истории о “человеке как жертве”. Таким образом, мы помогаем себе и людям, с которыми работаем, сыграть свои роли в деконструкции патологизирующих историй.] деконструктивным выслушиванием. Путем такого выслушивания мы пытаемся открыть пространство для тех аспектов жизненных нарративов людей, которые еще не обрели свою историю. Наша склонность к социальному конструктивизму приводит к тому, что мы взаимодействуем с людьми, побуждая их относится к своим жизненным нарративам не как к пассивно получаемым фактам, но как к активно конструируемым историям. Мы надеемся, что они переживут свои истории как нечто, к формированию чего они приложили руку, а не как что-то, что уже сформировало их. Мы верим, что эта установка помогает деконструировать “фактичность” нарративов людей, и что такая деконструкция ослабляет хватку ограничивающих историй.

В академических кругах слово ”деконструкция” немедленно приводит на ум работу Жака Деррида (напр., 1988), в которой исследуется, помимо прочего, ускользающая природа смысла. Деррида исследует и иллюстрирует, как смысл любого символа, слова или текста безвозвратно увязает в своем контексте. Деррида и другие конструктивисты полагают, что бесполезно искать один единственный “реальный” или “истинный” смысл любого текста, поскольку все нарративы полны пробелов и двусмысленностей. Ученые-деконструктивисты концентрируют свое внимание именно на этих пробелах и двусмысленностях, чтобы показать, что официально санкционированный или общепринятый смысл данного текста есть ни что иное, как лишь один из огромного числа возможных смыслов.

Итак, когда мы слушаем истории людей “деконструктивно”, наш слух направляется убеждением, что эти истории обладают множеством возможных смыслов. Чаще, чем можно было бы предполагать, смысл, который улавливает слушатель, отличается от смысла, который предполагал донести говорящий. Мы пытаемся извлечь из этого выгоду, выискивая пробелы в нашем понимании и прося людей вставить пропущенные детали, или вслушиваясь в двусмысленности смысла и затем спрашивая людей, как они разрешают или имеют дело с этими двусмысленностями.

Когда люди рассказывают нам истории, мы временами прерываем их, чтобы суммировать наши ощущения от их рассказа. Это позволяет им пояснить нам, совпадает ли тот смысл, который мы уловили, с тем, который они пытались донести. Хотя наша цель состоит в том, чтобы “действительно” понять реальности людей, эти реальности неизбежно начинают изменяться в процессе. Обдумывая наши вопросы и комментарии, люди не могут не рассматривать свои истории с новых сторон. Одно наше присутствие превращает их в мир в новую, другую реальность.

В ходе процесса возникают новые смыслы и новые конструкции. Многие из пробелов, которые мы замечаем, еще не заполнены; людям приходится исследовать свой опыт, чтобы найти детали, которые заполнят пробелы. По мере того, как добавляются детали, меняется форма нарратива. Кроме того, когда люди слышат, что мы улавливаем смысл, отличный от их смысла, они могут пересмотреть свои собственные смыслы и модифицировать их. В течение всего этого процесса мы слушаем очень внимательно, чтобы понять, вокруг чего возникают новые конструкции. Полезны ли они и желательны? Если человек не выражает свое предпочтение новой конструкции, мы ей не следуем.

 

Восприятие проблем отдельно от людей

 

Уайт выдвинул идею о том (1987, 1988/9, 1989; см. также Epston, 1993a, и Tomm, 1989), что человек не есть проблема, но проблема есть проблема. Экстернализация — это практика, в основе которой лежит убеждение, что проблема — это нечто, что управляет жизнью человека, влияет на нее и пронизывает ее, нечто отдельное и отличающееся от самого человека.

Выслушивая истории людей, мы задаем себе вопросы вроде “Что здесь проблемного? Какова природа этой проблемы? Как она себя проявляет? Каково этому человеку жить с этой проблемой? Что влияет на этого человека, побуждая его думать/чувствовать/действовать именно так? Что мешает этому человеку принять тот опыт, который он предпочел бы?” Задавая себе эти вопросы, мы делаем первые шаги в восприятии проблем отдельно от людей.

Экстернализация более важна как установка, нежели как техника (Roth & Epston, в печати). Мы убеждены в том (и наши убеждения основаны на опыте использования нарративных идей в терапии и в супервизорстве других, кто пытается применить нарративные идеи в своей работе), что, когда люди подходят к экстернализации как к технике или лингвистическому ухищрению, она может оказаться поверхностной, принудительной и не особо полезной.

 

Интернализующие дискурсы

 

Адамс-Уэсткотт, Дэффорн и Стерн (1993) подробно писали о том, как люди, подвергающиеся насилию, оскорблениям, склонны интернализовать травматизирующие события, которые они пережили, в форме внутренних диалогов, и как эти диалоги окрашивают интерпретацию последующих событий. Они пишут (стр. 262):

 

Проблемы развиваются тогда, когда люди интернализуют беседы, что ограничивает их узким описанием себя. Эти истории переживаются как гнетущие, поскольку они ограничивают восприятие доступного выбора.

 

Дэвид Эпстон (1993а) выяснил, что этот процесс интернализации происходит не только в случае локального и специфического опыта травмы и насилия, но и в случае более обширного культурного опыта. Он отмечает описание Фуко, касающееся того, как смерть и болезнь (ранее воспринимаемые так, как если бы они пребывали, в первую очередь, в социальном или духовном мире) стали помещать в специфические места в пределах специфических человеческих тел. Эпстон (стр. 171) пишет:

 

... анатомическое пространство стало каузальным пространством, обиталищем смерти и болезни. За этим последовало то, что тело стали считать вместилищем человеческих качеств. Считалось, что разум, интеллект, безумие и мириады человеческих качеств пребывают в живых телах.

 

В Средние Века, если человек был “болен”, “безумен” или “преступен”, причину и средство исцеления, как правило, помещали в социальное или духовное пространство — его правитель не правил должным образом, или он сам был отрешен от надлежащего духовного сообщества. В нынешние времена акцент в большей степени делается на личную ответственность за поддержание нашего разума и тела в надлежащем порядке. Если у человека случается сердечный приступ, это объясняется тем, что он придерживался неправильного режима питания и распорядка дня. Если человек впадает в депрессию, это объясняется химической неустойчивостью определенных циклов в его мозге, и здесь требуются химические средства лечения. Согласно Фуко, наиболее политически могущественные дискурсы в современном обществе отделяют нас друг от друга и побуждают нас относится к себе и своим телам как к проблемным объектам. Эпстон назвал доминирующие дискурсы такого рода, которые поддерживают этот процесс, “интернализующими дискурсами”.

Экстернализующая установка может противостоять “объективирующим” влияниям интернализующих дискурсов посредством объективации и разделения того, что было интернализовано. Однако, чтобы принять экстернализующее мировоззрение, мы должны переориентировать свое восприятие и объектировать проблемы, а не людей.

 

Упражнение

 

Точкой поворота в моем (Дж. Ф) научении объективировать и экстернализовать проблемы стала моя экстернализованная беседа с самой собой. Было время, когда я считала себя застенчивой. Однажды, когда я была охвачена ужасом в свете грядущего социального события, я решила поговорить с собой о влиянии застенчивости на мою жизнь. Было весьма замечательно обнаружить, что, поскольку я переживаю сдвиг восприятия застенчивости, проявляющейся в социальных ситуациях, а не свое пребывание в состоянии застенчивости, мне было гораздо легче поддерживать сдвиг восприятия такого рода с другими. Это открытие побудило нас разработать это упражнение. Вы можете выполнить его как “мысленный эксперимент”.

Выберите черту характера, качество или чувство, которых, как вам кажется, у вас в избытке, или которые порой вызывают у других неприятие в отношении вас. Пусть описание этого качества будет иметь форму прилагательного, например, “злой”, “завистливый” или “виновный”. В следующем наборе вопросов, замените Х этим прилагательным. Читая эти вопросы и заменяя Х чертой характера или чувством, отвечайте на них для себя.

 

1. Как вы стали Х?

2. В отношении чего вы более всего Х?

3. Какие события, как правило, приводят к тому, что вы становитесь Х?

4. Когда вы Х, что вы делаете из того, что бы вы не сделали, если бы не были Х?

5. Каковы последствия того, что вы Х, для вашей жизни и взаимоотношений с другими?

6. Какие из ваших текущих затруднений вызваны тем, что вы Х?

7. Как меняется ваше представление о себе, когда вы Х?

8. Если бы вдруг, каким-то чудом, вы проснулись в одно прекрасное утро и больше никогда не были бы Х, как бы, в частности, изменилась ваша жизнь?

 

Отметьте общий эффект от ответов на эти вопросы. Каково вам? Что представляется возможным в отношении этой черты или чувства? Что представляется невозможным? Как вам видится будущее в отношении этого?

А теперь давайте отойдем от того, что вы только что делали. Возьмите то же качество или черту характера и превратите ее в существительное. Например, если “Х” означало “завистливый”, теперь это станет “завистью”; “злой” превратится в “злобу”. В следующих предлагаемых вам вопросах, вставьте свое существительное на место Y. Ответьте для себя на эти вопросы.

 

1. Что сделало вас уязвимым для Y в такой степени, что оно может доминировать в вашей жизни?

2. В каких контекстах Y с наибольшей вероятностью проявляется?

3. Какие события, как правило, приводят к проявлению Y?

4. Что Y побуждало вас делать помимо ваших лучших намерений?

5. Как Y влияет на вашу жизнь и ваши взаимоотношения?

6. Каким образом Y привело вас к тем трудностям, которые вы сейчас испытываете?

7. Закрывает ли Y от вас ваши ресурсы, или вы способны видеть их сквозь это?

8. Бывали ли времена, когда вы могли наилучшим образом воспользоваться Y? Времена, когда Y могло проявиться, но вы не выпустили его на сцену?

 

Отметьте общий эффект от ответов на эти вопросы. Каково вам? Что представляется возможным в отношении Y? Что представляется невозможным? Как вам видится будущее в отношении Y?

Вспомните свои опыты с “Х”. Чем ваш опыт с “Y” отличается от опыта с “Х”? Превращая качество или чувство в существительное, начали ли вы относится к нему как к объекту, а отвечая на вопросы, экстернализовали ли вы этот объект? Насколько это было полезно при обращении с качеством или чувством?

Вхождение в экстернализующее мировоззрение требует от нас отделения восприятия проблем от восприятия людей. По мере того, как мы учимся рассматривать проблемы отдельно от людей, мы начинаем видеть людей как субъектов. *[Здесь мы используем “субъект” в смысле “субъект глагола; тот, кто действует”.] Дэвид Эпстон (1993а, стр. 172) формулирует это так:

 

Если люди исчезают или поглощаются в... интернализующем дискурсе, то в экстернализующем дискурсе они как бы возникают и возвращаются к жизни как главные герои в своих жизненных историях, которые теперь могут допустить жизни, направленные в будущее, а не путаться в различных версиях отсчета времени.

 

Мы полагаем, что выслушивание с экстернализующей установкой оказывает мощный деконструктивный эффект. Оно побуждает нас взаимодействовать с людьми не так, как если бы видели их изначально отягощенными проблемами. Это создает совершенно другой “принимающий контекст” для историй людей, в котором мы можем работать с ними и понимать их проблемы, не относясь к ним как к проблемным или патологическим личностям. В контексте такого рода, содержание и смысл людских историй почти всегда становятся менее сдерживающими.

 

Пример деконструктивного выслушивания

 

Следующая стенографическая запись иллюстрирует деконструктивное выслушивание. Здесь я (Дж. К) руководствуюсь как позицией не-знания, так и установкой на восприятие людей отдельно от проблем.

Беседа проводится с Нэн, которая переехала со своей семьей в Чикаго примерно за шесть месяцев до этой беседы. Начиная с того времени, я принимал Нэн примерно раз в три недели. Она пришла ко мне на прием, поскольку не могла продолжать курс терапии у терапевта из другого города.

Значимые вещи, которыми Нэн делилась в своей истории, заключались в том, что в детстве она подвергалась страшным унижениям — физическим, сексуальным и словесным. Возвращающееся переживание унижения сформировало в Нэн веру в то, что единственный способ выживания для нее состоит в том, чтобы принять “гипертрадиционные” формы женского раболепства, концентрируясь на предвидении и удовлетворении малейших желаний окружающих ее людей. Когда ей было 18 лет, она вышла замуж за Барта. Для нее, в первую очередь, это был повод покинуть дом, в котором она выросла. Она думала, что сделала хороший выбор. Барт вежливо разговаривал с Нэн и обеспечил ей дом, в управлении которым она обладала правом голоса. Она говорит, что в первое десятилетие (или больше) брака она успешно выполняла свои обязанности гипертрадиционной жены и матери. Тем не менее, дискурс “женского раболепства” все еще управлял ее жизнью.

Тогда как Барт был хозяином в своем доме, он испытывал постоянные трудности в мире бизнеса. Со временем, Барта все больше начал запутываться в иерархических структурах мира бизнеса. Он не любил “получать приказы” от кого бы то ни было. Однако, конечно, каждый раз когда он брался за новую работу, в независимости от высоты своего положения в организации, над ним стоял кто-то более высокий по положению, кто “отдавал ему приказы”. Он переживал это как оскорбление. Он, бывало, разражался бранью, восприняв оскорбление, и увольнялся, или его увольняли. Тем не менее, со временем он пришел к убеждению, что оскорбительные, унижающие практики полезны и временами необходимы.

По мере того, как оскорбление играло все большую и большую роль в мировоззрении Барта на работе, он стал допускать оскорбительные выражения в адрес Нэн. На четырнадцатом году их брака он стал бить ее. В течение этих 14 лет семья 12 раз переезжала в города трех разных штатов. Это объяснялось тем, что Барт искал работу, где, по его словам, он не будет “работать на идиотов”. После того как Барт стал бить Нэн, она начала испытывать припадки паники и крайнюю депрессию. “Отзвуки прошлого”, в которых она живо переживала сцены унижения из своего детства, стали ее ежедневными посетителями. Эти проблемы привели к госпитализации. Позже, когда она пребывала в больнице, Нэн подверглась сексуальному насилию со стороны терапевта, который, как предполагалось, должен был ей помогать.

В те времена, когда имело место это интервью, три с половиной года спустя после травмирующей госпитализации, Нэн все еще боролась со страхами и депрессией. Хотя Барт прекратил физические оскорбления, по мнению Нэн, он все еще был погружен в установки, которые их поощряли. Нэн не чувствовала ни близости к Барту, ни безопасности в его присутствии. Самокритика, вызванная пребыванием в оскорбительном браке, подпитывала депрессию и страхи, которые уже разрушали ее.

Зная о переживаниях Нэн и реальных последствиях этих переживаний, во время нашей беседы я держал в уме некоторые вещи. Я уверен, что, будучи мужчиной, который живет в этой патриархальной культуре, я не свободен от патриархальных установок, что облегчает мне возможность оскорбительно обращаться с женщиной. Я особенно хочу уберечься от невольного дублирования тех травматических переживаний, которые были причинены Нэн доминирующей культурой. Например, навязывание своих идей вместо выслушивания ее собственных могло бы стать копией определенных нежелательных аспектов ее детства и женитьбы. Я пытаюсь уберечься от этого несколькими способами. Я обсуждал с Нэн свою дилемму, предполагая, что она, возможно, предпочла бы работать с женщиной. Когда она решила продолжать работать со мной, я договорился, с ее согласия, о своем текущем взаимодействии с Джилл. Таким образом, в этой работе я нес ответственность перед женщинами. С тем, чтобы не воспроизводить оскорбляющие ее ощущения, связанные с принуждением, я с особым вниманием следую за Нэн. В этом отношении, деконструктивное выслушивание, вероятно, является самой важной практикой.

В тот момент, когда мы с вами начинаем прислушиваться к этой конкретной беседе, Нэн рассказывает о страхе и о том, как он временами сковывает ее.

 

НЭН Я никогда не была пугливой. Я рисковала. Но теперь все действительно, действительно становится ужасно, я полагаю, в травмирующие моменты, например, когда мне угрожает Барт. Вроде этого... И подходит момент, когда тебя почти сковывает. Чтобы что-то контролировало тебя так...

ДЖИН Вы говорите, что страх сковывает вас?

НЭН Это как если ты сдвинешься вот с этой одной точки, он навалится. Он не дает тебе ответов. Он просто дает тебе ощущения, вот и все. Физические ощущения. Физически пугающие ощущения.

ДЖИН Итак, он здесь прямо сейчас?

НЭН Нет, в большой степени, нет.

ДЖИН Откуда вам это известно? Я имею в виду, что...

НЭН Ну, он работает сам по себе. Он контролирует, когда хочет контролировать. Это вроде, как я сказала, отдельной вещи. Вот что вызывает беспокойство. И это как, понимаете, это как будто какие-то глупости, которые пытаешься выговорить, и это как будто просыпаешься среди ночи, выглядываешь в окно, и это все просто пугает. И ты думаешь: “Какая глупость”. Кажется, что у него есть свое собственное место в тебе, которое ты не контролируешь. Ты не можешь выговориться или сделать что-то, чтобы прогнать его. Он просто будет там.

ДЖИН Похоже, у вас нет никакой прямой власти над ним, он приходит и уходит, как ему заблагорассудится?

НЭН Гм-м... но я могу действовать и вопреки ему, иногда, когда все не так плохо. Я могу заехать за Мэри Пэт в школу. Все же некоторое время ты можешь функционировать.

ДЖИН И когда вы идете напролом и функционируете вопреки ему, как это выглядит?

 

(До этого момента я “просто слушал”. Я представлял страх как экстернализованную сущность, и она говорила о нем в том же духе. Я лишь задавал вспомогательные, проясняющие вопросы, выраженные экстернализованным языком, чтобы заполнить пробелы. Задав этот вопрос, я выбрал как бы довольно бесцеремонный путь. Вместо того, чтобы побуждать ее к продолжению истории о страхе, я спросил, что происходит, когда она функционирует вопреки страху. И все же, в первую очередь, моя роль сводится к выслушиванию и пониманию ее истории, как она ее рассказывает.)

 

НЭН Мне нравится ощущать, как я контролирую его своими действиями, когда он приходит. (Пауза) Но я знаю, что это не так. Он вроде как отпускает меня.

ДЖИН Он играет с вами?

НЭН Это просто... “О’кей, давай ломись, ты делаешь то, что положено, но я все равно буду поблизости”. Понимаете? “Я намерен тебя достать. Я достану тебя позже”. Понимаете? Это что-то вроде психоза или еще что-то? Я становлюсь невероятной? Не знаю.

ДЖИН Хорошо, меня больше заинтересовало это замечание, что вы несколько раз испытывали чувство, что можете иметь на него некоторое влияние. Что вы можете ослабить его хватку. Что даже если он присутствует, вы можете действовать вопреки ему.

 

(Здесь я отмечаю, что мой интерес относится к особой части ее истории. Мне интересно знать, как она может ослабить хватку страха, но я не пытаюсь научить ее чему-то или убедить в чем-то, просто выяснить, что ей известно об ослаблении хватки страха. Я также надеюсь, что она смогла бы сконструировать нечто новое, ломая голову над тем, как ей удается ослабить хватку страха.)

 

НЭН Не всегда.

ДЖИН Я понимаю.

 

(Я полагаю, что “не всегда” означает, что история о тех моментах, когда страх действительно охватывает ее, более уместна для нее сейчас. Я следую за ней и слушаю.)

 

НЭН Как в прошлую пятницу, когда мне надо было идти к ортопеду, чтобы мне сняли гипс.

ДЖИН У-гу.

НЭН Я не могла выйти из дома. Пути не было.

ДЖИН И что было такого в этой конкретной ситуации? Что такое делал страх, что оказывалось таким эффективным?

 

(Я поддерживаю использование экстернализованного языка, но, с другой стороны, просто предлагаю ей рассказать больше о страхе и о том, насколько он эффективен.)

 

НЭН Это было вроде... это было все мое тело, внутри, как будто мне приходилось быть в настоящем, тесном клубке и не двигаться.

ДЖИН Что делал страх, чтобы удержать вас в этом тесном клубке?

НЭН Чувства. Заставляя меня чувствовать чувства.

ДЖИН А что это за чувства? Что это были за чувства тогда?

НЭН Что я распадусь на множество кусочков, если я просто не останусь свернутой в маленьком пространстве. У меня такое бывало, когда отзвуки прошлого были действительно ужасны. Отзвуки прошлого.

ДЖИН У-гу. У-гу.

НЭН Это... тогда это казалось более контролируемым. Потому что, я догадываюсь, знаю, в чем тут дело. Знаете, я могла... я могла сказать о’кэй, вот что случилось, и вот почему ты так себя чувствуешь. Так было лучше. Но эти просто приходят ниоткуда.

ДЖИН Хорошо, если вы взглянете на ситуацию сейчас, сейчас, когда вы не пребываете в ее центре, можете вы увидеть какую-то разницу в чувствах?

 

(Здесь я аккуратно подвожу ее к другой точке зрения, но я не предполагаю, что она ею воспользуется. Я просто слушаю ее описание в ее собственных словах.)

 

НЭН Ну, я думаю, это страх перед полной потерей контроля. Это единственная вещь... я имею в виду, я на самом деле не уверена, что это так. Понимаете, что я имею в виду? Но это только мысль.

ДЖИН Как долго, в общей сложности, ему приходилось... он мог держать вас свернутой в клубок?

НЭН Несколько часов. Два-три часа. Звонил телефон, а я не могла ответить, понимаете? Ох, бывают дни, когда я не могу говорить по телефону. Или ответить на звонок в дверь или... (пауза) может, может, потому что я просто... в то время, просто не хотела выходить. (Пауза) А я знала, что выходить надо, и это было вроде полу-существования, понимаете, что я говорю? Это как, я должна быть там, но в действительности меня там нет.

ДЖИН Я думаю, для меня это имеет определенный смысл. Это как если бы вам хотелось просто пропасть на время. Но вы знаете, что Мэри Пэт вернется домой из школы или что... не знаю, какие еще могут быть причины. Какие еще причины, ради которых вам приходится существовать?

 

(Я осознаю, что не знаю, почему ей “приходится существовать”, и поэтому прошу заполнить мои пробелы.)

 

НЭН Я несу ответственность перед собой за свое существование.

ДЖИН Хорошо, расскажите побольше об этом. Я имею в виду, мне интересно это, эта ответственность перед собой за свое существование. В чем вы убеждены или знаете относительного этого?

НЭН Хорошо, я испробовала неподходящие методы. Я поняла, что они не работают, и я действительно не хочу, чтобы они работали. Я знаю, что мне нужно жить. И, ах, я не знаю. Это просто... как я сказала, это как будто на самом деле я не хочу быть здесь, но ты знаешь, что тебе нужно быть здесь. И это не всегда... это не всегда...

ДЖИН Не всегда будет так?

 

(Это смысл, который я подразумеваю. Я произношу это громко с восходящей интонацией с тем, чтобы она могла скорректировать меня, если я не понимаю ее смысл.)

НЭН Ну, это не всегда так.

ДЖИН Это уже не всегда так?

НЭН Верно.

ДЖИН Хорошо, вы сказали: “Я знаю, мне нужно жить”. Вы также сказали: “Я знаю, что мне не нужны эти неподходящие методы, я знаю, я действительно не хочу, чтобы они работали”. Оба эти высказывания мне интересны. Почему бы нет? Возможно, с моей стороны это прозвучит глупо, но вам действительно нужно жить? Почему вы действительно не хотите, чтобы эти методы работали?

 

(Я не знаю, почему ей “нужно жить”, и мне действительно интересно узнать, почему.)

 

НЭН Потому что я знаю, что иногда хочу [жить]. Я просто чувствую, что вся моя жизнь была так чертовски трудна. И я больше не хочу отключать свои чувства, как делала это раньше. Я имею в виду, я все еще переживаю самоубийство своего брата и смерть матери четыре года тому назад, понимаете? Почему это должно быть настолько болезненным, физически болезненным сейчас?... Но я не хочу умирать.

 

В ходе оставшейся части сеанса мы с Нэн говорим о похоронах ее матери. Она рассказывает мне о семейной традиции скрывать свои чувства, и