Нарративная метафора и социальный конструктивизм

Для нас, в контексте нашего мышления, это нечто другое — не просто дальнейшая эволюция теории систем, это прерывистая парадигма, совершенно другой язык. В самой общей форме, на эту парадигму ссылаются по-разному. Хотя были предложены такие термины, как “пост-структурализм”, “деконструктивизм”, “интерпретативный поворот” и “новая герменевтика”, нам кажется, что в настоящий момент наиболее распространенным термином в мировоззрении, о котором мы говорим, служит “постмодернизм”.

В следующей главе мы постараемся более подробно ознакомить вас с этими идеями, но прежде, чем мы сделаем это, мы хотели бы продолжить историю о том, как мы сами осуществили сдвиг к мировоззрению, которое исповедует эти идеи. Возможно, самой важной вещью на нашем пути к принятию постмодернистского мировоззрения стали не те ярлыки или метафоры, которые мы только что перечислили, а личность — Майкл Уайт. *[Мы признательны Дженнифер Эндрюс и Дэвиду Кларку, которые включили нас в состав участников первых консультаций Майкла в Чикаго, а также Черил Уайт, которую мы также встретили на этих ранних консультациях. Тогда как Майкл Уайт обучал этим идеям, мы с Черил ими жили.]

Когда мы встретились с ним, нас сразу же привлекла работа Майкла, тот изобретенный им тип взаимоотношений с приходящими к нему людьми, и то, как он переживает свои ценности как внутри, так и вне терапевтического контекста. Он проявлял такое же доверие, интерес и волнение по отношению к тем людям с которыми он работал, что так привлекали нас в Эриксоне. В то же время, он цитировал Мишеля Фуко (1975, 1977, 1980), который писал об объективации и подчиненности личности и говорил о поддержке людей, восстающих против “пристального взгляда” доминирующей культуры. Сегодня, будучи активистами 60-х среднего возраста, мы не имеем ни малейшего понятия, как будут выглядеть эти идеи в приложении к терапии, но мы без сомнения хотим это выяснить!

Когда мы впервые встретили его, Уайт (1986b) отчасти основывал свои практики на понятиях Грегори Бэйтсона (1972) о негативном объяснении, сдерживании и двойном описании. Хотя интерес Уайта к Бэйтсону был достаточно новаторским явлением, чтобы быть увлекательным, мы были очень хорошо знакомы с работой Бэйтсона и это, вкупе с межличностным стилем эриксоновской направленности, помогло нам чувствовать себя среди идей Уайта, как дома. Однако объяснения Уайта по поводу того, что и зачем он делает в терапии, очень быстро менялись, и вскоре мы увлеклись этими переменами. Уайт, который настаивал на том, что он никоим образом не осведомлен о работе Эриксона, пишет (White & Epston, 1990, стр. xvi), что использовать нарративную метафору, или “аналогию истории”, его надоумили Дэвид Эпстон, который наткнулся на нее при изучении антропологии, и Черил Уайт, “которая почерпнула энтузиазм к этой аналогии из своих познаний в феминизме.” Изучив нарративную метафору, он обнаружил, что она предлагает полезное расширение и развитие “интерпретативного метода”, с которым его ознакомила работа Бэйтсона. *[Понятие “интерпретативный метод” относится к методам работы, разработанным учеными социального направления, которые полагают, что у нас нет прямого доступа к знанию об “объективной” реальности. В отсутствии такого знания, для того, чтобы наделить мир смыслом, мы должны интерпретировать “новости различия”, приносимые нам органами чувств.] В Narrative Means to Therapeutic Ends (Нарративные средства для терапевтических целей) (White & Epston, 1990) Уайт напоминает нам, как Бэйтсон использовал метафору [географических]“карт”, утверждая, что все наши познания о мире содержатся в форме разнообразных ментальных карт “внешней” или “объективной” реальности”, и что различные карты приводят к различным интерпретациям “реальности”. Ни одна карта не содержит всех деталей территории, которую она отображает, и события, которые не попали на карту, не существуют в смысловом мире этой карты.

Он также напоминает нам, насколько важным для Бэйтсона было время:

Утверждая, что вся информация — это обязательно “новости различия”, и что именно восприятие различия запускает все новые реакции в живых системах, он [Бэйтсон] продемонстрировал, насколько нанесение на карту событий во времени существенно для восприятия различия, для обнаружения изменения. (White & Epston, 1990, стр. 2)

Преимущество, которое Майкл Уайт увидел в нарративной метафоре, заключалось в том, что любая история — это карта, простирающаяся во времени. Она объединяет оба бэйтсоновских понятия в одну концепцию. Когда мы впервые начали применять нарративную метафору (скорее в уайтовском, нежели бэйтсоновском смысле), мы рассматривали ее просто как полезное расширение мышления Бэйтсона. Тем не менее, по мере того, как мы продолжали использовать ее и изучать ее теоретические ответвления, мы поняли, что она привела к достаточно серьезному сдвигу в нашем мировоззрении.

В нашей прежней работе вмешательства были нацелены на специфические проблемы и задачи. Прислушиваясь к Уайту, мы более не пытались решать проблемы. Вместо этого, мы заинтересовались работой с людьми, которая призвана порождать и “уплотнять” (Geertz, 1978) истории, которые не поддерживают или подтверждают проблемы. Мы обнаружили, что как только люди начинают заселять и переживать эти альтернативные истории, результаты выходят за пределы решения проблем. В рамках новых историй люди могли переживать новое представление о себе, новые возможности во взаимоотношениях и новое будущее.

Ученые в области гуманитарных и социальных наук (напр., E. Bruner, 1986b; J. Bruner, 1986; Geertz, 1983) начали применять нарратив в качестве организующей метафоры за несколько лет до того, как она стала использоваться в терапевтических кругах. Например, Джером Брунер (1986, стр. 8) пишет:

К середине 1970-х социальные науки двинулись... в сторону более интерпретативной позиции: смысл стал центральным понятием — как интерпретируется мир, какими кодами регулируется смысл, в каком смысле саму культуру можно рассматривать как “текст” [историю], который участники “читают” самостоятельно.

По мере того, как мы получали более широкое представление о потоке идей, из которого Дэвид Эпстон, Черил Уайт и Майкл Уайт заимствовали нарративную метафору, мы обнаружили еще одно важное направление в том же потоке — социальный конструктивизм. *[Здесь мы не уверены, что впервые встретились с термином “социальный конструктивизм в ходе беседы с Гарри Гулишианом или в статье Линн Хоффман (1990) “Конструируя реальности: Искусство оптических линз”. Как бы то ни было, мы рекомендуем как статью Хоффман, так и значительно более раннюю статью Кеннета Гергена (1985), которые ознакомили многих людей из психотерапевтических кругов с идеями социального конструктивизма. ] Тогда как более глубоко социальный конструктивизм мы будем обсуждать в Главе 2, здесь мы лишь отметим, что его главная предпосылка состояла в том, что убеждения, ценности, установления, обычаи, ярлыки, законы, разделение труда и все прочее, что составляет наши социальные реальности, конструируются членами культуры по мере того, как они взаимодействуют друг с другом, поколение за поколением, день за днем. Другими словами, сообщества конструируют “линзы”, сквозь которые их члены интерпретируют мир. Те реальности, которые каждый из нас принимает как должное, это реальности, которыми общество окружает нас с самого рождения. Эти реальности обеспечивают практики, слова и опыт, на основе которых мы строим свою жизнь или, как бы мы сказали на постмодернистском жаргоне, “учреждаем свою самость”.

Когда мы используем как нарратив, так и социальный конструктивизм, в качестве ведущих метафор, мы видим, как истории, циркулирующие в обществе, учреждают нашу жизнь и жизнь людей, с которыми мы работаем. Мы также замечаем, как истории индивидуальных жизней могут влиять на устройство целых культур — не только истории людей, подобных Ганди, Мартину Лютеру Кингу, но и истории людей, вроде Покахонтаса, Энни Оукли, Хелен Келлер и Тины Тернер, равно как и истории “обычных” людей, чьих имен мы никогда не слышали. Работая с людьми, которые приходят к нам, мы задумываемся над взаимодействием между историями, которые они проживают в своей личной жизни, и историями, которые циркулируют в их культурах — как в локальных, так и в более обширной культуре. Мы думаем о том, как культурные истории влияют на то, как они интерпретируют свой повседневный опыт, и как их повседневные поступки влияют на истории, которые циркулируют в обществе.

Принятие метафор нарратива и социальной конструкции в качестве ведущих метафор повлияло на то, как мы обдумываем другие метафоры и используем их. В самом начале нашей дружбы с Дэвидом Эпстоном он обсуждал с нами нашу первую книгу (Combs & Freedman). Он недоумевал, почему мы так часто используем метафору “ресурс”. Эпстон первым обратил наше внимание на то, что разговоры о ресурсах наводят на мысли о горных разработках. Ресурс представлялся ему как некая неподвижная вещь внутри человека, до которой нужно докопаться и завладеть ею. Он предпочитал метафору “знание”, поскольку знание — это нечто, что развивается и циркулирует среди людей.

Кэти Вайнгартен (1991, стр. 289) пишет:

В контексте социального конструктивизма, опыт самости существует в непрерывном взаимообмене с другими... самость постоянно творит себя через нарративы, которые включают других людей, которые взаимно переплетены в этих нарративах.

Эта концепция самости не согласуется с тем обтянутым кожей контейнером, наполненным неподвижным содержанием (ресурсами), который прежде лежал в основе наших умозаключений.

Пока мы размышляли над этой новой “учредительной” (White, 1991, 1993) метафорой самости, моя (Дж. Ф) сама собой разумеющаяся реальность была настолько перетряхнута, что я стала страдать расстройством кишечника. Меня буквально тошнило. Я всегда верила в то, что “глубоко внутри” я была хорошим человеком, что бы я ни вытворяла. Если нам действительно предстояло принять эти новые методы мышления и восприятия (которые мы хотели принять, благодаря тем формам терапии, которые из них вытекали), нам следовало взять на себя ответственность за непрерывное учреждение себя как людей, которыми мы хотели стать. Нам пришлось бы исследовать принятые на веру истории нашей локальной культуры, контексты, в которые мы входим, взаимоотношения, которые мы культивируем, и все прочее. Короче, нам пришлось бы постоянно пере-созидать и освежать свои собственные истории. Нравственность и этика уже стали бы не фиксированными понятиями, но текущей реальностью, требующей постоянной поддержки и внимания.

Привыкнув к этой идее, мы поняли, что в контексте нашей терапевтической работы, совместных проектов с другими, наши истории потенциально могут приносить не только помощь, но и вред. Я (Дж. Ф) — белая еврейка восточно-европейского происхождения. Я (Дж. К) — белый англосакс, экс-баптист, который вырос в горах сельского Юга. Мы — образованные члены профессионального сообщества среднего возраста. Как таковые, мы находимся в привилегированном положении во многих контекстах, включая владение помещением для терапии. В своей терапии мы не хотим воспроизводить те притеснения, которое многим людям пришлось испытать в когтях доминирующей культуры. Мы знаем, что порой не видим всех возможных факторов, могущих привести к этой ситуации, хотя мы постоянно анализируем прошлый опыт и бросаем критический взгляд на наши практики, пытаясь разоблачить опасные доминирующие истории, которые мы переживаем. Мы пытаемся признать, что не понимаем в полной мере опыт других людей, в особенности тех, кто принадлежит другим культурам. Постоянная дилемма для нас заключается в том, как повысить свою ответственность за последствия своего (не) понимания и своих действий. *[В Главе 10 мы пишем о некоторых аспектах нашего отношения к своим преимуществам.]

Наше восприятие процесса, который мы называем терапией, претерпело смещение, как только мы взяли на вооружение нарративную и социально-конструктивистскую метафоры. Мы уже не организуем наши эмпирические миры в контексте “информации” и “паттерна”. Вместо этого, мы мыслим в контексте “историй”. Вместо “систем”, мы размышляем о “культуре” или “обществе”. Мы уже не ощущаем себя механиками, которые работают над тем, чтобы починить сломанную машину, или экологами, которые пытаются понять и повлиять на сложные экосистемы. Мы воспринимаем себя как заинтересованных людей — возможно, с антропологическим, биографическим или журналистским уклоном — которые компетентны в задавании вопросов, побуждающих к выявлению знания и опыта, которые содержатся в историях людей, с которыми мы работаем. Мы ощущаем себя членами субкультуры социального взаимодействия, сотрудничая с другими людьми в конструировании новых реальностей. Сегодня наша работа помогает людям обнаружить влияние ограничивающих культурных историй на их жизнь и расширить и обогатить их собственные жизненные нарративы. Мы стремимся найти пути распространения вестей об индивидуальных триумфах, запустить в обращение истории о личных успехах с тем, чтобы они поддерживали удовлетворительную атмосферу роста и движения нашей культуры.

Наш переход к этим формам мышления имел прерывистый, ухабистый и волнующий характер. Поскольку мы работаем в атмосфере терапевтической культуры, в которой доминируют модернистские идеи, всегда существует искушение идентифицировать людей, отождествляя их с патологическими ярлыками. Поскольку мы являемся частью сообщества людей, применяющих нарративные идеи в терапевтической практике, также есть искушение принять эти идеи за непоколебимую истину. Мы надеемся, что читая эту книгу, вы будете воспринимать рассказываемые нами истории не как притязания на истину, а как предварительные сообщения и работу в процессе становления, исходящие из волнующей новой культуры. Мы надеемся, что некоторые из вас включат свои истории в поток историй этой культуры.