Уроки истории и следующая революция: отличники и тугодумы

Я синим пламенем пройду в душе народа.

Я красным пламенем пройду по городам.

Устами каждого воскликну я: "Свобода!"

Но разный смысл для каждого придам.

Максимилиан Волошин (1905 г.)

МОМЕНТЫ ИСТИНЫ

Революция есть момент истины. Это так для тех, кто в ней участвует и для общества в целом. В этом не просто метафорическое описание ожесточенного противостояния политических противников, но и в буквальном смысле слова, постижение заново собственных исходных позиций, представлений и идей сквозь безжалостную линзу опыта. Ставки высоки, уроки жестоки и нет времени на неспешные размышления о своеобразии личности твоего шахматного противника и возможных вариантах ходов. Переиграть партию невозможно. Результат окончателен.

В ходе революции представления и действительность сталкиваются и формируют друг друга в фундаментальном процессе познания. Коренной разрыв преемственности времен срывает маски с того, что считается само собой разумеющимся, со здравого смысла и партийной риторики, преподнося жесткий и объективный Политический урок, наиболее драматический из всех Таких уроков. В какой степени уроки 1905—1907 гг. были восприняты и усвоены населением Российской Империи, ее политическими деятелями, администраторами и лидерами? Учит ли история?

В самом общем смысле многочисленные афоризмы на Тему "уроков истории" нельзя считать ни истинными,

ни ложными. Истина состоит в том, что некоторым людям и группам людей удается "извлечь уроки из истории", а некоторым нет. После поражения первой русской революции XX в. политически самым важным стал вопрос о том, насколько способны или не способны были разные стороны, участвовавшие в конфликте, отрешиться от старых представлений и пересмотреть свои позиции, т.е. кто какие уроки извлек, а кто нет, и почему.

Подводя общие итоги, следует сказать, что проверка в 1905—1907 гг. теорий и моделей революции, заимствованных у Европы XIX в. (которые в основном строились на опыте революции 1848 г. и на экстраполяции экономических процессов, проявившихся позднее в Западной и Центральной Европе), обнаружила многие факты, которые не вписывались в структуры познания и самосознания, укоренившиеся в России в 1890-х годах, особенно в среде социалистической и либеральной политической оппозиции. Давайте перечислим наиболее важные из этих фактов. Крестьянство выступило в качестве основной революционной силы и продемонстрировало значительное единство политических целей, хотя очевидно, как трудно это было, учитывая огромные пространства страны и репрессивный режим. Не оправдались ожидания социал-демократов относительно радикализма или особых социалистических наклонностей у батраков (за исключением, быть может, Латвии). На национальных окраинах, включая районы, которые никак нельзя назвать "развитыми" с точки зрения индустриализации, урбанизации или пролетаризации. Например, в Грузии накал революционной борьбы оказался выше, чем в центре. К тому же политическую оппозицию в "докапиталистических" регионах обычно возглавляли и направляли местные марксисты. Самый яркий пример здесь Гурия. В этой горной пограничной области, населенной крестьянами, социал-демократические "ортодоксальные" марксисты дольше всего удер-

живали контроль над территорией, опираясь на массовую поддержку и согласование крестьянских интересов (подобная ситуация потом почти в точности повторилась в китайской провинции Шэньси в 1930-х годах, вьетнамской Вьет Бак в 1940-х годах и в индийском Наксалбари в 1960-х годах). Противоречия внутри властной элиты и государственного аппарата России трудно было объяснить просто различиям в классовых интересах и тем не менее они явились одним из основных факторов, определявших ход революции. Способность вооруженных граждан противостоять войскам в ходе уличных боев и на баррикадах играла весьма незначительную роль, особенно если дисциплина правительственных войск оставалась непоколебимой. Но массированное политическое давление было очень эффективным, особенно когда власти не могли или колебались применить военную силу в полном объеме, в то время как революционный лагерь выступал единым фронтом. Новый характер и невиданный ранее масштаб политической мобилизации продемонстрировали важность неожиданного "взрыва легальности" — ослабления беспредела власти, разрешения массам населения, которое до этого было лишено возможности высказываться, открыто выражать свои взгляды. Также стала очевидной исключительная важность альтернативных центров авторитетной власти и организаций, образованных de facto. Это был главный результат всеобщей стачки и деятельности ее комитетов, политических партий, профсоюзов, Советов рабочих депутатов и "Союза Союзов", Всероссийского Крестьянского Союза и крестьянских "республик". Обратимся теперь к анализу действовавших тогда социальных сил, если мы их определяем в принятых самими участниками классовых категориях. К 1906 г. помещичий класс превратился в мощную консервативную силу. Промышленные и транспортные рабочие также подтвердили ожидания марксистов и наиболее проницательных жандармов в том, что касается их

революционного потенциала. Но буржуазия, в классическом смысле — владельцы капиталистических предприятий, в очень малой степени заявила претензии на власть, а напротив, "профессиональный" слой эти претензии очень ясно продемонстрировал, выражая свои конституционные и либеральные требования (большинство теоретиков социалистического крыла стали считать его после этого суррогатом буржуазии). Идеологическая конфронтация между революционной и реформистской тенденциями внутри интеллигенции стала на время определяющим аспектом революционной борьбы, формирующим политические движения и их различия. Студенты сыграли исключительно важную роль и их боевой дух часто объединял рабочих с "образованными классами" в едином политическом действии. Однако основную массу тех, кто сражался на улицах городов и потом заплатил за это тюрьмой и каторгой составляли молодые рабочие тяжелой промышленности и транспорта, а также — особенно на Западе и Юге страны — работников небольших мастерских и торговых предприятий (включая многих приказчиков).

Что касается монархических сил, защитная реакция правого популизма из верноподданного лагеря, выразившаяся в погромах и оформленная в "Союзе русского народа", оказалась, по крайней мере, для левого крыла и либералов неожиданно сильной. Также неожиданно сильным оказался контроль самодержавия над армией, несмотря на значительное число локальных военных мятежей. Одетые в солдатскую форму крестьянские рекруты вели себя совсем иначе, чем их собратья в деревне. В некоторых полках солдаты, моряки и унтер-офицеры впервые поднялись против офицерства как "класс против класса", однако очень быстро, в считанные часы, от силы дни, они были приведены к повиновению. Более понятными были верноподданнические настроения большинства государственных чиновников и офицерства. Также не может вызывать особого удив-

ления тот факт, что и здесь не обошлось без перебежчиков на сторону оппозиции. Что касается международной реакции, то никто из союзников российского самодержавия не счел бы возможным послать войска, чтобы помочь Романовым. Но именно финансовый капитал республиканской Франции в 1906 г. помог восстановить российское государство и его машину подавления, предоставив крупный заем. Общественное мнение во Франции поддерживало российских конституционалистов и революционеров, однако обращение российских либералов к либералам Франции с просьбой не допустить финансовой поддержки царского режима, было оставлено без внимания.

Реакции на этот впечатляющий список "неожиданностей" были различными. Это мог быть отказ принимать очевидные факты, либо ссылки на их преходящий, случайный или внесоциальный характер (например, голод, административные ошибки, революционную пропаганду из-за границы или пагубное влияние всех инородцев, которые воспользовались поражением в войне, чтобы воздействовать на структуру подлинно русского, монархического общества). Вместе с тем новизна и противоречивый характер реальных фактов могли побуждать к частичному пересмотру и исправлению тех элементов анализа, которым противоречили некоторые особенно вопиющие факты, не ставя, однако, под сомнение фундаментальные теоретические объяснения прошлого. Именно этот подход отражен в нарисованной Каутским картине внутренне противоречивой революции, "которая по своей природе должна и может быть только буржуазной, однако происходит в период, когда в остальной Европе возможна только социалистическая революция"¹. Эта линия анализа получила дальнейшее развитие у советского историка данного периода Панкратовой. Она определила революцию 1905—1907 гг. как ожидаемую буржуазную революцию с добавлением своеобразия, связанного с конкретной эпохой, т.е. с

"поправкой", которую Панкратова выразила как специфику точки отсчета на временной шкале, а именно, что это была первая революция подобного рода в эпоху империализма и поэтому она была "массово-демократической" по форме². Однако и эта исследовательница последовательно сохранила первоначальную концепцию, сложившуюся еще до революции 1905 г. Так, предложенное ею линейное уравнение приравнивает состояние, достигнутое Россией в 1904 г., к состоянию Германии середины XIX в. (имеется в виду, конечно же, 1848 г.). Крайней формой таких попыток сохранить ортодоксальность и преемственность теории, признавая в то же время неожиданные факты, можно считать извилистую и невольно смешную форму анализа превратностей социал-демократических аграрных программ 1903—1917 гг., предпринятого Дубровским: "Поскольку крестьянское революционное движение в 1905 г. вполне подтвердило... [взгляды и политику партии большевиков. — Т.Ш. ]...конференция, состоявшаяся в декабре 1905 г., приняла решение о желательности изменить аграрную программу..."³

Третий возможный вариант состоял в том, чтобы считать отклонения от ожидаемого не исключениями и поправками, а признаком того, что социальная реальность последовательно и систематически отличалась от используемых концептуальных моделей. В нашем случае это означало признание особой природы того, что впоследствии получило название "развивающихся обществ" как типа структуры общества и того факта, что Россия явилась носителем его основных черт, которые впервые проявились в полном масштабе во время революции 1905—1907 гг. Крестьянский радикализм, радикальный и "социальный" национализм, сила и независимость государственного аппарата, значительность государственной экономики, важность альтернативных источников власти и общественной мобилизации широчайших масштабов, политическая слабость буржуазии.

особо важная роль интеллигенции, армии и революционных движений, специфическое международное положение страны, ее так называемое "отставание" — все это можно более реалистично рассмотреть и исследовать заново, если исходить из новых теоретических посылок. Этот подход позволяет также поместить несомненный революционный потенциал и тенденции, продемонстрированные российским промышленным рабочим классом начала XX в., в определенный исторический контекст, создаваемый данным этапом развития и данными социальными условиями, а не рассматривать их как абсолют, — одна из серьезнейших тактических ошибок III Интернационала и СССР в 1920—1930 гг., приведших к ужасным результатам во многих странах, в первую очередь, в Германии. Этот подход позволяет подчеркнуть особую важность в аналитическом плане мировой системы, структурного неравенства и неравномерного развития в ее рамках для определения природы и способов разрешения революционных ситуаций. Следует думать, что это также наиболее эффективный способ постичь реалии первой русской революции. Чтобы понять Россию на рубеже веков, лучше всего рассматривать ее не как исключение и не как очередной случай общей схемы развития по типу западноевропейского, т.е. как отставший вагон, катящийся по наезженной колее. Россия сразу же становится в гораздо меньшей степени исключением, если сравнивать ее не только с Западной Европой, но и с Азией. Однако ленинское любимое ругательство "азиатчина" в отношении России является, опять же, только частью истины и слишком "узко". В конце XIX в. Российская империя обладала чертами особого, названного так позднее, "развивающегося общества", не признавая себя таковым.

Такой радикальный пересмотр концепции не воспринимается легко и сегодня. Это происходит во многом, без сомнения, из-за власти "теории модернизации" на Западе и сочетания ее с российским эволюционизмом и

национализмом, хотя все большее число интерпретаций в последнее время двигаются в направлении этого взгляда или начинают принимать его, часто скрываясь за иными терминами. Естественно, что все это было еще более неясно современникам революции. В лучшем случае даже самый радикальный аналитик шел на отрицание самонадеянного консерватизма идей и решений, порожденных опытом и теориями XIX в., и признавал особый характер процесса, однако не уточняя, что же это за особый характер и какова его структурная причинность. Это одинаково касалось и "правого", и "левого" крыла. Последнее замечание не означает неуважения к тому поколению мыслителей. Невероятно трудно осуществлять радикальный пересмотр теоретических моделей и концепций наперекор господствующей научной традиции и сложившимся стереотипам. Даже частично новый анализ, сокращавший разрыв между неожиданностями действительности и ее теоретическим обоснованием, давал огромное политическое преимущество тем, кто был способен его понять, особенно к тому времени, когда разразился новый политический кризис. В стране слепых одноглазый становится королем.