Введение. Киберпанк, или Оптимальный размер

(или о том, как я люблю Гибсона)

Марине Николайчук

 

1.

 

Значит, подарили мне однажды книжечку Уильяма Гибсона. Сказали: вот это, это тебе понравится. Мне не понравилось, то есть, я её вовсе не стал читать. И от меня эта книжка ушла. И вот, полтора года спустя, я читаю того же самого «Нейромантика» в распечатках; сначала два рассказа, а потом «Нейромантик». Мне нравится. Да. Меня уже обзывали несколько раз киберпанком; слово мне нравилось, а значения я не знал. Илюха вообще выдал: ну, ты- последний панк, да ещё и во внутренней эмиграции! Когда мы были поменьше- в смысле, помоложе (были ли мы- поменьше), мы ехали с Илюхой ночью в такси на вокзал; он сказал, что, хоть я и не принадлежу ни к какой Системе, я выгляжу для него олдовым. Ну, мне было лет семнадцать. В тридцать олдовый я почитал наконец священных киберпанковых текстов. (Ибо есть киберпанк как бытиё, и есть священная корова Гибсон- из которого, по сути, взялись и «Джонни-мнемоник» и «Матрица»). И вот, значит, дети, слушайте старикана. Лекция будет называться «Киберпанк как идея и бытиё». (Чур, тухлыми яйцами не бросаться. Или бросаться).

Хорошо. Милан Кундера говорит, что кич- это культура, отвергающая гавно. Тогда панк- это контркультура, воспевающая гавно. Понятно, что сосредоточиться только лишь на гавне- тоже мало приятного. «Люби своё гавно»,- сказал Дым. Итак, по идее, панкизъм- это как минимум знать, что у жизни есть говённая сторона. И не отворачиваться. А лиризм- это знать, что жизнь есть поэзия. И эта поэзия невозможна ни в рамках кича, ни в рамках панка. И эта поэзия жизни- это то, что её, жизнь, оправдывает и осмысляет. «Мой лиризм вырастает из моего панкизъма- или наоборот». И вот, в этом поэтическом восприятии жизни- почти равноценно читать Ахматову и блевать с балкона. Ну, понимаете? Или ходить за покупками, или дарить подарки, или обкуриться, или заработать себе на хлеб. То есть, всё это- поэзия, включая гавно. «Если в жизнь переносится некое восприятие, которое у последовательного читателя вырабатывают стихи». Тут Бродский, конечно же, сто пудов прав. Я скажу то же самое другими словами: читай стихи- благородный яд- постепенно проникающий в кровь- читай, и однажды ты обнаружишь, что ты ушёл из системы. Государство разводит руками: блин, ещё один выпал из строя. Врач пишет в анамнезе: «поэтическая интоксикация». Значит, лечить. Лечить кичем или лечить панкизмом. Прозой лечить. И тогда- топаешь босиком по коридору психушки в мокрый сортир, вдыхаешь миазмы- и соображаешь, что это- поэзия. Санитар ведёт тебя в отделение, привязав твою руку к своей подобием полотенца. И ты берёшь санитара за руку и тихонько поёшь: «Спят усталые игрушки» или «Субботний вечер- и вот опять», и ты спрашиваешь его: «Тебе нравится?»- и он отвечает: да. (А мог бы и шашкой рубануть). Итак, есть кич, есть панкизм, есть лиризм. Есть способность различать разные стороны жизни, знать, что жизнь- сложна и объёмна. У жизни есть неисчислимо сторон.

Как в английском анекдоте: панкизм- это позволить себе увидеть гавно. Нет, это- увидеть гавно и не сказать: фи, не отвернуться. Нет, панкизм- это при встрече с гавном не только не отвернуться- а этому гавну посочувствовать.

Хорошо. Дальше. Дальше вот что: дальше мы понимаем, что с точки зрения социума, с точки зрения кича, люди, отравившиеся философией и стихами- это отбросы, это инвалиды, неценные. Их презирают даже кондукторы. От них нет никакого толку, и социум их содержит и лечит по мере сил- как человеческие единицы; как статистические единицы; ибо в обычной жизни не санкционирован отстрел шизофреников.

Я понимаю так, что панкизм Гибсона заключается не в гавне. Там этого просто нет. Панкизм Гибсона- это симпатия к человеческим отбросам, к человеческому мусору, к гоми, к тем человеческим категориям, которые Кибергород постоянно производит, отбраковывает и запихивает на свалки. И вот, некий мастер бродит по этим свалкам и тащит оттуда домой всякий хлам. Чтобы его любить, починять- и лечить любовью. То есть, это- внимание к тем изделиям Кибергорода, которые с точки зрения города поломались. Которые порой, выкарабкиваясь из свалки, говорят: тю, а я ж- не изделие! Я ж- живой. Голый человечек, выкарабкавшийся из горы мусора, с изумлением разглядывает собственную ладошку. -Ого,- говорит он,- ладошка! Надо же! Ничего себе! Какая штука! Какая зверушка! Потом человечек замечает, что у него есть глаза. И обладание такими вот бесподобными окулярами приводит его в восхищение. Он ничего не знает ни о Боге ни о Демиурге ни о социальном производстве людей. Он просто глядит глазами в полнейшем восторге. Потом он осознает ноги. Ножки. На них можно прыгать или ходить. И он трусит к морю, и там, оглохший от запаха свалки, на свежем солёном воздухе, вдруг проницает, что- дышит. Потом до него доходит, что это- он. Я- дышу. Моя- ладонь. Мои- ножки. Я- прыгаю. Потом, позже, он обнаруживает ещё одну восхитительную штуковину. У него есть пипиха.

Итак, мы перестаём говорить о гавне. Мы говорим о мусоре. О том, что является отходами социального производства с точки зрения этого вот социального производства. А вот с точки зрения субъективной оно не является мусором. Субъективно оно живое. Оно может оголодать живым голодом, озвереть, начать жрать всё вокруг. Или оно может часами смотреть на цветок и сказать: да он- настоящий хроноп! И вот, обходными путями города, малозаметными энергетическими меридианами, в невесомости летят некие конфетные фантики или стреляные гильзы; летят, летят… и они- живые.

Город. Кибергород. Город- это кибернетическая реальность; насыщенная до краёв виртуальностью. Это так. Это- данность. Город- таков. С точки зрения живых человеков, город нечеловечен. Город- это станок. Город- это компьютер. Это конвейер. Это – Комбинат, по Кизи. Это система, машина. А я- не только машина. Во мне бьётся живая тайна, непостижимая мне самому. И я встречаю людей, до какой-то степени, как и я, замеханизированных, задуренных машинальностью- в которых тоже, так же, как и во мне, бьётся живое сердце. И, поскольку люди живут в огромных компах городов, поскольку «мы живём здесь», постольку мы живём здесь. Понятно? То есть, особо других способов бытия у нас нет. Бытиё- это город, особенно, если твой смысл жизни связан с другими людьми. А город- кибер.

Дальше. Люди травятся не только стихами и философией. То есть, из измерения адаптированности выпадают не только от книг. Собственно, сам процесс социального разрушения называется шизофренией. А у шизофрении есть ближайший родственник- психоделия. То есть, насколько я понимаю, эти процессы очень родственны, очень похожи. И вот у этих двух близнецов- шизофрении и психоделии- есть третий родственник: виртуальность. Виртуальность есть суррогат, замена, спекуляция. Симуляция внутреннего путешествия психа или шамана. Виртуальность- это цветное пятно нефти на поверхности мелкой городской речки. Виртуальность и шизофрения похожи; благотворный вариант шизы есть психоделия. Вот. Основная идея заключена в трёх понятиях: виртуальность- шизофрения- психоделия. Психоделия- самый старший братец из трёх.

Фантастика вообще даёт идеи из пограничных для социального сознания областей. Фантастика вообще. Гибсон в частности. Хайнлайн в частности. Возьми любой из романов Хайнлайна, вычлени основные идеи, которые, кстати, там легко вычленяются. Увидишь, что их немного- две-три. И все они- из области, хорошо знакомой на практике психопатам. Параноидальные идеи, шизофреничные. И что тут первично: сознание психа или мировая культура- трудно сказать; глубокие измеренья сознания- или их воплощение в текстах- и потом их же отражение через тексты в более поверхностных измереньях сознания. Если ты хочешь легко жить в мире, вписаться в мир и не замечать трений- не надо этому верить; вообще, не надо это читать.

Например, идея о чужеродном разуме («Кукловоды»). Идея о сексуальном позволении («Чужак»), восходящая к сокрытой в нас памяти древних культов, древней полигамии. То есть, признание, что вот это- нормально, а моногамия- принята от сложившихся исторически обстоятельств, и всё. Опять же, идея «чужого в чужой земле»- переживание собственной невстроенности и чуждости. Идея, многократно обыгранная, что тебя найдут. Что, когда у тебя не останется своего никакого места на этой Земле, тебя просто найдут. Тебя заставят, принудят нечто непонятное делать- а потом окажется, что это- твой путь и твои дела. За тобой придёт девушка-самурай в серебряных линзах и увезёт далеко в Космос. Женщина со странным именем Мускатный Орех купит тебе дорогую одежду. Наконец, тебя просто заставят искать Овцу. Кому она, блин, нужна, эта овца. Зато тебе будет куда двигаться, чем заняться. Потом ты убьёшь человека. Потом ты будешь плакать. И всё закончится катарсисом и освобождением. Всё закончится хорошо. А потом, после просветления, на тебя опять навалится какая-то непонятная фигня в виде иномерных отелей, мёртвых подружек, пустых колодцев, странных телефонных звонков. И ты скажешь себе наконец: ну ладно. Жанр моей жизни- триллер. Будем жить триллер.

Только на практике всё, всё-таки, весьма по-другому. Жизнь преподносит идеи и чувства, которых нет в книгах. И всё получается по-своему, по-другому. И однажды в сердцах ты спускаешь в мусоропровод томик Хайнлайна. –Прощай, друг,- говоришь ты ему,- буду жить свою жизнь. И следом летит томик Ошо. И даже Новый Завет.

Правда, потом ты опять купишь Новый Завет. И опять купишь «Железную флейту». И опять будешь сидеть на шумном вокзале, ждать свой общий вагон и читать Мандельштама.

 

И ещё, грустная правда в том, что зачастую те, кто хотят жить триллер, живут весьма серой и скудной жизнью. А те, кто живут триллер- никогда этого не хотят.

 

2.

Ещё- моя древняя идея об «оптимальном размере». Идея заключается вот в чём. Психологически нам не нужен кингсайз. Нам не нужно себя самого глобализировать, не нужна ни гигантомания ни микронезия. Нам нужен оптимум. Психологически нам нужен просто оптимальный размер (в смысле, оптимальный размер тела и психологии, оптимальные параметры отношений с миром и вписанности в него). То есть, одно из направлений личного поиска- это поиск самотождественности, оптимального ощущения себя самого, «я- это я, аминь». Этот размер может меняться по обстоятельствам, однако, критерий оптимальности сохраняется.

Когда фантастика переносит свои метафоры далеко в Космос, куда-то в обстоятельства антиутопии, которая, всё же, существует не-здесь, когда фантасты стоят свои лаборатории «где-то там», персонажи отправляются «куда-то туда» в скафандрах и космолётах. И вот, я говорю: ребята, наилучший скафандр, наилучшее снаряжение, наилучший космолёт- это тело. Вот это самое тело. Это и есть искомый оптимальный размер. И космическое путешествие в собственном теле- это как путешествие в беспредельном внешнем мире, так и в беспредельном внутреннем; то есть, в собственном теле мы можем путешествовать как во внешней данности, так и во внутреннем космосе; из своего тела можно прямиком отправиться в микрокосм. Можно там даже выйти в открытый микрокосм. Внутри и снаружи; всё происходит внутри и снаружи тела. Тело- это инструмент и точка отсчёта. И тогда всё, что нужно настоящему киберпанку- это не внешнее программное обеспечение. Нет. Нужно суметь разобраться с тем, как пользоваться тем, что дано. Повертеть в руках свои инструменты: это зачем? Вот зачем! А это зачем? Разобраться, как всё это- что называется «я»- устроено. Починить своё проржавевшее всё. Выкинуть лишние устройства, сбросить балласт. Развязать перепутанный кабель. Настроить рацию. Рискнуть завинтить пару психологических гаек. Поглядеть, кто там ошивается в параллельных реальностях. Вытолкать за дверь пьяного сантехника, забывшего, кто он есть. Заполнить своё пространство. Влезть наконец в пилотское кресло. И в путь!

У нас уже есть скафандр. Значит, не замедлят и путешествия.

И путешествие будет- здесь.

 

3.

История, собственно, начинается с того, что Маркус нашёл эту девочку. Или она его отыскала. А скорее, они просто-таки набрели друг на друга в своей бесцельности. Ибо тогда Маркус был бесцелен, и она тоже.

Когда я читал «Зимний рынок» Гибсона, меня поразила идея Голода. Громадный внутренний голод, без никакой надежды на утоление. Эмоциональный, сенсорный голод. Потом уже в «Нейромантике» фраза- да- «голодная основа наркоманки». Тебе нужны впечатления, тебе нужна пища, чистая вода; казалось, отброшенные давно мечты достигают громадного внутреннего напряга- и никакой надежды на их утоление. (У Гибсона- никакой совершенно надежды). И вот ты продолжаешь жить, не утоляя своего напряжения- жить чистым голодом-напряжением. Ты галлюцинируешь внутренне своими мечтами. И пытаешься выбраться из галлюцинирования и вписаться в реальность. Но галлюцинации постоянно перевешивают реальность.

Я это знаю. Я не наркоман, однако, если условно поделить человеков на два психотипа: наркоманы и алкоголики,- я отношусь к наркоманскому психотипу. Внутренние психоделики. «We all love psihedel». Шизофрения. И я знаю голод. И я знаю, что однажды ты можешь прийти к неожиданному и полному утолению, и полностью отдохнуть в том мире, о котором мечтаешь. Что твои галлюцинации однажды и неотвратимо начинают сбываться. И вот, я живу, в общем-то, уже выбравшись из состояния голода, уже в состоянии утоления. Я получаю своё в этом мире, здесь. Мне хорошо.

И я могу, наконец, наверное, объяснить, чего это мне так нравится «крематорская» песенка «Женщины города Роз»- никто меня в этом не понимает. Потому что эта песенка- о «том, что нельзя». Очень просто. До жути просто. Потому что основа голода- это «то, что нельзя». Это море секса и эмпатии, которое ты хочешь выпить до капельки. И не можешь до него дотянуться. Это море переживаний и море любви, в котором ты боишься плыть в полную силу. (Позже мы поговорим о природе страха). Это море- это «то, что нельзя»- ещё и потому, что другие люди тоже боятся. «We all need love». И «ви олл» боимся дать это друг другу, и ещё больше боимся всё это взять. Этого много. Этого слишком много. Я- маленький. А любить- это ни много ни мало любить Вселенную. (Моя любовь – это отношение «я и любимый мир». Это целый мир, и меньшего оказывается в любом случае мало). Как я возьму Вселенную? Ну, просто- возьми. Бери. Это подарок. Человечек боязливо, неуверенно протягивает ладошку. Это всё- мне? Так не бывает. Бери. Это- тебе. Бывает. Человечек тихонько трогает чешуйки Вселенной.

Поэтому я люблю падших женщин, женщин города Роз.

Поэтому «это нравится мне».

Потому что они- не боятся.

Но это- всего лишь образ, утопия. Галлюцинация.

 

И ещё я расскажу маленькую, громадную тайну. «Можно, я расскажу тебе тайну?» На ушко. Чтобы что-то сбылось, ты не должен его хотеть. Просто ни чуточки. Если ты соблазняешь женщину и её хоть немножко хочешь- в смысле, ты внутренне напрягаешься: получится или нет,- получится, даже если получится, гораздо хуже, чем если тебе всё равно. И тоже самое- с просветлением или осуществлением любой мечты. «Держи просветление на кончике носа»- раз; «не хоти просветления сознательно»- два. Просветление- просто предельная человеческая мечта. Но тоже самое- и с другими мечтами. Если у тебя есть хоть толика желания, напряжения- «я хочу», «сбудется или нет»- ты уже вносишь лишнее, ты уже напрягаешься. А не хотеть надо тотально- даже не «не хотеть»- отвергать, а просто быть «всё равно»- и тогда всё случится само собой, и вокруг тебя завертится мир. Тогда «небо осыпает тебя цветами». Тогда ты живёшь в нескончаемом празднике- и тебе всё равно. Всё равно- абсолютно. У Мастера нету приоритетов. Это кажется таким невозможным. И тогда всё просто случается.

 

И вот тогда, она, эта девочка, протянула ладошку. И коснулась Маркуса- бессознательно. И Маркус ощутил её голод; просто на миг, на короткий миг, беспредельное переживание ужасного голода. Она протянула ладонь прямо из голода, чтобы попросить подаяния. Голод завладел ей на миг, она протянула руку. И тут же, придя в себя, отдёрнула руку. Она коснулась мужчины. Мужчина глядел на неё. И мужчина спросил: у тебя есть сигарета?

Она ответила: нет. И Маркус ушёл, и присел на парапет метро в двух шагах. Прикосновение девочки его потрясло. И он просто ждал, что будет дальше. Могло не быть ничего. Девочка могла просто уйти. Маркус забыл обо всём, никаких мыслей не было. Падал снежок и спешили люди. И девочка слегка ткнула его кулачком в плечо, и молча протянула ему сигарету. Он сидел, приминая пальцами бумажный патрончик. Она села рядом. Он закурил. Они сидели, и он курил. Они уже были вместе. Маркус сказал: подожди,- пошёл и купил ей стаканчик чая и слойку. Спросил: хочешь в кино? Она спросила: тебе зачем это нужно? Он сказал: низачем; мне ничего не нужно; ты хочешь в кино? Есть мнение, что все мужчины ходят одного и того же. Считай, что и я хочу то же самое. Мы просто можем сходить в кино. Она подумала и сказала: есть. Хочу есть. Они перекусили в столовой; приличной, вполне дешёвой. Пошли в кино. Пока она смотрела триллер, Маркус чувствовал её эмоции. Это была безумная эмоциональная основа, сжатая, неутолённая; источающая сильнейшие ощущения. Он был скорей занят ей, чем творением голливуда. Они вышли; она сказала: в кинотеатре- мягкие кресла, и пыль, и ещё- огромный мир за экраном; как там беспредельно; Маркус сказал: там нет ничего, это в тебе беспредельно. –Я иду домой,- сказал Маркус,- Хочешь, идём. –Нет,- сказала она,- помотала головой. –Здесь- всё,- сказал Маркус.- Я иду домой, я замёрз. Хочешь, идём. –Ты чего хочешь? Тебе чего надо?- -Ничего,- сказал Маркус,- или того же самого, что и всем. Надо или не надо. Хочешь- идём. Она помотала головой снова. –Чего ты боишься?- спросил Маркус.- Себя боишься. Хватит боятся. Я ухожу. –Уходи,- тихо отвечала она.- Уходи. –А ты- будешь боятся?- Она кивнула. Они обнялись. Она сказала, не отпуская его: погуляй со мной ещё полчаса. И они бродят по парку, молча… ей пусто и хорошо, и она ничего не хочет, снежок скрипит под ногами, её тело просто ходит, на холостом ходу, телу так нравится, ботинки удобные, и снежок скрипит под ногами. Они вышли к трамваю, обнялись, и Маркус вошёл в вагон. И она вошла следом. Дома они поужинали, Маркус поставил музыку, она слушала-слушала; она приняла ванну и переоделась в его рубашку. –Хватит,- сказала она, выключая магнитофон.- Иди-ка сюда. В эту ночь они просто уснули обнявшись. Утром Маркус готовил яичницу, она сидела на табуретке. –Эй,- сказала она,- вот и всё. После завтрака я уйду.- -Вот и всё,- согласился Маркус. –Ты- извращенец,- сказала она. –Да, наверное,- сказал Маркус.- Прекрати со мной соглашаться,- сказала она. Маркус снял сковородку, сел на корточки; они коснулись губами. Она расстегнула рубашку, и он обнял её груди ладонями.

Потом уже она шепнула:

-Я думаю, мы-таки получили, чего хотели.