Новые архивные материалы к теме.

 

Интерес к проблеме «Лосев и Николай Кузанский» возник относительно недавно. За последнее время появилось несколько публикаций на эту тему. Намечая этапы восприятия Кузанского Лосевым, болгарский философ Г. Каприев в своей статье останавливается на двух текстах: на фрагменте, относящемся, по-видимому, к концу 20-х гг. и опубликованному в 2003 г. под условным названием «Николай Кузанский и антично-средневековая диалектика»[587], а также на главу о Николае Кузанском из книги «Эстетика Возрождения»[588].Отношение Лосева к Кузанцу в «Эстетике Возрождения» освящает и работа С.В. Яковлева[589].

Вопрос об интерпретации идей Кузанского Лосевым, теснейшим образом связан с другой проблемой – с тем, как отразились в собственном лосевском творчестве 20-30-х гг. идеи Кузанского, чем он обязан Кузанцу как религиозный философ и мыслитель. Первые шаги в этом направлении, не затронутом болгарским исследователем, были сделаны в статье С.В. Яковлева «“Античный космос” А.Ф. Лосева и учение о максимуме Николая Кузанского»[590]. Однако необходимо осмыслить и большое число других проблем, среди которых, например, такие, как «Кузанский–теория множеств Г.Кантора–Лосев», «Кузанский–Кассирер–Лосев».

Свою ориентацию на творчество Кузанского Лосев никогда не скрывал. Спустя год после возвращения из лагеря, с Беломорско-Балтийского канала, в Предисловии к «Истории эстетических учений», датированном 16 декабря 1934 г., он писал: «<…> кто меня знает ближе, тот, несомненно, подтвердит, что значительная часть моих старинных симпатий к неоплатонизму (и именно к Проклу) зависела именно от страсти к чистой логике, к обнаженной виртуозности мысли, перед которой блекнул не только логицизм неокантианцев, но даже и сам гегелевский панлогизм. <…> С этой точки зрения я всегда любил тончайшие узоры мысли у раннего Фихте, о котором написал историко-философское сочинение, сравнивающее его с неоплатонической диалектикой. Эта же позиция заставила меня любить Николая Кузанского <…>»[591]. Однако, стремясь реконструировать общую картину лосевского отношения к Николаю Кузанскому и воздействия Кузанца на его философскую систему, нельзя забывать о том, что основная часть материалов, освещающих эту проблему, была утрачена при аресте Лосева в 1930 г.

Об этом трагическом биографическом факте Лосев бегло упоминает в Предисловии к «Истории эстетических учений», когда говорит, что Николаю Кузанскому «посвятил <…> немалое сочинение, ныне наполовину утраченное», а также о том, что перевел его «самый головоломный трактат, открывающий, однако, перспективу на всю новую философию»[592]. Можно выдвинуть гипотезу, что сохранившийся в лосевском личном архиве отрывок, посвященный Кузанскому и антично-средневековой диалектике, проанализированный Г. Каприевым и представляющий фрагмент вступления к какой-то неизвестной нам работе 20-х гг., есть не что иное, как отдельные страницы погибшей в 1930 г. книги «Николай Кузанский и средневековая диалектика», которая, судя по следственному делу Лосева, была незадолго до его ареста отдана в печать в типографию, находившуюся в Твери[593].

При аресте был изъят и другой труд, связанный с Кузанцем, а именно «Исторический контекст трактатов Н. Кузанского»[594]. Его судьба оказалась более счастливой – он был возвращен из архива ФСБ вместе с рядом лосевских рукописей в 1995 г. Эта до сих пор не опубликованная вещь включает в себя статью Лосева о трактате Кузанского «О Неином», а также перевод самого трактата. Упоминая в Предисловии к «Истории эстетических учений» о том, что перевел у Кузанского «самый головоломный трактат», Лосев мог иметь в виду именно эту работу.

История лосевских переводов Кузанского – достаточно интересный и вполне самостоятельный сюжет. Прояснить его во многом помогает Предисловие к «Историческому контексту трактатов Н. Кузанского», датированное 4 апреля 1929 г., в котором Лосев не только иронизирует над поклонниками философии XVIII столетия, но намечает связь Кузанского с Ареопагитом и сообщает ряд фактов, касающихся истории самого перевода. Приведем это Предисловие целиком:

«Предлагаемый вниманию русской публики трактат Николая Кузанского “О Неином” является замечательным произведением во всей истории диалектического метода. Несмотря на то, что сейчас у нас работают целые учреждения, специально занимающиеся переводами и изданием классиков диалектики, несмотря на то, что эти учреждения и лица уже в течение почти 12 лет проповедуют диалектический метод в самых разнообразных областях науки и жизни, у нас самое печальное положение с этими классиками. Издаются Гольбахи, Ламметри, Гельвеции и пр. пустые болтуны салонов XVIII в., чистейшие метафизики, формалисты и либералы. К чему, напр., было издавать Гоббса, когда за 12 лет никак не могут издать не только никакого классического диалектика, но даже и Гегеля, и не только Гегеля вообще, но даже и его “Логики”? Раз диалектики не умеют за 12 лет издать хотя бы основные труды Гегеля, то, значит, это – весьма подозрительная диалектика. И я уже не говорю о том, что толпа и до сих пор думает, что диалектику создал Гегель, что до Гегеля были только одни абстрактные метафизики, дуалисты и механисты. И никто из именующих себя диалектиками не принял мер, чтобы просветить толпу в этом отношении.

Заполнение этих пробелов является существенной задачей современной мысли. Предлагаемый тракт покажет, что была замечательная диалектика до Гегеля, хотя это и не гегелевская диалектика. Многих смутит богословское и даже мистическое содержание этого трактата. Но кто не умеет отделять диалектику от мифологии, тому нечего читать не только Николая Кузанского, но и самого Гегеля, ибо Гегель – тоже богослов и тоже мистик. У нас издают Спинозовские “Принципы философии Декарта”, где на каждой строке слово “Бог” и нет ровно никакой диалектики. Так уж пусть лучше публика читает Николая Кузанского, у которого слово “Бог” все-таки не на каждой строке, а диалектика – подлинная, полезная и необходимая для всякого мировоззрения.

Так как тетралог “О Неином” относится, главным образом, к антично-средневековой диалектике, то я хотел указать также и на то, что это был отнюдь не единственный тип диалектики. Это заставило меня дать в приложении два небольших средневековых трактата – “Таинственное богословие” Дионисия Ареопагита и “О сущности и энергии” Марка Ефесского. Разница мистически-мифологического Востока и рационалистически-логического Запада в общей средневековой диалектике, сама собой бросается в глаза при сравнении этих двух сочинений с трактатом Николая Кузанского “О Неином”.

Перевод трактата “О Неином” сделан Н.Ю. Фиолетовой. Переводчица затратила большой труд по анализу труднейшего текста Николая Кузанского, у которого можно было бы привести ряд фраз, являющихся в полном смысле какими-то загадками. Несмотря на старательность, проявленную Н.Ю. Фиолетовой, мне пришлось вносить массу исправлений и всяческих изменений, так что в прежнем виде не осталась буквально ни одна фраза. Но даже и после упорного труда, затраченного нами обоими, у меня остается много сомнений относительно разных мест, и приходится просить извинения у тех, кто смог бы и стал бы предъявлять нам идеальные требования. Перевод Дионисия Ареопагита и Марка Ефесского принадлежат лично мне. Заголовки отдельных параграфов и все примечания принадлежат также только мне.

Москва. 4 апреля 1929 г.

Проф. А. Лосев»

Надо сказать, что столь же полемически заостренно начинался и лосевский текст комментария к трактату Кузанского, давший название всей работе: «Лица, знакомые с диалектикой по сочинениям одного Гегеля (не говоря уже о последующих диалектиках), вероятно, будут удовлетворены, что и Николай Кузанский и в частности его трактат “О неином” есть одно из самых блестящих произведений именно диалектики. К сожалению, дальше Гегеля, в глубь истории философии, почти никто не идет из тех, которые ухватились за диалектику на основании прочтения о ней из двадцатых рук. Тут можно только пожалеть, что диалектика в настоящее время так распространена. Быть распространенной в подлинном смысле она, конечно, никогда не может, как и всякое трудное и тонкое знание. Популярность диалектики сводится к популярности лишь самого названия “диалектика”. Глубокий и тонкий метод диалектики требует огромной школы ума. Стать диалектиком это все равно, что стать пианистом. Для того и для другого требуются, прежде всего, пустые и формальные гаммы и этюды, разыгрываемые в течение многих лет. Эту гимнастику ума нельзя прочитать в книгах, даже у самого Гегеля. Диалектику вообще нельзя “прочитать”».

Входившие, судя по Предисловию, в структуру работы 1929 г. переводы «Таинственного богословия» Дионисия Ареопагита и «Сущности и энергии» Марка Эфесского отсутствуют в экземпляре «Исторического контекста трактата Н. Кузанского» (67 стр. машинописи большого формата), переданном ФСБ в 1995 г. Зато они чудом уцелели в личном архиве философа. Впервые «Таинственное богословие» в лосевском переводе увидело свет в Париже в 1995 г.[595], а на родине – в 1996 г.[596]. Затем оно вошло в сборник «Имя»[597] вместе с трактатом Марка Эфесского[598]. К сохранившемуся в архиве Лосева переводу «Таинственного богословия» был приложен перевод «Письма Николая Кузанскогок аббату и братьям в Тегернзее, написанного по поводу таинственной теологии Дионисия Ареопагита»[599]. Не исключено, что перевод этого текста Кузанского как Приложение входил и в структуру книги об историческом контексте трактата «О Неином». Также возможно, что в конце 20-х гг. параллельно с Кузанским переводились не только Дионисий Ареопагит и Марк Эфесский, но и «Первоосновы теологии» Прокла. Во всяком случае, к середине 30-х гг., исходя из документа, который мы приводим чуть ниже, Лосев уже перевел первых 60 параграфов этого трактата. Его интерес к «Первоосновам теологии» Прокла также имеет отношение к Кузанцу. Для Лосева очевидна связь тракта Прокла с творчеством Дионисия Ареопагита, Максима Исповедника, Симеона Нового Богослова на Востоке, а на Западе не только у Иоанна Скота Эригены и Фомы Аквинского, но и у Николая Кузанского, который, по словам Лосева, прямо «базируется на нем»[600]. Полный перевод «Первооснов теологии» Прокла был осуществлен философом значительно позже, в конце 60-х гг. и затем опубликован отельным изданием в Тбилиси[601].

Примечательно, что в Предисловии к работе об историческом контексте трактата Кузанского Лосев указывает на Н.Ю. Фиолетову[602] (с ней и ее супругом Лосев поддерживал долгие годы дружеские отношения) как на автора перевода «О Неином», замечая, правда, что перевод этот был отредактирован им и, в итоге, почти полностью пересмотренного. Однако в Предисловии 1934 г. к «Истории эстетических учений» он определяет свою роль иначе и говорит о переводе Кузанского как о своем собственном. Может быть, речь уже идет о новом переводе другого трактата. А может быть, правка работы Фиолетовой была такого масштаба, что Лосев не столько редактировал чужой текст, сколько давал собственную версию перевода. Возможно и то, что ему действительно пришлось в 30-е гг. делать перевод заново: версия 1929 г. не успела увидеть свет, а были ли при аресте изъяты все машинописные экземпляры «Исторического контекста трактата Н. Кузанского» или нет, однозначно ответить сейчас нельзя. В личном архиве Лосева сохранились лишь фрагменты этого труда – только что упомянутые переводы Дионисия Ареопагита и Марка Эфесского. Конечно, несмотря на арест, какой-то экземпляр еще мог сохраниться целиком и быть частично уничтожен позже, при бомбежке 1941 г., когда лосевский архив опять значительно пострадал. На такое предположение наводят слова из параграфа 5а проекта переводов мыслителей прошлого, составленного Лосевым по возвращении из лагеря. Именно тогда, в середине 30-х гг., лишенный права официально заниматься философией и писать о ней, Лосев задумывает попробовать силы в качестве переводчика и в связи с этим вновь обращается к Кузанскому. В архиве философа хранится копия составленного им плана-заявки. Вот она:

«План издания классиков

по диалектике из античной и средневековой философии

1. Существующий в советской литературе огромный пробел в смысле издания классиков антично-средневековой диалектики может быть заполнен в три приема. Наиболее важным и актуальным является издание сочинений –

I. Плотина (III в. хр.э.), Прокла (V в.хр.э.) и Николая Кузанского XV в.).

Далее идут избранные отрывки из

II. Средневековых (восточных и западных мыслителей).

И, наконец, прекрасным фоном для истории диалектики могут служить

III. Секст Эмпирик и некоторые поздние неоплатоники.

2. а) Что касается Плотина, то в настоящее время можно считать установленным, что он резюмирует собою всю античную философию и что без него (вместе с Проклом) невозможно историческое понимание и всей средневековой философии. Издание полного Плотина было бы весьма желательно, но, имея в виду первоочередные задачи, я бы рекомендовал сделать из него выборку, делая ударения, конечно, на диалектическом методе. Примерно так: трактаты

1) “О материи” (II 4),

2) “О потенции и энергии” (II 5),

3) “О сущности и качестве” (II 6),

4) “О времени и вечности” (III 7),

5) “О природе, созерцании и едином “(III 8),

6) Вся пятая “Энеада”, “Об уме”.

7) Обще-диалектическое учение (VI 7).

Это занимает больше 150 стр. по изданию Тейбнера, т.е. даст около 15-18 листов нашего среднего размера. Если желательно дать и более общее представление о философии Плотина, то необходимо к этим трактатам прибавить

1) “О прекрасном” (I 6),

2) “О свободе и необходимости” (VI 8),

3) “О гностиках” (II 9; критика анти-диалектического натурализма),

4) Натур-философские отрывки из 2-й “Энеады”,

5) Учение о категориях (VI 1-3).

b) Но приходится особенно рекомендовать Прокла, а именно его трактат “Institutio theologica”. Это записано в виде параграфов и формул, в точнейшей и яснейшей форме образующих катехизис всей антично-средневековой диалектики. В качестве образца прилагаю перевод первых параграфов. Сочинение не маленькое. На глаз – листов около 18.

c) Наконец, Николая Кузанского тоже давно пора иметь по-русски. Из его цельных сочинений я бы не рекомендовал в первую очередь “De docta ignorantia”. Это – первое сочинение Ник<олая> Куз<анского>, которое во многих отношениях превзойдено последующими его сочинениями. Кроме того, 3-ья часть этой книги посвящена вопросам церковной догматики, что было бы большой роскошью для нашей литературы, бедной антично-средневековыми трактатами по диалектике. Наиболее актуальный интерес представил бы трактат “De non-aliud”, в котором заострена традиция антично-средневековой диалектики и который дает перспективу на немецкий идеализм и кантианство. Трактат – листа на 4. Я бы рекомендовал обратить внимание и на др<угие> трактаты Н<иколая> К<узанского>, но ни один из них, пожалуй, не стоит переводить целиком. Надо произвести выборку (De coniecturis, de possest, idiota и др.), имея в виду интерес истории диалектики. Такую выборку я имею – листов на 12.

3. Во вторую очередь должны идти средневековые тексты. Для истории диалектики бесполезно переводить эти трактаты целиком. Они громоздки, переполнены специально богословскими рассуждениями и могут иметь лишь обще-культурный интерес. Тут тоже надо выбрать. Я бы рекомендовал:

а) по восточной философии –

1. Отрывки из Ареопагитик (несколько глав из “De divin<is> nomin<ibus>” и целиком маленький трактатец в пять небольших глав “Theologia mystica” – великолепный образец средневекового учения о совпадении противоположностей).

2. Марк Эфесский – “о сущности и энергии” – не более 1 – 1 ½ листа.

3. Отрывки из Каллиста Катафигиота.

b) по западной философии –

1. Из Августина “De trinitate”,

2. Из Эригены – “О разделении природы”,

3. Учение об единстве – трактат Доминика Гундисалина, главы из Фомы Акв<инского> (Summa theol<ogiae>), отрывки из платоников XIII в.

4. Ряд отрывков из арабско-еврейской философии (латинские тексты).

5. Диалектические тексты из немецкой мистики XIII-XIV в. (Экгарт, Сузо, Таулер и др.).

c) Обзор всех этих мест из средневековой диалектики, в особенности если их расположить в хронологическом порядке и показать их связь, дает прекрасную перспективу на все средневековье и великолепно рисует переход к Возрождению через длинный ряд едва заметных сдвигов.

4. а) Что касается, наконец, третьей очереди, то тут нужно иметь в виду, прежде всего, Секста Эмпирика. Это – систематизатор всего греческого скепсиса. Он – не диалектик, а только софист; это – отрицательная диалектика. Но все противоречия человеческой мысли представлены у него в такой яркой и захватывающей картине, его аргументы настолько остры, пронзительны и остроумны, что читать его теперь – не только доставляет философское наслаждение, но и по существу тот, кто хочет стать диалектиком, очень многое у него позаимствует, хотя и переделает по-своему. По-русски были изданы “Пирроновы основоположения”. Теперь же было бы уместно перевести другой большой труд Секста Эмпирика – “Против представителей науки”. Это – большое сочинение, больше 200 греческих страниц убористой печати, т.е. наших не меньше 20 листов.

b) Такой же интерес представило бы и сочинение Прокла “In Platonis theologiam”. Это – диалектическая система всего греческого Олимпа и космоса. Замечательный труд по детальности и кропотливости диалектических категорий. Целая энциклопедия греческой философии и мифологии.

5. Что касается лично меня, то в настоящее время из всего этого плана мною осуществлено след<ующее>

а) Полный перевод трактата Ник. Кузанского “De non-aliud”, с набором текстов из прочих сочинений Ник. Куз<анского> и с небольшим исследованием истории учения о “non-aliud” (и об единстве) в античной средневековой философии. Весь текст около 15 листов.

b) Сделана выборка текстов по истории диалектики в средние века (было бы удобно объединить это с указанными материалами по Ник. Кузанскому – для единства впечатления).

c) Из указан<ного> в п. 2а трактатов Плотина переведены мною все, кроме VI 1=3, VI 7-8.

d) Из указ<ного> в п. 2b сочинения Прокла переведено около 60 параграфов (всего 211).

e) Прочими переводами систематически покамест я не занимался».

Однако и эта попытка 30-х годов издать «Исторический контекст трактата Н. Кузанского» или, как описательно говорится скорее всего именно о нем в «Плане издания», перевод «“De non-aliud” с набором текстов из прочих сочинений Ник.Куз<анского> и с небольшим исследованием истории учения о “non-aliud” (и об единстве) в античной средневековой [вероятно, должно быть: антично-средневековой – Е.Т.Г.] философии» была обречена на неудачу, несмотря на то, что есть основания предположить, что «План издания» составлялся Лосевым не только по собственной инициативе, но, по-видимому, и по соответствующему постановлению Института философии АН СССР, директором которого был П.Ф. Юдин – именно на такого рода Постановление будет ссылаться Лосев в письме в редакцию «Соцэкгиза» от 26 июня 1937 г. (см. ниже). В соответствии с этим Постановлением издательство «Соцэкгиз» заключило с ним договор и на переводы Секста Эмпирика[603], однако Секст Эмпирик в лосевском переводе был напечатан лишь в 1975-1976 гг.

В отличие от Секста Эмпирика перевод «О Неином», сделанный по книге Д. Ибингера (Joh. Uebinger) «Die Gotteslehre des Nikolaus Cusanus» (Münst.u.Pauderb., 1888), все-таки вышел в 1937 г. в сборнике избранных сочинений Кузанца, куда, помимо перевода «Об ученом незнании», сделанном С.А. Лопашовым, были помещены еще два лосевских перевода трактатов Кузанского «Об уме» (по тексту, подготовленному Э. Кассирером и включенному в его книгу «Индивид и космос в философии Ренессанса», напечатанную в 1927 г., – лосевский перевод теперь входит в русское переиздание этой книги Э. Кассирера[604]) и «О бытии-возможности» (по изданию сочинений Кузанского 1565 г.)[605]. Однако за рамками издания остались и публикация исследования об историческом контексте учения о “non-aliud” в антично-средневековой философии, и специально написанные статьи о двух других трактатах. Безжалостно правился сам перевод и комментарии к нему. В беседе с В.В. Бибихиным в декабре 1972 г. Лосев вспоминал: «С 35 года Сталин классическую филологию разрешил. И в 30-е годы многое стало выходить. Договор на всего Эсхила был заключен с Пиотровским. Со мной был договор на 60 листов. Удалось мало что. Издали Николая Кузанского; и то не я начинал, а Лопашов, который перевел De docta ignorantia. И примечания смешные дал. У меня было три статьи к трактатам, которые я переводил»[606]. Эти упомянутые Лосевым тексты «статей», а, вернее, судя по его письму от 4 апреля 1937 г. в редакцию «Соцекгиза» (см. ниже), подробных комментариев к трактатам, не сохранились. Таким образом, эти воспоминания 70-х гг. – свидетельство об утрате еще двух текстов о Кузанце, которые могли бы многое дать для понимания лосевского восприятия немецкого философа.

В книге «Лосев» А.А. Тахо-Годи, основываясь на копиях лосевских писем в «Соцэкгиз», хранящихся в его архиве, кратко излагает драматическую историю этой, по сути, единственной объемной печатной работы Лосева 30-х гг., когда, благодаря похвалам Маркса в адрес Кузанского, был издан небольшой том немецкого неоплатоника[607]. В настоящей работе мы хотели бы привести эти не публиковавшиеся три письма Лосева, передающие во всей полноте не просто абсурдность редакторских требований, но и в прямом смысле политическую остроту той ситуации, когда недавно вернувшийся из лагеря Лосев пытался, хотя бы и маскируясь под человека, идеологически перестроившегося из идеалиста в обычного «советского гражданина», отстоять не только свои авторские права, но и возможность донести до читателя философскую суть трактатов Кузанского. Вот эти письма:

 

№ 1

В Философскую Редакцию Соцэкгиза

Лосева Алексея Федоровича

В виду того, что в Н. Кузанском советское общество впервые получает философа средневекового типа, а также в виду его огромной трудности для чтения, рекомендую, в нчестве его переводчика, много лет потратившего на изучение его в подлиннике, следующие меры:

1. Сохранить мои заголовки трактатов «О неином» и «Бытии-возможности» [так в машинописи – Е.Т.-Г.], представляющие формулировку основного содержания каждой главы и выставленные после тщательного продумывания этого содержания. Их Редакция почему-то выбросила, превративши тем самым весь текст в малопонятный набор глав.

2. Преподнести Кузанского в мало-мальски философском виде нельзя ни при помощи предисловия с общими фразами (это никому ничего не говорит), ни при помощи статьи исследовательского характера (написать такую никто не может, так как Кузанский сейчас только впервые воскрешается из пыли веков). Сделать это можно только путем тщательного а нализа хода мыслей в трактатах и мыслей философских и диалектических, отделяя это от общей мистической и теологической установки. Это я и сделал в своих комментариях, которые не худо было бы напечатать в конце книги. Ручаюсь, что в Вашем издании Кузанского, да еще в таком трактате, как «О неином», никто ничего без этого комментария не разберет.

3. В особенности рекомендую напечатать те три страницы (в начале комментария к трактату «О бытии-возможности»), которые посвящены термину possest («бытие-возможность») и которые дают сводку мнений, высказанных об этом в науке. Без этого мой перевод термина будет совершенно необоснован.

4. Рекомендую тезисы Кузанского к трактату «О неином» напечатать и по-латыни. Это всего 3 страницы, но они настолько точны и четки, настолько сгущены и сильны, что дают представление и о всем языке Кузанского, и об его манере мыслить, и – косвенно – о средневековом стиле философствования вообще. Изд<ательст>во «Academia» выпустило на двух языках «Гамлета» и «Лира» Шекспира, «Метаморфозы» Овидия и др. И для тех, кто знает элементарную латынь, но еще не может сам читать по-латыни философские трактаты, этот латинский текст с точнейшим переводом будет иметь большое значение.

 

№ 2

В Философскую Редакцию Соцэкгиза

Лосева Алексея Федоровича

Доставленные мне корректуры моих переводов Ник. Кузанского содержат ряд недопустимых фактов, о которых считаю нужным известить редакцию.

1. Редакция без всяких объяснений исключила все заказанные ею мои комментарии, направленные к тому, чтобы помочь выделить из мистики и богословия Кузанского чисто философскую сторону с подчеркиванием почти исключительно, диалектического остова его системы. Этим самым редакция преподносит публике Кузанского во всем его нетронутом мистицизме.

2. Редакция, кроме того, без всяких объяснений, исключила в моих примечаниях все самое ценное, всякие малейшие указания на связь Кузанского с великими классическими системами философии, оторвавши его от живой философской мысли и превративши его в никому непонятную абракадабру. Этим самым Редакция устраняет единственное основание для напечатания такого философа, как Кузанский в советской литературе. Я не хочу нести ответственность за эти мероприятия Редакции, когда в печати посыплются обвинения в тенденции, вредительстве и пр. и пр., и потому заранее ставлю Редакцию в известность в этом отношении.

Редакция (сама или ее правщики) внесли в мой текст огромное количество изменений, свидетельствующих о полном непонимании текста и создающих искажения. Приведу некоторые из них:

Было переведено                                          Искажено правщиком

Эти слова предицируют друг друга Эти слова предваряют одно другое

Трехмерная телесность                      Плотность

человечность                                       человечество

неразрушимость духа, понятий и др.         непорочность духа, понятий и др.

совпадение противоположностей      совпадение противопоставлений

чувственное небо                                          чувствительное небо

делались знающими целые группы языков становились языковедами

и этот дух, поистине, постигается      и этот дух постигается

только в духе или в уме            не в духе или в уме, но и в истине

ни одно искусство не охватывает всех ни одно искусство не осложняет других

способность быть интеллектом как таковым способность умозаключена

и мн<ого> др<угих>.

Я был благодарен за литературно-стилистическую правку моего перевода, но когда начинается «правка» философской формы моих переводов, то <вычеркнута часть предложения – Е.Т.-Г.> это надо делать с сугубой осторожностью и, прежде всего, с полным владением философским аппаратом средневековья и эпохи возрожденья. Редакция заставила меня, благодаря внесенным искажениям, в корректурах все снова сличать с подлинниками (чего я вовсе не обязан делать после того как уже дал свой перевод), загубивши у меня этим целую шестидневку; и, кроме того, по долгу гражданина я протестую против бессмысленной растраты денег на безграмотную правку, которую мне же и приходится ликвидировать.

Редакция, выкидывая все историческое из моих примечаний, не постаралась даже согласовать свою новую нумерацию примечаний с текстом перевода и всю эту хаотическую массу так и сдала в набор. Теряли время впустую и отнимали его у государства – правщик, которого приходится опять исправлять, наборщик, набиравший заведомую ерунду, и я, ни в чем не повинный переводчик.

5. Особенно возмутительно то, как правщик поступал с таким непонятным ему термином, как possest. Он везде зачеркивает мой перевод «бытие-возможность» и ставит «возможность бытия», в то время как последняя у Кузанского передается не через possest, но через posse esse и имеет совершенно другой смысл. Редакция подписала к набору текст с этой грубейшей ошибкой; и мне пришлось переправлять набор заново. Exemplar правщик переводит как «образ», в то время как «образ» это – imago, а exemplar имеет совсем другое значение. Notionalia у него – «исследовательские предметы», в то время как это «смысловые предметы» и т.д. и т.д. Для такой субтильной терминологии, как у Ник. Кузанского, это просто наивно и смешно.

6. Все эти факты дают достаточное основание предполагать, что и в переводе «Ученого неведения» содержится масса ляпсусов и искажений, тем более, что и сам переводчик С.А. Лопашев [так в письме – Е.А.Т.-Г.] не считает себя историком философии.

В виду всего вышеизложенного:

1. выражаю решительный протест против этих мероприятий Редакции;

2. прошу пересмотреть вопрос об издании моих переводов совместно с «Ученым неведением» и издать мои переводы отдельно (поскольку по договору я выступаю совершенно самостоятельно);

3. если исправленные мною корректуры будут снова подвержены искажению, я буду протестовать в более высокие инстанции.

Москва

4 апр. 1937 г.

 

№ 3

В философскую редакцию Соцэкгиза

Копия – Заведующему Соцэкгизом и

в Главную Редакцию Соцэкгиза

Лосева Алексея Федоровича

 

В прошлом году, по постановлению Института Философии Академии Наук СССР мне был поручен перевод философских произведений Николая Кузанского (с латыни) и Секста Эмпирика (с греческого). В настоящее время перевод Кузанского мною выполнен, и прошло уже три корректуры. Как я случайно узнал, Философская редакция не предполагает ставить моего имени (и имени моего сопереводчика С.А. Лопашова) на титульном листе книги, а ставит его в затерянном месте книги, в примечаниях к примечаниям.

Считаю это явление ненормальным и противоречащим практике Соцэкгиза (так, вышли в последнее время и выходят с указанием переводчиков Тюрго, Лейбниц, Бэкон, Аристотель и т.д.), прошу принять меры к ликвидации этого факта. Так как верстка должна на днях брошюроваться, то помочь могут только экстренные меры.

Напомню, что перевод Н. Кузанского, писавшего очень запутанной средневековой латынью, потребовал у меня огромного количества времени и является более трудным предприятием, чем любое историко-философское исследование. Его терминология почти непередаваема, тут приходилось создавать заново длинный ряд русских терминов. ТРАКТАТЫ, даваемые мною, НЕ ПЕРЕВЕДЕНЫ НИ НА ОДИН ЯЗЫК. А Издание, с которого я переводил, переполнено труднейшими лигатурами, расшифровать которые можно только с большим усилием.

В виду этого непомещение моего имени на титульном листе является большой несправедливостью, нарушающей элементарные трудовые права советского гражданина.

26 июня 1937 г.

 

Лосевские попытки отстоять истину, а не только свои авторские права, не имели никакого успеха, несмотря ни на какие ухищрения: ничем не помогли ни указание на существующую якобы идеологическую опасность публикации Кузанского без комментариев, ни использование понятной советским начальникам от философии лексики («ликвидация», «высокие инстанции» и т.д.). Комментарии с тщательным анализом хода мыслей Кузанского и с установлением их связи с другими философскими системами были исключены. Примечания сведены к минимуму. Конечно, никаких страниц о термине possest никто и не думал печатать, впрочем, так же, как тезисы Кузанского к трактату «О Неином» на латинском языке или данные Лосевым подзаголовки в трактатах «О Неином» и «О бытии-возможности». Судя по печатной версии 1937 г. редакция все же пошла на некоторые «терминологические» уступки – например, было возвращен правильный перевод названия трактата «De possest». Но каков был исходный лосевский текст переводов, представленный в «Соцэкгиз» в середине 30-х годов, мы уже не узнаем, т.к. подлинники не сохранились. По переводу 1929 г. мы можем восстановить лосевское членение трактата на части и данные этим частям заголовки, снятые в 1937 г. Вот, например, первый же из таких заголовков в переводе 1929 г.: «Вступление. Определение есть определение себя самого или определенное. Не иное не определяется иным, но определяет себя и все иное». При сопоставлении двух версий перевода «О Неином» – 1929 г. и печатного варианта 1937 г. – становится очевидным и то, что в 1929 г. переводчик явно стремился несколько архаизировать слог, вероятно, с целью вызвать у читателя ощущение от чтения средневекового, а не современного текста. Так, в самом начале трактата один из собеседников, Фердинанд, говорит: «Да, мы все подвергаемся действию истины, потому что, зная, что ее можно найти повсюду, мы и хотим иметь такого учителя, который поставил бы ее пред очами нашего ума». В переводе 1937 г. этот фрагмент читается несколько иначе: «Да, мы все подвергаемся воздействию истины, потому что, зная, что ее можно найти повсюду, мы и хотим иметь того учителя, который поставил бы ее перед нашими умственными очами»[608]. Однако ответить на вопрос, кому принадлежат эти стилистические изменения – Лосеву или редакторам, теперь затуднительно. Вполне возможно, что перевод «О Неином» в 30-е годы был или сделан заново или вновь пересмотрен Лосевым, а не просто представлен в «Соцэкгиз» в редакции, которая нам известна по возвращенному ФСБ экземпляру 1929 г.

Вновь в отредактированном, на этот раз В.В. Бибихиным, виде, лосевские переводы этих трех трактатов («О Неином», «Об уме», «О бытии-возможности») были включены в двухтомник Николая Кузанского, изданный в 1979–1980 гг. [609] Выход этого двухтомника до последнего момента был под большим вопросом. В один из критических моментов, когда казалось, что книга обречена, Лосев в сердцах говорил В.В. Бибихину, готовившему это издание: «Я тебе откровенно скажу. Мне очень жалко, что полетит Кузанский; и хотя я тебя люблю, дело не в Бибихине, а в крупнейшем имени, а ты тут всё-таки попался, переводил. Теперь придется неясно сколько лет ждать. А доказывать дураку, что такое Николай Кузанский, это я уже слишком стар» [610].

Пессимистический тон Лосева вполне понятен. Интерес к антично-средневековой диалектике возник у него в самом начале научного пути. Еще в 1914 г., студентом Московского университета, он специально приехал в Германию для изучения ранней средневековой схоластики. От этого времени и от этих занятий уцелели лишь листки черновика с переводом письма Ива, епископа Шартского, умершего в 1116 г., Жосерану, епископу Лионскому. Эти листки, до сих пор не опубликованные, хранятся в архиве В.А. Знаменской в РНБ, в том же фонде, что и письма к ней Лосева 1911–1914 гг [611]. В одном из этих писем от 22 июля 1914 г. Лосев рассказывает своей корреспондентке о том, чем он занимался в Берлине и почему в его архиве мы теперь не найдем и следа этих занятий: «В мае месяце, закончивши свои учебные дела, я поехал в Берлин, в Королевскую Библиотеку, где у меня была командировка для изучения зависимости одного современного психологического учения от схоластической философии [612]. <…> Но вот, в субботу, 12/25 июля в Берлин пришло известие о разрыве дипломатических сношений между Сербией и Австрией <…> В понедельник 14/27 я кое-как собрался домой, оборвавши свою работу, для которой требовалось еще недели три <…> По всему Берлину, и на вокзалах в особенности, происходила такая суматоха <…> И среди этой суеты, среди этой тысячной толпы случилось одно несчастье <…> Украли у меня небольшой чемоданчик, где <…> была папка с рукописями моего сочинения, которое я пишу два года и закончить которое приехал в Берлин. <…> Значит, Богу так надо. <…> Разумеется, Берлинской работы не вернуть, т.к. она вся состояла из изучения латинских средневековых авторов-схоластов, которых большею частью нет в Москве. Не будет ссылок, выписок, переводов. Но последовательность мыслей надеюсь как-нибудь восстановить» [613]. В 20-е гг. Лосев вновь специально обращается к средневековой мысли, создавая работу «Николай Кузанский и средневековая диалектика». Связь трактата «О Неином» Кузанского с предшествующей философской традицией Лосев пытался показать в работе «Исторический контекст трактатов Н. Кузанского», до сих пор так и не попавшей в печать. Представить трактаты Кузанского на их историческом фоне он хотел и в своих комментариях к переводам 1937 г., безвозвратно погибших в недрах «Соцэкгиза». Неудачей обернулась и надежда опубликовать труд о средневековой диалектике во второй половине 60-х гг. Т