С. Городецкому и Н. Гумилеву

 

 

Цехисты, не годитесь никуда вы,

Гиперборейцы, слаб и худ ваш стих:

Один не может кончить акростих,

Другой не в силах выдержать октавы.

Не любит Муза ерников таких.

О, евнухи, в любви не ждите славы!

На нашу Клио посягнули зря вы,

В пылу усилий старческих своих

Вы от богини почтены патентом:

«Дан сей венок двум юным импотентам».

 

Классик

 

25 августа 1914 Куоккала

 

 

СОНЕТ

 

 

М ои мечты стремятся далеко,

А ноги всё несут меня на дачу.

Р окочет море, на душе легко,

И здесь я даром времени не трачу.

Я вижу стол: тарелка глубоко

Ч удесным супом налита. Я плачу,

У видя хлеб, жаркое, молоко.

К ричит щегленок. Нет, не наудачу

О светит солнце черных кос намет,

В зор ласковый и прошивной капот.

С каким радушием я встречен ею.

К ак сердцу мил супруг ее босой,

А между тем из-под косы густой

Я нтарь, спускаясь, золотит ей шею.

 

 

ЮРИЮ ИВАНОВИЧУ ЮРКУНУ НА ПАМЯТЬ

 

 

Пусть наступают дни осенних хмар,

Нам нечего бояться лихорадки:

Вы распорядитесь поставить самовар,

А я надену шведские перчатки.

 

1914

 

 

НЭТИ
Романтическая эпопея ^[16]

 

Посвящается Анне Ипполитовне Худяковой

 

Глину времен рою.

Н. Минаев

 

Песнь I

 

Тела отдых львиный.

Н. Минаев

 

 

Она носила имя Нэти.

И, как образчик модных дам,

Слыла в большом московском свете

Очаровательной belle femme.

Изобразить же Нэти Вам

Я не берусь. Мне пробы эти

Не по плечу, но в кабинете

У Нэти есть ее портрет.

Фон Гюлих, молодой аскет,

Нарисовал на том портрете

Накидку пеструю ее

С таким искусством и так мило,

Что кисть его переломила

Перо убогое мое.

И кто не увлекался Нэти?

Член Думы, граф, жокеи, кадет.

Волошин, юноша-поэт,

Обнинский, что скончался в цвете

Безвременно угасших лет,

Художник, октябрист, атлет.

Кто на моторе, кто в карсте

Стремится к ней, чтоб в tete-а-tete'e

Хлебнуть шампанского из лилий.

Ах, отчего я не Вергилий?

 

Но из поклонников у ней

Всех интересней и умней

В нее влюбившийся безумно

Один московский адвокат.

Имел он приключений ряд,

Кутил талантливо и шумно,

Гигант сложеньем, с виду фат,

При этом дьявольски богат

Был Либенсдам. Таких фамилий

Не носят даром. По средам

Поклонник элегантных дам,

Как романтический Эмилий,

Являлся к Нэти, чтобы там

С ней пить шампанское из лилий.

 

В его дворце-особняке

Всё пышно, как мечта поэта.

На всем печать большого света.

На галстуке и на руке

Играют бриллианты Тэта^[17].

Всё серебро под аплике,

И золотом американским

Сверкают вазы там и тут.

Фонтаны ланинским шампанским

И кашинской мадерой бьют.

Не сосчитать роскошных блюд:

Вот фаршированная щука

Чесночный аромат струит,

Вот кугель рисовый стоит.

Картины Гюлиха и Штука,

Расписан Барсовым плафон,

И превосходный патефон

Из Лодзи (двадцать два целковых)

Мотивы шансонеток новых

Так упоительно поет.

 

Но тщетно Либенсдам зовет

На ужин Нэти: величаво

Она благодарит его,

Склонив головку, точно пава,

Не обещая ничего.

 

И зреет в сердце у него

Глухой обиды жгучий веред.

У Либенсдама (кто поверит?)

В палаццо тайный есть гарем.

Здесь вечером, от страсти нем,

Он спальную шагами мерит,

Бутылка пейсеховки, крем,

Маца и курица на блюде.

Два нефа вводят между тем

Красавицу. Какие груди!

Какие бедра! Что за торс!

И корчась в сладострастном зуде,

Он клюквенный глотает морс.

 

Нет, надоели одалиски!

Иного хочет Либенсдам:

Как лучше пейсеховки виски,

Так Нэти краше этих дам.

Ее похитить он решает.

Зажмурясь, тихо заряжает

Револьвер Лефоше, потом,

Надев очки, парик и маску,

Велит закладывать коляску

И мчится прямо к Нэти в дом.

 

Он быстро входит без доклада.

В руке револьвер. – «Что Вам надо?»

Впился он в Нэти, как паук.

Но не смутилась дама, вдруг

Она револьвер выбивает

У похитителя из рук.

Курка раздался резкий звук,

И на колени упадает

Красавец дерзкий. – «Ай, мадам,

Гевалт ваймир! Ведь он штреляет!» –

«Оставьте пистолет! Я Вам

Отдамся! – Нэти отвечает. –

Ну что же Вы?» – «Шпугался я.

Ай-вай!» В груди любовь тая,

Несчастный Либенсдам вздыхает.

Затем, потоки слез струя,

Спешит домой, белье меняет

И в тот же вечер уезжает

В заокеанские края.

 

 

Песнь II

 

Зазвенело в ушах.

Н.Минаев.

 

 

На вилле у прелестной Нэти

Все вкуса тонкого полно.

В ее никитинском буфете

Есть драгоценное вино

Из лоз профессора Бабенки

И славный шиловский коньяк.

Как жар блестят под желтый лак

Отполированные стенки.

Везде порядок, чистота.

Хоть есть звонок, но дверь открыта

И никому не заперта.

Ковром передняя обита.

В гостиной под стеклом висит

Поклонников огромный список.

В железном ящике лежит

Переплетенный том записок

Предсмертных от самоубийц,

Известных и почтенных лиц,

С собой покончивших от страсти

К жестокой Нэти.

«Барин, слазьте.

Приехали! Я ванну вам

Сейчас живым манером сам

Устрою, ежели хотите.

Что ж, дело плевое для нас:

Возьму мочалку, мыло, таз.

А вы маленько обождите,

Покуда я для куражу

Еще бутылку осажу,

Меня ведь знает вся Европа!..»

 

И у двуглазого Циклопа

Сползает кресло прямо с рук:

Не человек и не паук,

А нечто вроде домового.

То литератора хромого

Миненков в Нижнем отыскал,

Чтобы хозяйку развлекал

И сочинял ей мадригалы.

 

Поэты вообще нахалы.

И наш герой Борис Санпье

Не из последних в их числе,

Засев за стих, он не выходит

И глаз от книги не отводит:

Так за рулеткою крупье

Вслед шарику глазами водит.

Бумаги пропасть переводит,

Но в честь хозяйки – хоть бы стих!

Спит много, ест за семерых

И каждый вечер пьян как стелька.

 

Спустились сумерки. Горят

На вилле люстры. Поварят,

Лакеев и не счесть. Постелька

Поэта спрятана в чулан.

Сегодня раут. Где же Нэти?

В гостиной, в зале, в кабинете?

Есть в доме комната. Диван

И скромный стол – вся обстановка.

А там у печки, при огне,

В кудрях подстриженных головка,

На круглом носике пенсне,

За спинкой крылья. На стене

Лук перламутровый и стрелы

В колчане легком. Плечи белы

И пышны. Розовый хитон

На грудь сползает. Кто же он,

Сей комнаты волшебный житель –

Дух, человек иль небожитель?

Нет, это просто Купидон.

 

Его воспел Анакреон.

Он в морфологии описан,

Но Марьей Кафровной прописан

В участке. Ах, в него влюблен

Санпье, но только в телефон

Он слышит, как божок смеется.

 

А ночью Купидон несется

Вдоль комнат, сея сладкий сон,

Чертя магические знаки.

В курильнице дымятся маки.

И сходит на мужей и жен

Дремота в коридорном мраке,

Где на стене изображен,

Подняв ладонь, гигант во фраке.

Что, Марья Кафровна больна?

Зачем так бешено она

Античные сжимает губки?

Она в алькове не одна.

Воркуя, точно две голубки,

Сидят две дамы у окна:

Хозяйка Нэти и… Не смею.

Нет, нет, боюсь, что не сумею

Вторую даму описать.

 

Она, коль попросту сказать,

Раисой Хитровной зовется.

Из тонких губ ее слегка

Яд незаметной струйкой льется,

И змейка вместо языка,

Как жало розовое, вьется.

Оккультной мудрости она

Когда-то в Киеве училась

И очень много добилась.

Евлашка, мелкий сатана,

Подвластен ей. В былую пору

На Лысую летала гору

Раиса Хитровна. С зари

До поздней ночи кобзари

При ней гопак плясали, пели,

Горилку пили, сало ели

И отдыхали под кустом.

Раиса Хитровна потом

Окончила пять факультетов,

Вполне освоила санскрит

И в обществе друзей-поэтов

На нем свободно говорит.

 

У Нэти личико горит:

«Ах, что мне делать, чтобы скромно

Санпье спровадить? Тяжкий крест

Несу я с ним. Всё только ест

Да пьет, а я ведь экономна

И каждый грошик берегу.

Клянусь, я больше не могу

С ним обходиться хладнокровно.

Съедает по семи котлет!

Да и какой же он поэт?

Когда ни строчки…» – «Погодите.

Не плачьте и волос не рвите,

Я научу Вас, что сказать,

Как выжить с виллы и прогнать

Отсюда грубого нахала».

И Марья Кафровна шептать

В ушко хозяйке тихо стала.

Раиса Хитровна шептала

В другое ухо между тем.

Тут Нэтн, радостная, встала,

Подпрыгнула, захохотала

И успокоилась совсем.

 

 

Песнь III

 

Роятся звездами корыта.

И. Минаев

 

 

Гремит оркестр. Кружатся пары.

Меж пальм и кактусов стоят

С жезлами бравые швейцары.

Лакеев пудреных отряд

Разносит лакомства. Кипят

Из красной меди самовары.

Вот мармелад и пастила,

Вот барбарисные конфеты.

Кругом художники, поэты,

И дам прекрасных нет числа.

На танцы смотрят из угла

Ученые-анахореты,

И отражают зеркала

Их исторические лики.

Они воистину велики.

Вот Жан, что любит винный сок

(Иван Иваныч Казыревский),

Ему под пару Жак, высок

И сух, как тополь королевский,

Женат, но ходит без рогов.

А вот профессор Сапогов,

Он Сухаревой башне сверстник,

Приятель Нэти и наперсник,

Слова переставляет он

И как-то под пасхальный звон

Опоросился соблазненком.

Пред ними кажется ребенком

Ваятель Фарсов: черный ус,

Японский лоб и вкусный голос.

Пух на челе его, не волос.

За ним скуластый, как тунгуз,

Поэтик Николай Линяев –

Друг обезьян и попугаев,

Обдергивает пиджачок,

Держа в кармане кулачок

(Он вечным насморком страдает).

И Митя Близнецов, поэт,

В атлас и бархат разодет,

Меланхолически вздыхает

И смотрит свой бокал на свет.

А на Санпье глядит в лорнет

Китаец-поэтесса Ноки,

Она, давно лишась косы,

Прошла все каторжные сроки.

Ее ужасно любят псы.

Еще на коршуна похожий,

С подбитым глазом, желтой кожей,

Доцент-ботаник Кобельков,

Юрист-красавец фон-Ольхоф.

И полуголая София,

Что бегает встречать трамвай.

Но как опишешь этот рай?

О том, что знает вся Россия,

Поэт, напрасно не болтай!

 

Но вот под гром рукоплесканий

Встает Линяев – акмеист,

И, пальцем шевеля в кармане,

Отходит в угол, как артист,

И вдохновенно оправляет

Жилет и брюки. Он читает,

И голосок негромкий чист.

 

 

Ария Линяева

 

На столе ресторана краснеют вареные раки.

Я у двери стою и гляжу, как ошпаренный рак.

Я все ночи и дни попугаем мечтаю о фраке.

О, когда бы я мог сшить парижский иль лондонский фрак!

Вот тогда показал бы я фигу законному браку

И с бамбуковой палкой, в цилиндре, в полуночный мрак

Устремился бы к девам, хорошему веруя фраку.

О, поклонницы, сшейте поэту торжественный фрак!

 

 

Песнь IV

 

Недаром сегодня так пальцы хрустели.

Н. Минаев

 

 

Окончен пир. Уходят гости

Домой. Один Санпье-паук

Задумчиво телячьи кости

На кресле гложет. Легкий стук –

И входит Нэти. Взоры блещут,

Уста дрожат, алеет нос.

Стан, плечи, шея, грудь трепещут.

«Вы кто, поэт иль эскимос?» –

«Мадам, позвольте ваш вопрос…» –

«А ну вас! Будет, надоели!

Кормить такого холуя

Я не обязана!..» – «Но я…» –

«Вы у меня всю кашу съели!

Какого черта, в самом деле,

Живете здесь вы?» – «Но…» – «Свинья!

Вы где, в гостях или в трактире?» –

«Но я поэт…» – «А мне плевать!

Что ж не могли вы написать

Ни строчки мне? В ученом мире

Им известна. Сапогов

Мне поручает переводы.

Сам знаменитый Пирогов

Знавал меня в былые годы.

В Париже я – царица моды,

И с Сарою Бернар…» – «Мадам…» –

«Ступайте к черту! Завтра Вам

Возьмут плацкарту, но смотрите,

Коль ребрами вы дорожите,

Сюда не смейте больше к нам,

Пантагрюэль, обжора, хам.

Являться. Прикажу я Мите,

Чтоб в Нижний вас отправил сам».

 

Тогда Санпье, как некий демон,

В глаза хозяйке поглядел,

От злости белый стал совсем он,

Меж тем как голый череп рдел.

И молвил он с шипящим свистом:

«Ага, так вот вы как, мадам,

Должно быть, неизвестно вам,

Что вы связались с шантажистом,

Который многое узнал». –

«Что этим вы сказать хотите?» –

«А то, что не боюсь я Мити

И не поеду на вокзал.

Теперь не будет вам покоя». –

«Всё вздор». – «А это что такое?» –

Санпье насмешливо сказал.

 

Тут он полез за голенище

И быстро вытащил письмо.

«Вот-с. Для шантажиста это пища.

Глядите сами».

За трюмо

Бессильно ухватилась дама:

«О Боже, почерк Либенсдама.

Отдайте мне письмо, молю!

Я так давно его люблю.

Он – рыцарь чести, ради Бога!

Ведь он застрелится…»

Но строго

Санпье прищурился в стакан

(Там таракан в шампанском плавал)

И, усмехаясь, точно дьявол,

Письмо упрятал в чемодан.

 

Вдруг Нэти злобою вскипела,

Вскочила, страшно зашипела,

Грозя, затопала ногой

И Бульку бедного огрела

Что было силы кочергой

(Сей Булька-пес – любовник Ноки).

«Ах, гнусный негодяй! Постой!

Наглец, погрязнувший в пороке,

Рамолик с лысой головой,

Мы из тебя повыжмем соки!

Прислуга верная моя,

Сюда ко мне, мои друзья!»

 

Раздался топот, свист и говор.

Бегут лакеи, кучера,

Пять кузнецов, три столяра,

И дворник, и швейцар, и повар.

«Свяжите этого осла

И первым поездом отправьте

Ко всем чертям! Пока поставьте

Здесь сторожа». Она ушла.

И связанный Санпье остался

С Циклопом. Варвар улыбался:

«Эх, барин, говорил я вам,

Возможны ль грубости такие

С подобной дамой? Знаю сам.

Вон в ванной-то у них какие

 

Сюжеты голые висят.

Помилуй Бог! Хоть я женат,

А загляделся на картину,

Да рукомойник и разбил.

Потом три дня шальной ходил

Да скипидаром мазал спину.

Что ж, запрягать велю я сыну.

Дай Бог, чтоб шагом дотащил

Вас к вечеру. Ассенизатор,

Мой кум, свой экипажик дал.

И то сказать, вы – литератор,

А не гвардейский генерал.

Меня же вся Европа знает…»

 

На кухне бьют часы. Всю ночь

Томится Нэти и страдает.

Что делать? Как беде помочь?

Она отчаянно рыдает;

И вдруг встает, соображает,

С улыбкой жирного клопа

Мизинчиком на стенке давит

И шепчет с грациозным па:

«О Боже мой, как я глупа,

Я знаю, кто меня избавит!»

 

 

Песнь V

 

Как и вчера нам повезло.

Н. Минаев

 

 

Есть на Таганке серый дом,

И есть квартира в доме том,

А в той квартире печь и нары.

На нарах, развалившись, спят

Две подозрительные пары

И, как извозчики, храпят.

Сюда по улице свернула

Карета – крытый дилижанс –

И Нэти в серый дом впорхнула,

Шипя затверженный романс.

«Линяев, встаньте!» – «Кто так рано?

Ах, мать!» – «Очнитесь, это я.

Что, не услышат вас друзья?» –

«Небось не встанут: Адка пьяна,

А Сонька дрыхнет как свинья.

Вчерась им ловко подфартило,

В Петровском сперли пять рублей.

Полы там поломойка мыла,

Так подозрение на ней…»

 

«А вы, мой друг, крадете сами?» –

«Что делать, барыня! Стихами

Не разживешься. Только я-с

Краду по малости. У нас

Бандит есть в шайке – Женька Сокол,

Так он субъекту одному

Бутылкой голову раскокал

И чудом не попал в тюрьму.

Способный оченно мальчонка,

Да только постоянно пьян.

А Городушников Иван,

Рыжебородый старичонко,

Над нами главный атаман.

Да что вы странно так глядите?»

 

«Линяев, милый, помогите

Украсть с вокзала чемодан». –

«Чей чемодан?» – «Санпье-поэта.

Письмо похитил он…» – «Ну, это

Пустая штука, легче нет.

А я на лысого скелета

Давно сердит: "Вы не поэт,

А стихотворец" – это мне-то.

Пущай вперед не брешет врак.

Я стырю чемодан, да только

Не даром, я ведь не дурак,

Не Сокол, не Иванов Колька».

 

«Я завтра подарю вам фрак!» –

«Фрак? Вы не шутите?» – «Нисколько».

«Как? Что вы? Фрак! Да если так,

Я украду вагон багажный.

Ах, мать! Не верится никак!

Фарт, мать его, ей-Богу, важный!..»

Линяев хохотал в кулак,

Чесал низ живота и бедра,

И наконец воскликнул бодро:

«Вот счастье, мать его растак!

Теперь я будто как в угаре…»

 

«Фрак этот сшил портной Трике.

Вы завтра ждите на бульваре,

Да приходите налегке:

Воротитесь во фрачной паре!»

 

«О жизнь, теперь ты хороша!

Как расцвела моя душа

При этом вдохновенном даре!» –

Линяев сделал антраша,

Губами руку Нэти сцапал

И, от восторга чуть дыша,

Вдруг звонко высморкался на пол.

 

 

Песнь VI

 

И прошла знакомая эстонка.

И. Минаев

 

 

Вокзал. Сигнал на Нижний дан,

И совершился ход событий:

Пока Санпье прощался с Митей,

Линяев стибрил чемодан.

Увы, напрасно Ноки с Булькой

За ним пустились, лая вслед,

Явился жалкою сосулькой

Домой ограбленный поэт.

 

Линяев между тем с добычей

К себе вернулся под шумок,

Отмычкой вывинтил замок

(Старинный воровской обычай).

И вот со всех сбежались ног

Товарищи: «Делись, ребята!

Гляди-кась, что там?.. Пудра, вата…» –

«Ну, это, братцы, подарить

Придется, видно, Соньке с Адкой,

Пущай мурло попудрят ваткой». –

«Вот бритва». – «А чего ей брить?» –

«Возьми-ка бритву, Федорага…» –

«Ну нет, об бороду мою

Она свернется, как бумага,

А мыла я не признаю!» –

«Платки… Лишь барские причуды:

Рубашки, пара башмаков.

Сморкаться можно без платков.

Две монархических посуды…

Ого! Портвейн! Пей, Сокол, вот!..»

И, полон буйного веселья,

Лихой бандит, трясясь с похмелья.

Бутылку опрокинул в рот.

 

«Ура, письмо! Читай, народ!»

 

 

Письмо Либепсдама

 

«Ну и что Вы страсть таите,

Будто кассу под замком?

Я живу себе в Мадрите

И сражаюся с быком.

Разноцветного рубаха

И зеленовый жилет.

У руке моей наваха

И большого пистолет.

 

Ежели Вы, Нэти, душке,

Не придете до меня,

Застрелюся я из пушке,

Как последняя свинья.

Бросьте праздных разговоров,

Несравненного мадам!

Ваш король тореодоров

Мойша Лейбов Либенсдам».

 

Заря подобна алым лентам.

Пречистенский бульвар. С узлом

За гоголевским монументом

Присела Нэти. К ней козлом

Линяев скачет с документом:

«Достал, извольте-с!» – «Вот вам фрак,

Изящный и не очень тесный,

Владел им Либенсдам известный».

И Нэти упорхнула. Мрак

Редеет. Жадными руками

Линяев, красный точно рак,

Бумагу рвет и как дурак

Глядит безумными зрачками,

От ужаса начав потеть.

Он фрак попробовал надеть

И зарыдал: до пяток свисли,

Болтаясь, фалды; рукава –

Как два ведра на коромысле;

Ушла с плечами голова

В широкий воротник. Прохожий

Визжит от хохота. О, Боже!

Мальчишки свищут: «Эй, робя,

Смотрите, чучело какое!..

Да в этот фрак залезут трое,

Парнишка. Кто надул тебя?»

 

Линяев, плача и скорбя,

Бежать пустился по бульварам,

Усердно поминая мать,

Чтобы на Хитровке татарам

Костюм комический продать.

Он выручил рубля четыре,

Закусок и вина купил

И, запершись в своей квартире,

Три ночи без просыпу пил.

 

 

Эпилог

 

От прошлого печаль.

Н. Минаев

 

 

Мадрит пестреет и сияет.

Цирк полон. Вылетает бык.

Торреро гордо выступает,

Красиво шпагу поднимает,

Быку пронзает шею вмиг

И представление кончает.

Умолк толпы веселый крик,

Ушли с испанками испанцы.

Пуста арена. Стихли танцы.

 

Тогда-то славный Либенсдам,

Кумир Москвы, любимец дам

И их интимный собеседник,

Кряхтя, выходит из угла.

На нем запачканный передник,

В руке лопата и метла.

За ним – с ведром босая Нэти.

Он собирает до утра

Окурки, сор; предметы эти

Она кладет на дно ведра.

«Шветает, душке, спать пора…»

Чета, обнявшись, засыпает

В своем углу на камыше.

И Нэти сладко восклицает:

«Ах, с милым рай и в шалаше!»

 

Расшифровка имен: Нэти – Анна Ипполитовна Худякова, вдова профессора Тимирязевской академии, Либенсдам – видный московский адвокат М. Л. Мандельштам, Санпье – автор поэмы поэт Б. А. Садовской, Миненков и Линяев – поэт Н. Н. Минаев, Ноки – поэтесса Хабиас (Н. П. Оболенская), Близнецов поэт Д. И. Кузнецов, Городушников – поэт И. Рукавишников, Федорага – поэт В. П. Федоров, Женька Сокол – поэт Е. Г. Сокол, Фарсов – инженер К. К. Барсов, живописец-непрофессионал, скульптор.

Уп. проф. Тимиряз. Академии И. И. Пузыревский и др. с измененными фамилиями; Сапогов – академ. Каблуков, Раиса Хитровна – Раиса Дмитриевна Фиксен – воспитательница дочери Худяковой; Марья Кафровна – Марья Лаврофна сотрудница Тимир. акад.

Сонька – Софья Александровна Богодурова – племянница Садовского, в те годы – жена Н. Н. Минаева. Адка – подруга Богодуровой. – Примеч. Н. Минаева.

 

 

Н. Минаев
ПОСЛАНИЕ Б. САДОВСКОМУ

 

 

На эти строчки нежно глядя,

Прими почтительный поклон,

Мой новоиспеченный дядя –

«Нижегородский Аполлон!»

 

Да будет благостен и светел

Твой поэтический удел,

Хотя ты к фраку страсть заметил

Во мне, а к Соне – проглядел.

 

Твоей поэмой мы пленяли

Друг другу уши и умы,

Но если бы тебя не знали,

Могли обидеться бы мы.

 

Мы на тебя зубов не точим –

Настолько пламенна любовь

Нас всех к тебе, но, между прочим,

Поговорим о фраке вновь.

 

Кому он в наше время нужен?

Ну, посуди, какой в нем прок,

Когда на самый «тонный» ужин

Прийти в чем хочешь не порок.

 

Когда на «пышном» юбилее

Тому, на ком изящный фрак,

Придется быть лицом алее,

Чем молодой вареный рак.

 

И даже – это факт – для брака

Теперь в нем надобности нет:

Я «окрутился»^[18] и без фрака

С твоей племянницей, поэт!

 

1928. 10 января, Москва.

 

 

ПАПЕ НА СЕМИДЕСЯТИПЯТИЛЕТИЕ

 

 

Ты председатель, я же член,

В одной Комиссии мы были,

Но в тишине архивных дел

Теперь другие люди всплыли.

 

Вот почему твой юбилей

Со всем Нижегородским краем,

Как праздник всей семьи своей,

В кругу домашнем мы встречаем.

 

И если б вопреки судьбе

Былое снова стало близким,

В нем улыбнулись бы тебе

Храмцовский, Мельников, Гацисский,

 

Сам Минин, верно бы, назвал

Тебя своим любимым внуком,

Ведь ты печатно доказал,

Что Минин не был Сухоруком.

 

Писцовых и платежных книг

Успел ты разобрать немало

И в древних грамотах постиг

Концы, середки и начало.

 

Как мудро ты одолевал

Андрея Павлыча коварство,

Парийскому дорогу дал,

Призвал Романова на царство.

 

Прими же общий наш привет!

Лишь пожеланье надо вставить,

Чтоб через двадцать пять мы лет

Опять могли тебя поздравить.

 

Август 1925

 

 

МУШКЕ

 

 

Милой женственностью дышит

Прелесть трех сестер моих,

Флора кудри их колышет,

Сыплет розами на них.

 

Ласковы, скромны, стыдливы…

Вот они в красе своей

Наклонились, точно ивы,

Над потоком быстрых дней.

 

Их очаг семейный тлеет

Благодатно с давних пор.

Кто в неверности посмеет

Упрекнуть моих сестер?!

 

Я гляжу, как ангел падший,

С умилением на них,

И ко дню рожденья младшей

Посвящаю мерный стих.

 

Подросла ты, поднимаясь

Диким, тонким лепестком,

Расцветала, распускаясь

Пышным маленьким цветком.

 

Ты хозяйственна, как пчелка,

Сладостный уют любя.

Быстро бегает иголка

В тонких пальцах у тебя.

 

Вот вечернею порою

Ты садишься за рояль, –

И за тихою игрою

Мне прошедшего не жаль.

 

Вот, передник надевая,

Изучаешь тайну яств.

Это тайна золотая

Драгоценнее богатств.

 

Но и в кухне, подле крана,

Как всегда, изящна ты.

Вспоминаются Медяна,

Предков гордые черты.

 

Профиль правильный и ровный,

Маленькой ноги подъем

Пусть останутся любовно

Навсегда в стихе моем.

 

1925

 

 

В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ НАДИ

 

 

В заветный светлый день рожденья

При новой ласковой луне

Я скромное стихотворенье

Любимой приношу жене.

 

Создать стишок сентиментальный

Для многих дам немудрено.

Но быть хозяйкой гениальной

Не всякой женщине дано.

 

Пусть наше радостное счастье

Весенний ангел сторожит,

Пускай угрюмое несчастье

От нашей хижины бежит.

 

И я, на жизнь с улыбкой глядя

И не страшась ее лица,

Лишь одного желаю, Надя,

Быть с Вами вместе до конца.

 

1931

 

 

БЕРНАРДУ ШОУ

 

 

Сэр, мне грустно чрезвычайно,

Что в один из Ваших дней

Не попали Вы случайно

В монастырский наш музей.

 

Вы б увидели, как время

Ход усиливает свой,

Как растёт живое семя

На равнине гробовой.

 

Как над мёртвыми костями

Веселится детвора,

Ожидая вместе с нами

Радость светлого утра.

 

Но в огромном этом зданье

Лишь одно нехорошо,

И на это Вы вниманье

Обратите, мистер Шоу.

 

За оградою музея

Третий год живёт поэт.

Он, здоровья не жалея,

Проработал тридцать лет.

 

Дан ему чулан убогий,

Где ни печки, ни тепла.

И поэт больной, безногий,

Просит тёплого угла.

 

«Для тепла найдётся вата.

Керосинку можно жечь!» –

Вот от здешнего собрата

Он какую слышит речь.

 

Право, было б интересно

Вам чуланчик этот снять.

И да будет Вам известно,

Что всего в нём метров пять.

 

Поучительно для мира

Заглянуть сюда зимой.

Тридцать пятая квартира,

Корпус, кажется, седьмой.

 

1931

 

 

ЛЕБЕДЕВУ-КУМАЧУ

 

 

Тов. Лебедев-Кумач, Вы мой избранник

И в то же время мой товарищ по перу.

Послушайте, что Вам расскажет бедный странник,

Гость обездоленный на жизненном пиру.

 

Пишу я сорок лет. Мои произведенья –

Четырнадцать весьма разнообразных книг:

Рассказы, повести, статьи, стихотворенья…

Мне скоро шестьдесят, и я уже старик.

 

Был с Блоком, с Брюсовым союз мой неизменен,

Я Маяковского знал юным удальцом.

Еще в «Товарище» меня печатал Ленин,

Отец которого дружил с моим отцом.

 

Лет двадцать я без ног, но, несмотря на это,

Три года на дому я лекции читал.

Профессор красный я, а в звании поэта

Союз писателей давно меня признал.

 

В последние года в постель пришлось свалиться:

Смерть хмурая ко мне так близко подошла,

Но ожил и пишу. И как же не трудиться,

Когда над головой полет орла,

 

Когда истории и миру предписала

Страна великая незыблемый закон,

Когда Америка соседкой нашей стала,

Покорена тайга и полюс побежден.

 

Но Пушкин говорит, что для поэта нужен

(Как, впрочем, и для всех трудящихся людей)

Хороший сон, затем – обильный добрый ужин…

Литфонд же мне дает три сотенки рублей.

 

Три сотни, на меня и на жену больную.

Пора о пенсии решиться хлопотать.

Просил на лето я хоть сумму небольшую.

Ее «товарищи» всё забывают дать.

 

Так помогите же подняться снова к свету,

Певец, отзывчивый на радость и тоску.

Прошу немного я: спокойствия – поэту,

Обеда скромного – больному старику.

 

1940

 

 

КОВЧЕГ