Советская и эмигрантская военная мысль

 

Народы, кроме исключительно подражающих, имеют различные, каждому из них свойственные военные доктрины. Военный орган русского народа — красная армия — имеет доктрину, весьма отличную от иных армий. Советская военная мысль возникла иначе, чем во всех армиях мира, — не в дни спокойного и мирного строительства, а в разгар войны и революции. Рожденная революцией и вскормленная победами гражданской войны, она насквозь пропитана понятиями революционной войны и этим она коренным образом отличается от учений прочих армий.

 

Четыре группы людей творили советскую военную мысль: штатские теоретики, революционные боевые практики, старорежимные генштабисты и германские советодатели. Троцкий и Буденный, полковник Каменев и замаскированный немецкий оберет — вот четыре фигуры для памятника советской военной мощи. Влияние штатских на военную мысль было благотворно (да простят мне эту «ересь» мои собратья-офицеры!). Им надо приписать то, что СССР располагает наступательным и оборонительным оружием, какого нет у других государств, — пропагандой. Это оружие выдумано не большевиками: еще княгиня Ольга при помощи маскарадного киселя подорвала дух осаждавших ее город врагов, внушивши им, что город немыслимо взять. Во все века и в наше время полководцы стремились и стремятся пропагандой разложить дух неприятеля и пропагандой же поднять настроение своих войск. Но никто в мирное время не создает аппарата для этого и не создает навыков — все предоставляется скороспелому творчеству в дни войны. Только красная армия имеет отточенное пропагандное оружие для нанесения ударов по духу врага и для поддержки духа своих войск.

 

Все армии истребляют физические силы неприятеля, чтобы сломить его духовную мощь; красная армия будет, сверх того, ломать вражеские духовные силы, чтобы сокрушить его физическую мощь. Истреблять, чтобы разложить, — вот общепринятый способ войны; разложить, чтобы истребить, — вот прием, возведенный в правило штатскими творцами красной армии. Отрицательная сторона влияния этих штатских заключается в том, что они, неучи в военных вопросах, навязывали армии социалистические идеи невежд в военном деле (вроде Энгельса) и в течение многих годов вели советскую военную систему в направле—

 

Советскаяи эмигрантская военная мысль

 

345

 

|нии создания милиции. Потребовались большие усилия военных |и возникновение действительной опасности войны, чтобы освободить военную мысль от милиционной бессмыслицы.

 

Другая группа создателей красной армии — командиры вре-\мени навыков гражданской войны — внесли в военное творчество смелость и дерзновение. Революционеры и авантюристы, свободные от пут военных догматов и застоя, уверенные в непререкаемой ценности собственного боевого опыта, эти рев-военные вывели русскую военную мысль из того тупика, в который ее в годы Великой войны завело слепое подражание бездарным западноевропейским образцам. Быстрота действий и маневрирование — вот две основы советской военной мысли, резко отличающейся, например, от французской доктрины, которая словесным блеском громовых фраз о соблюдении наполеоновской | маневренности прикрывает свою позиционно-силовую сущность.

 

Советская военная доктрина под влиянием рев-военных опережает военную мысль других армий: если она не придумывает 'нового, то она перехватывает новые идеи у других и разрабатывает их рекордно быстро. Французы и немцы показали миру значение авиации: итальянцы сделали отсюда выводы о необходимости поднять часть военных операций с земли под небеса; красные стратеги загорелись этой идеей и, подготовляя развитие своей авиации; в военное время, превратили русский народ в летающих людей: ни в одной стране нет такого количества привыкших к полетам граждан, как в СССР. Стоило возникнуть в Америке мысли о воздушных десантах, как красная военная мысль лихорадочно заработала в этом направлении. Сейчас уже отряды в тысячи человек могут спускаться на парашютах и число парашютистов в стране растет, как нигде. Великая война остро поставила вопрос о размещении обрабатывающих и по возможности добывающих предприятий в достаточном удалении от границ; во многих государствах кое-что было предпринято в этом направлении, но только в СССР на этот вопрос — один из важнейших в теории и практике ведения войн — было обращено серьезное внимание.

 

Не продолжая перечня доказательств способности красной военной мысли к восприятию новшеств, следует оговориться, что эта способность иногда превращается в азарт и нуждается в торможении. Когда сражение между японцами и китайцами в Шанхае показало, что одиночные отличные стрелки способны были на целые часы остановить движение японских рот, рев-военные набросились на новинку и вся красная армия принялась с таким рвением создавать снайперов (высококачественных

 

346 Е. Месснер

 

стрелков-одиночек), что стрелковое обучение войсковых частей было отодвинуто на задний план. Большевистская суетливость и пролетарская малоразвитость рев-военных, дополненные их военной малограмотностью, ведут красную мысль зигзагами, что причиняет немало ущерба и красной армии, и красной военной доктрине.

 

Отрицательное воздействие «маршалов от гражданской войны» усиливается их крайней самоуверенностью. Их победитель-ское самомнение не охладил польский душ и подогрел разгром китайцев в 1929 году. Поэтому военная наука, с ее разработкой вековечных законов военного дела, олицетворяемая в красной армии некоторым числом бывших царских офицеров-генштабистов, пребывала в загоне. К ее голосу прислушивались неохотно не только в силу «буржуазного происхождения» глашатаев этой науки и самой науки, не только по причине политического недоверия к офицерам, но и вследствие различий в офицерском и краскомовском понимании войны: первые допускают, что война внешняя может быть дополнена элементами гражданской войны, вторые же убеждены, что всякая война есть гражданская война; первые понимают войну как борьбу между народами, вторые — как борьбу между классами; первые видят перед глазами вторую мировую войну, вторые — первую мировую революцию.

 

Жалки были усилия генштабистов получить политическое и военно-научное доверие большевиков — они начиняли свои научные труды изречениями в духе марксистского материализма, пролетаризовывали язык своих писаний и старались свою консервативную военно-научную сущность прикрыть военно-революционною словесностью. Теперь этот неумелый и неумный маскарад перестал быть нужным: коммунизм как теория изжит в СССР (осталось лишь коммунистическое властвование), отпала поэтому и надобность в марксистском кривляний военой мысли; надежда на мировую революцию ослабела, дрогнуло поэтому и классовое понимание войны. Теперь и краскомы не видят в пропаганде оружия армии. Взгляды сблизились, и различие осталось лишь в порциях пропаганды: Ворошилов пропишет большую дозу, чем прописал бы бывший полковник Верховский.

 

На долю этих бывших полковников выпала тяжелая задача тормозить скольжение красной военной мысли в сторону авантюризма — наследия гражданской войны — и доктринерства — детища социалистических мечтаний. Они свою задачу в значительной мере выполнили. Они, например, замечательно соединили милиционный бред с теорией постоянной армии и способствовали созданию единственной в мире военной системы, соеди—

 

Советская и эмигрантская военная мысль

 

347

 

няющей в себе кадровые и территориально-милиционные войска. Крайняя малограмотность командного состава красной армии, административная и экономическая неурядица в стране, созданная большевиками национальная чересполосица, а главное, политическая ненадежность масс принудили теперь красное командование нарушить кадрово-территориальную систему, заслуживающую большого внимания, и начать приближать организацию красной армии к общепринятому в Европе образцу, скомпрометированному Великой войной, но пока нигде, кроме Германии, не замененному другими, лучшими.

 

Германия свою военную организацию, приняла после тщательного изучения советского опыта, в разработке которого немецкие офицеры приняли гораздо большее участие, чем принято думать. Не останавливаясь на второстепенных проявлениях немецкого влияния (в прошлом) на советскую военную мысль, надо указать на усвоение последней немецкого понимания задач стратегии и тактики.

 

Существуют два взгляда: «посмотрим, что сделает противник, и тогда будем действовать» — это один, а другой — «я так хочу, я так действую», то есть провожу свой план, не давая врагу осуществлять его программу. При первом понимании обстановка создает наше решение; при втором — наше решение создает обстановку.

 

Французы (хотя они в этом не признаются) являются сторонниками стратегии и тактики первого вида — их план 1914 года бесспорно это доказывает, как немецкий план того же года свидетельствует, что не только в теории, но и на практике немцы придерживаются отчетливо наступательных стратегии и тактики.

 

Красная армия усвоила систему «я так хочу». Это видно не только из уставов и литературы, но также из размещения красной армии, допускающего создание двух огромных маневровых кулаков на западной границе, и расположения Дальневосточной армии которая, вместо осторожного, оборонительного сосредоточения в Забайкалье приняла рискованное, но наступательно-выгодное выделение части сил в Хабаровско-Владивостокский район. Наступательная доктрина, однако, сама по себе имеет ограниченную ценность, если нет людей для превращения наступательной теории в — наступательную практику. В красной армии есть предпосылка для такого превращения — молодость ее командного состава. Красная военная мысль проповедует наступление не для того, чтобы придать энергии командному составу, а потому, что командный состав полон энергии.

 

348 Е. Месснер

 

Трудно себе представить, чтобы советская военная мысль откатилась в случае войны в сторону позиционности — она оста-ет,ся маневропоклоняющейся. Ради маневра и подвижности красная армия увлекается моторизацией, — опять рекордомания! — не считаясь ни со свойствами мест войны, ни со средствами страны.

 

Механизированная армия может быть только в механизированном государстве; без огромного запаса шоферов, механиков и инженеров — механизированная армия не может дать ни полного, ни длительного действия. Механизированная армия требует наличия командного состава с высоким техническим, военным и общим развитием — этого в красной армии нет. Наилучшим доказательством этого служит то, что в советский военной литературе неплохо разрабатываются вопросы внешней войны (сказывается влияние старых генштабистов) и совершенно бездарно исследуются вопросы гражданской войны, ибо к ним не допускаются или от них, как скользких, уклоняются бывшие офицеры, а большевистская смена малограмотна. Отсюда проистекает и низкий уровень советской военной мысли, и ее зигзаги, и ее возможная неустойчивость в случае войны.

 

Совершенно в иных условиях развивалась и развивается зарубежная военная мысль. Весьма малое число бывших офицеров имело возможность продолжать работу в области военных знаний, как группа офицеров в Югославянском генеральном штабе, изучающая опыт Великой войны, как одиночные офицеры (ген. Баиов, Беляев и др.), рассеявшихся от Эстонии до Южной Америки в качестве преподавателей военных наук или военных советников. Но и оторванные от своей профессии офицеры не могли оторваться от военных интересов: одни, превозмогая все трудности бедственной жизни, работали в сфере военной теории, другие издавали журналы (печатные и рукописные), третьи читали доклады, четвертые у них у всех учились. Эта огромная жажда военного знания — его поддержания, возобновления и развития — должна быть признана доказательством не только неугасимости надежды на возвращение на Родину, но и преданности военному искусству, независимо от надежды на возможность практического служения ему.

 

Зарубежная военная мысль, хотя и лишенная возможности опытной проверки теоретических построений в лаборатории, именуемой армией, продолжает развиваться. Главная заслуга в этом отношении принадлежит профессору Н.Н. Головину, который своими научными трудами дал основу для развития рус—

 

Совътская и эмигрантская военная мысль

 

349

 

ской военной мысли, а своими курсами в Париже и Белграде дал людей для этого развития.

 

«Франкофил» по своему образованию и месту своего жительства, генерал Головин исходит из положений французской военной доктрины, но как знаток в теории и боевой практике русских военных обстоятельств, он так «русифицировал» эту доктрину, что о подражательности не может быть и речи: есть французское влияние, но нет французского шаблона. Будучи новатором еще в Императорской Военной Академии, генерал Головин свои взгляды, преемственно продолжающие доктрину российской армии, развил в направлении усвоения опыта Великой войны и всех послевоенных технических, тактических и организационных успехов военного искусства.

 

По этой теории огонь в соединении с движением является главным способом ведения боя, а не движение для нанесения удара холодным оружием, как учила драгомировская школа. Отсюда вывод: пехота должна быть снабжена в изобилии огневыми средствами, конница, любившая лишь саблю, должна полюбить винтовку, артиллерия должна быть многочисленной. Этот поворот русской военной мысли в сторону огнепоклонничества (забыто суворовское «пуля-дура, штык-молодец») идет параллельно с поворотом к военной технике, столь пренебрегавшейся до Великой войны и во время ее: танки, самолеты, моторизованные войска получают всегда большую роль в задачах, решаемых на военно-зарубежных курсах.

 

Командование российской армии не всегда отличалось ни должной трезвостью — и отвлеченно-теоретический подход к решению вопросов в бою часто имел место, ни должной последовательностью — его учет обстановки нередко бывал неглубоким. Зарубежная военная мысль развивается в направлении практических и методических решений боевых задач. Приближение военной науки к наукам экономическим и политическим характерно для зарубежной военной мысли, причем это диктуется сознанием, что война ведется не армиями, а всем государственным организмом (красную армию знакомят с политикой и экономикой главным образом из партийных соображений).

 

В отличие от красной военной мысли, зарубежная гнушается опытом гражданской войны — этому вопросу уделяется мало внимания. В нашу эпоху социальных потрясений пренебрегать силой слова как средством войны не следовало бы. Впрочем, это ошибка почти всех армий.

 

Некоторая «академичность» зарубежной военной мысли (вполне объяснимая условиями ее развития) не умаляет ни великой заслуги

 

350

 

Е. Месснер

 

ее творцов, ни ее великого значения: большевики не создали старым офицерам Генерального Штаба смены работников на военно-научном поприще — ее создает зарубежная военная мысль.

 

Там существует армия почти без военной науки. Здесь существует военная наука без армии. Разными путями идут зарубежная и нынешняя советская военные мысли. Но возможен день, когда они сольются в российскую военную мысль, творческую силу военной мощи будущей России.

 

Месснер Е. Советская и зарубежная военная мысль // Знамя России. — 1937. — № 6.

 

ЛИК СОВРЕМЕНОЙ ВОЙНЫ

 

Л. Зайцов НОВЫЕ ВЕЯНИЯ В ВОЕННОМ ДЕЛЕ

 

Пятидесятые годы

 

Слова, приписываемые маршалу Фошу о том, что каждая новая война начинается с того, чем кончилась предыдущая, — конечно, были начисто опровергнуты 2-й мировой войной.

 

Увы, эта традиция реминисценций поддерживается почти всеми высшими военными школами мира. Уж не говоря о доживших участниках 1-ой мировой войны, ведь участники 2-й, в подавляющем своем большинстве, твердо убеждены, что их опыт является основой стратегии и тактики будущего.

 

Конечно, приятно говорить (если не думать), что войны отжили свой век, так как техника разрушения достигла той степени, когда и победители и побежденные подвергнутся одинаковой участи. Участи — гибели не только материальных ценностей, но и цивилизации вообще. Однако наивно считать, как показывает опыт истории, что логика или даже простой здравый смысл руководят внешней политикой народов. Войны — подобны оспе, раку или туберкулезу в плане физиологическом. В плане социологическом — это, увы, неизлечимая социальная болезнь. И если медицина не только ищет, но порой и находит средства борьбы с этими болезнями, социология (эта «Золушка» науки) колеблется даже в определении.войны, как закономерного или же как ненормального явления. Все же не политическое суесловие, а чисто научный подход к этому вопросу, как хотя бы, например, в труде профессора П. Сорокина

 

352 А. Зайцов

 

«Social Dinamics», исключает всякие иллюзии в смысле возможности исчезновения войн из международного обихода.

 

Из этого, конечно, не следует, что война вероятна в ближайшие годы. В ближайшем будущем она, скорее, маловероятна. Но все же война остается и всегда останется в пределах возможностей. А если война как социальная болезнь все еще неизбежна, естественно встает вопрос, во что она может вылиться и к чему она приведет. Второй вопрос — о ее последствиях — никогда не интересовал, да и не будет занимать по свойству характера мышления политических «деятелей», т.е. тех, кто будут решать участь народов — начало новой войны. Об этом не стоит и говорить. Это — все равно, что воду лить в решето. Единственный реальный вопрос, это — во что она может вылиться и как ее придется вести.

 

И в этом отношении как будто повторяется та же ошибка, которая была так типична для подготовки 2-й мировой войны. Если большинство ее участников проглядели решающую для той эпохи роль броневых войск, сейчас все данные за то, что большая часть армий мира склонна проглядеть то, что обстановка снова изменилась. В военном деле, пока техника не стала в ней решающей, эволюция приемов ведения войны двигалась черепашьим шагом.

 

С той поры, как техника стала в военном деле ведущей осью, — эта эволюция все более и более ускоряется. 1-я мировая война меньше отличается от Франко-прусской (а прошло 44 года), чем вторая — от первой, 21 год спустя. Прогресс техники, конечно, не в смысле ее пользы для человечества, а в отношении ее чисто реальных достижений, подобен известному в физике «равномерно ускоренному» движению. К тому же это движение сейчас не только равномерное, а непрерывно все более и более ускоряющееся.

 

Мы живем в веке решающего значения авиации. Все эти набившие оскомину рассуждения о том, что пехота может «занять и закрепить захваченное», пора сдать в архив. Бесспорно, в этом есть большая доля правды, но не в этом — решение вопроса. Опасно, исходя из частных случаев, строить схему общего и основного. Ведь нельзя же, например, сейчас всерьез говорить об успехах Советской Армии в 1943–1945 гг., основанных якобы на «сталинской» идее решающего значения сосредоточения артиллерии. Только военная безграмотность (наряду, правда, порой с поразительной интуицией) Гитлера, как сейчас известно из напечатанных воспоминаний немецких генералов, допустила те прорывы германского фронта, которые можно было избежать применением «эластичной обороны». Но эти новые идеи не укладывались в мозгах «капрала 1-й мировой войны»: «Ни шагу назад» — ив результате — Берлин... _{;;1>| к},.

 

I

 

Новые веяния в военном деле

 

353

 

Значение и решающая роль авиации — не столько в ее возможностях в смысле управляемых летчиками самолетов, сколько в тех горизонтах, которые ей открываются в отношении самолетов-роботов. И даже достижения ядерной («нуклеарной») физики — лишь орудия в плане развития телеводимых, т.е. управляемых не летчиком, а с земли, самолетов и ракетных снарядов. В них будущее, если уже не настоящее, в смысле развития военной техники.

 

Однако по старой традиции даже атомную энергию стараются запрячь в шоры старой тактики. Отсюда эти атомные 11-ти дюймовые пушки, которые либо начисто уничтожают и пехоту, и артиллерию противника, или же просто, что называется, голыми руками будут ими захвачены. И второе, если стать на точку зрения старой тактики, т.е. «пехоты — царицы полей сражений», для которой они создаются, — куда более вероятно. Да к чему же тогда и огород городить?.. Но такова сила традиции, т.е. инерции, что даже и новейшие достижения техники неудержимо стремятся уложить в «прокрустово ложе» старых привычных навыков... даже не идей!

 

Война же, в ее чисто военном аспекте, начинает обрисовываться в совершенно новом образе и обличий. Насколько можно судить, в меру человеческого, столь несовершенного, увы, предвидения, будущая война будет войной ужасающих разрушений издалека. Результатом введения в дело «роботов» (телеводимых самолетов и особенно ракет) будут разрушения в масштабе хиросимских, принимая Хиросиму и Нагасаки за минимумы.

 

...Но есть и другой аспект современной войны — ив этом ее военно-философский парадокс. Наряду со все ускоряющимся развитием военной техники, налицо и совершенно противоположное этому явление — все возрастающая роль партизанской или, по существу дела, самой примитивной формы ведения войны.

 

Не от славных русских партизан 1812 г. — Дорохова, Фигнера, Сеславина и других ведет свое родословие современная партизанская война. По существу дела, ее родоначальником является небезызвестный по русской гражданской войне атаман (или «батько») Махно. Его классический прием — партизанить, а затем распыляться по деревням, где его бойцы обращались в мирных поселян. Этот прием и создал представление о «неуловимости» Махно. И много, очень много неудач белых армий приходится занести на счет именно «махновщины». Как ни странно, прославившиеся в наполеоновскую эпоху испанские «герилльероры», т.е. испанская разновидность партизан, не сыграли почти никакой роли во время испанской гражданской войны в конце 30-х годов нашего столетия. Их возрождение относится ко 2-й Японо-китайской войне, тоже в конце 30-х годов.

 

-.on

 

/ >>:•

 

354 А. Зайцов

 

Несмотря на подавляющее и техническое, и качественное превосходство японцев по сравнению с китайцами, овладев железнодорожными узлами и магистралями, японцы не смогли завоевать Китай. Конечно, Китай, как и Россия, в географическом смысле — «губка», которая впитывает завоевателя. Это бесспорно связано с иными, по сравнению с Европой, просторами этих стран-материков. Но и, помимо этого, самый прием рассасывания партизан в толще мирного населения составляет основу мощи этого движения.

 

Война 1941–1945 гг. на русской территории придала партизанщине еще больший блеск и значение. Не разделяя точки зрения официальной советской версии о «сталинском» руководстве и предвидении в смысле возникновения этого движения, нельзя все же отрицать того, что партизанское движение сыграло решающую роль в падении «морали» германской армии. Возникло оно, конечно, стихийно, но коммунистическая партия (а в то время Сталин и она были синонимами) правильно подметила все его значение. И не только подметила, но и сумела его использовать, оснастив его средствами связи, оружием... и политкомиссарами.

 

Казалось, что опыт и методы подавления Тухачевским «Антоновского движения» в начале 20-х годов дали ключ к решению этой проблемы. Однако события не оправдали этих предположений. Немцы справиться с партизанами до самого конца их пребывания в • России не смогли. Попытки подражания русскому («советскому?») партизанскому движению в Западной Европе — лишь бледные и, по большей части, бездарные отзвуки того, что дало это движение на русской земле.

 

После 2-й мировой войны партизанское движение, несомненно, сыграло немалую роль в Корее и бесспорно является ключом к решению Индокитайской войны. Даже в Кении (британской колонии в Восточной Африке) движение «May-May», донельзя примитивное по существу, требует наличия значительных британских вооруженных сил. И до сих пор еще что-то не видно, чтобы это движение было подавлено.

 

Этот протест слабых против современной военной техники как будто парадоксален, но он существует и отрицать его — все равно что не признавать фактов. В чем же -дело? Не в том ли, что в век баснословного по сравнению, например, с наполеоновской эпохой, развития военной техники сильный, т.е. технически оснащенный противник подставляет слабому свою собственную слабую сторону. То есть, обладая почти неисчерпаемыми ресурсами современной техники, ведет ъойну по методам XIX и начала XX века. Все же «пехота — царица полей сражений», лишь заправленная пехотно-авиационным «ублюдком» — парашютистами. Как ни странно, нет

 

Новые веяния в военном деле

 

355

 

даже русского существительного для названия участников воздушных десантов. Кстати, и «десант»-то тоже никакого отношения к русской речи не имеет. Это, как наша страсть называть «тет-депоном» предмостное укрепление, и имена же их Ты, Господи, веси! А сколько у нас таких военных «терминов»!

 

Это значение партизанщины проглядели все. Настолько оно не укладывается в привычные шоры шаблонных принципов и приемов ведения войны. Вкратце, в самом конце своих текстов, уставы и учебники тактики его минимизировали под термином «малой войны». То есть как нечто второстепенное, но не нарушающее правовых приемов ведения войны. Но можно ли пройти мимо явления, которое оказало и оказывает почти что решающее влияние на ход военных действий?

 

С одной стороны, буйный рост военной техники, а с другой — возвращение к самым примитивным приемам ее ведения. Телеводи-мые и реактивные самолеты и ракеты, атомные бомбы и наряду с ними — мины кустарного производства и укороченные винтовки — «обрезы», как их называли в Сибири, да и на юге России тоже.

 

Как же связать эти два столь противоположных приема ведения современной войны? В чем же синтез? Вопрос этот далеко не простой, и если еще трудно сейчас дать на это ответ, задуматься над ним стоит, и даже очень стоит...

 

Итак, с одной стороны — достижение военной техники, превзошедшее и превосходящее все наши обычные представления. С другой — кустарная партизанщина. Развитие техники, в принципе, сейчас не ограничено. Партизанская же война в своем развитии, по самому своему существу, — ограничена. В этом-то, сдается, и лежат пути решения вопроса-о ведении будущей войны. Партизанщина обречена, если противная сторона поймет, что в век теле-водимых самолетов и ракет, атомных и термически атомных («водородных») бомб нет смысла вести войну, базируясь на принципах ее ведения, данных Мольтке, или даже — на бессмертных примерах Суворова. Всему — свое время. «Всему свое время — время всякой вещи под небом» (Экклезиаст, 3, 1).

 

Если, обладая всей полнотой современной техники, военный аппарат будет базироваться на приемах доавиационной и доатомной стратегии и тактики, — ясно, что ничего, кроме конфуза, из этого не получится. Но как из этого тупика выйти? Строить новое здание военного искусства руками строителей, которые выращены, воспитаны и проникнуты принципами старой, отжившей традиции военного дела, — задача как будто безнадежная.

 

В56

 

А. Зайцов

 

■—. По счастью (или собственно по несчастью, когда дело идет о такой абсолютно аморальной вещи, как современная война), нет пределов приспособляемости человека. Мы плохо осведомлены о том, что в узком отношении думают и делают в СССР. Но, несомненно, что-то там делается. Зато мы знаем, что в США военное мышление в этом смысле, безусловно, решительно переключается со старого на новое. Западная Европа (кроме Великобритании) — эта цитадель консерватизма во всех смыслах — как всегда, за последнее время, плетется в хвосте... и этим даже как будто гордится.

 

И вот, несмотря на все славное наследие западноевропейской цивилизации в ее военном аспекте, приходится признать, что что-то в ней неладно и что нужно кое-что или почти все в ней переделать наново. Но как? Кроме англичан ни у кого из европейцев нет атомных (не говоря уже о водородных) бомб, ни телеводимых ракет. Все та же пехота, да американская, и то даже не первого, а, скорее, второго сорта техника.

 

Суть дела, однако, не столько в технике — Западная Европа может ее создать сама (пример тому Великобритания), а в революции в смысле военного мышления. И это технически, конечно, гораздо проще,» но психологически — много сложнее. Атавизм, который не играет абсолютно решающей роли в таких странах, как США или СССР, — живуч и силен в Западной Европе. И выкорчевывать его — дело нешуточное.

 

Вся проблема сейчас в том, что возможность оккупации Западной Европы относится к категории, пожалуй, сейчас, если не вероятностей, но все же возможностей, а оккупация СССР и Китая по опыту Наполеона, Гитлера и японцев — невозможна. Партизанская война в России может подорвать силы захватчика, а в Западной Европе — это не больше, чем самообольщение.

 

Представим себе на минуту возможность 3-ей мировой войны (от чего, конечно, Боже нас упаси!) — о партизанской войне в Западной Европе серьезно говорить не приходится. Разве что в советских тылах и то... это скорее гадательно. С другой стороны, конечно, центр тяжести войны перенесется на действия воздушных сил по кратчайшей линии через Северный полюс и на воздушные же атаки по прикаспийскому нефтяному бассейну СССР.

 

Теоретически вывод из строя основной нефтяной базы СССР (прикаспийский район) сводит на нет возможность ведения войны СССР, как это уже случилось с Германией в 1945 году. Однако «радары» в своем послевоенном развитии и некоторые другие современные приемк воздушной обороны значительно упрощают неразрешимую задачу во время 2-ой мировой войны — задачу защиты определенного ограниченного района. В то же время достигнутые,

 

Новые веяния в военном деле

 

357

 

но не использованные немцами в самом конце последней войны усовершенствования в области техники подводного флота грозят совершенно изменить характер военных действий на море. От линейных кораблей приходится переходить на авианосцы.

 

И на море, как на суше, самолет вытесняет и заменяет прежнюю опору флотов и армий (надводные корабли и сухопутную армию).

 

А раз это так, не пора ли перевеста стратегическое и тактическое мышление со старых рельсов на новые? То есть полагая в его основу действия авиации и приспособляя к ней действия надводных военно-морских и сухопутных вооруженных сил.

 

Между тем до сих пор в области военно-научной мысли мы видим как раз обратное. И не в этом ли тот парадокс, что в Индокитае современную технику бьют вьетнамские партизаны. А Корея? Ведь если приспособление пехоты (и артиллерии) к новой эре военного искусства — воздушные десанты — из «пехотно-авиационного гибрида» переключится на подсобное к авиационной войне применение этих родов войск — не лежит ли в этом один из путей обновления военного дела?

 

Тем более сейчас, как мне кажется, нужно всячески подчеркивать, что времена опять изменились. Что нельзя сейчас поддаваться исторической традиции, в корне расходящейся с достижениями современной военной техники.

 

В сопоставлении человек — техника, человек (его свойства) — величина постоянная, а военная техника — величина переменная. Со времени изобретения огнестрельного оружия до появления двигателя внутреннего сгорания (танк, подводная лодка и самолет) прошли века. Ясно, что в подобном медленном темпе развития техники величина постоянная — человек казался чем-то основным, а техника лишь чем-то подсобным. Сейчас это изменилось, и соотношение как раз обратное. И из этого нужно сделать соответствующие выводы. И пусть не говорят, что раз солдат не хочет драться, никакая техника не поможет. Драться никакой солдат (кто служил в пехоте, особенно хорошо знает) вообще не хочет. Драться — приходится. И еще покойный генерал Н.Н. Головин всегда настаивал на том, что у бойца, снабженного более совершенным оружием, мораль, естественно, будет выше, чем у солдата, чувствующего свою техническую слабость.

 

Совершенно отменные издавна качества русского солдата, доказанные военной историей последних столетий, сдали в 1915 году и сказались еще в 1916-м, когда техническая слабость русской армии эту «мораль» подорвала. Неслыханные в русской военной истории массовые сдачи в. плен, достигшие почти 2,5 миллионов, только и можно приписать этому. А в 1941 году? Конечно, не все миллионы

 

358 А. Зайцов

 

сдававшихся в плен можно объяснить только стремлением русских крестьян избавиться от колхозного ига. Одной, и притом немаловажной причиной, была и техническая слабость советской (в то время еще Красной) армии в начале 2-й мировой войны.

 

В сращении путей старой традиционной стратегии и тактики с новыми достижениями военной техники и в то же время несомненным ростом значения партизанщины и завязывается тот узел, который так трудно сейчас развязать. Да я на это и не претендую, мне только хочется отметить тот кризис в области военно-научного мышления, который так типичен для эпохи после 2-ой мировой войны. И при этом сторонники старины и новизны не столько сталкиваются в смысле чего-то положительного, сколько стремятся доказать: первые — неизменность «основных принципов военного искусства», а вторые — их чисто относительную ценность. Но не на чисто отвлеченных принципах (школа у нас Жомини и Леера), а на реальных возможностях данной эпохи выковываются приемы ведения войны.

 

Мы живем не в эпоху Суворова или Наполеона. «Кибернетика» (т.е. наука об использовании наиболее совершенных счетных машин) имеет сейчас гораздо большее значение в военном деле, чем, например, искусство верховой езды или стройность сомкнутого строя.

 

Известный американский генерал Брадлей в своих воспоминаниях очень метко оттенил те несообразно большие потери, которые несла пехота во время 2-й мировой войны. Эти потери выразились для «чистой пехоты» (в американской дивизии на 14000 человек приходилось 3240 пехотинцев), по опыту боев в Нормандии, в 83% ее состава. Так, например, за 15 дней, осенью 1944 года, 30-я пехотная американская дивизия понесла потери, достигавшие 25% всего ее состава (но до 90%, если считать потери только ее стрелковых взводов, т.е. «чистой пехоты»). И это в 1944 году, когда германская армия уже выдохлась, и при наличии подавляющего превосходства англо-американской авиации над немецкой. Эти цифры слишком красноречивы, чтобы можно было пройти мимо них и от них отмахнуться.

 

Воевать пехотой во второй половине XX века — все равно что посылать людей не в бой, а на убой. И притом бесцельно, т.е. подставляя свою слабую сторону и не используя сильной. Все это та же эволюция, которая сказалась уже во время 1-й мировой войны в отношении атак в конном строю. Наша гражданская война это явление несколько затушевала. Но это не доказательство... То же самое происходит сейчас при базировании организации современных армий на пехоте и артиллерии.

 

Новые веяния в военном деле

 

359

 

Вся суть в том, что армию и флот нужно сейчас строить исходя из решающего значения авиации, лишь приспособляя к ней старые роды войск. И то эти старые роды.войск нуждаютс