Стратегическое мышление Суворова

 

Именно в «Русском Инвалиде» мы желаем высказать как бы завещание для офицеров генерального штаба той России, которая рано или поздно придет в «божеский» вид. Потому что в такой России само собою продолжится традиционная военная газета «Русский Инвалид» и ее парижский продолжатель будет доступен и вновь создавшемуся генеральному штабу. Тогда как печатающиеся ныне в эмиграции русские полувоенные газеты едва ли сохранятся до того времени. Вот поэтому нам и хотелось бы часть нашей статьи, под названием «О принципах стратегии», напечатанной в белградском «Осведомителе» № 4, издании русского военно-научного института, а равно в сербском «Войни Вестник», апрель 1939 г., видеть перепечатанною в «Русском Инвалиде», в расчете, что когда-нибудь найдется офицер, который посвятит себя восстановлению и объяснению теории стратегии Суворова. Эта работа возможна только при пользовании военными архивами, ныне хранящимися в Петербурге и Москве. Приведем часть статьи из «Осведомителя».

 

Последуем совету Жомини. Он, исследуя революционные войны, в главе 86-й, говоря восторженно о нашем великом Суворове, приводит тот ответ-принцип, который Суворов высказал на предложение австрийского генерала Шастелера, его начальника штаба в 1799 г., произвести перед началом действий рекогносцировку. Суворов отрывисто ответил: «Рекогносцировки! Я их и не хочу; они годятся только людям темным и для предупреждения неприятеля о нашем приходе; кто хочет, всегда найдет неприятеля. Колонны, штык, холодное оружие, атаковать, пробить — вот это мои рекогносцировки!» В этом ответе русского стратега ложная школа австрийского штаба видела лишь невежественную болтовню. А между тем, в этом ответе-принципе, говорит Жомини, было откровение истинного гения войны. И Жомини это объясняет так: «Прилагая этот ответ Суворова к его положению на р. Олио, можно его формулировать так, в иных выражениях: «Французы находятся за р. Орлио, и они разбросан^ по всему фронту или сосредоточены на важном пункте. Отлично. Пусть так или этак. Произведем удар на пункт, указываемый правилами стратегии, и ограничимся сильною демонстрациею на остальном фронте. Если мы найдем неприятеля разбросанным по фронту, то наша демонстрация задержит его в этом положении и наша ударная масса его опрокинет. Если же, наоборот, неприятель окажется сосредоточенным на пункте нашей главной атаки, то наша демонстрация окажет свое действие и превратится в маневренную колонну, чтобы ударить во фланг непри—

 

Стратегическое мышление Суворова

 

333

 

ятелю». Жомини добавляет, что если бы Суворов Шастелеру ответил так, то этот ответ был бы более «элегантным», но в сущности был — бы тем же, что высказано в отрывистой форме. Из этого примера Жомини можно видеть, как должен изучаться принцип, тесно связанный с принадлежащей ему обстановкою. Только тогда принципы могут быть усвоены с практической пользою.

 

Из сказанного мы видим, как, следуя рецепту Жомини, мы сможем тот целый ворох суворовских изречений преобразовать в теорию русского великого полководца. Но к этой работе мы должны присоединить и другую — это обработку того архивного оперативного материала, который оставлен нам великим полководцем. Без этого материала мы не постигнем стратегического мышления Суворова. Теперь уже сознано, что без изучения «Correspodence» Наполеона, в ее 32 томах, невозможно и говорить о стратегии Наполеона. А издание этой «Correspodence» закончено только в 1870 г., а потому работы Жомини, Леера не дают нам «тайн» стратегии величайшего из великих полководцев. Подобное же произошло и с Суворовым. Труды Милютина, Петрова, Дубровина, Петрушевского не вводят нас в теорию Суворова. Наиболее из них обработанный труд Милютина уже в своей основе содержит умаления гения Суворова. Милютин говорит: «Если сравнить первостепенных полководцев разных времен, то должно беспристрастно сознаться, что некоторые из них, быть может, стоят выше Суворова в искусстве стратегических соображений, в умении двигать большие армии и водить их в бою, одним словом, в том, что составляет, так сказать, механизм военных действий». Одним словом, аттестация, данная в духе понимания теории стратегии императором Николаем I, Паскевичем и Жомини: механизм движения больших масс Паскевича в Венгрии. Тут повторяются аттестации, данные великому Суворову эрцгерцогом Карлом и Наполеоном. Первый уверяет, что «Суворов обладал военными способностями, но без образования (военного)». Второй признает, что Суворов имел «душу большого генерала, но не имел его головы». Конечно, Наполеон, приводя в «Correspodence» десять критических замечаний на действия Суворова в 1799 году в Италии, не мог знать, за неимением в своих руках русских оперативных документов, что почти во всех десяти случаях Суворов именно так и поступал, как ему советует Наполеон. Таким образом, Суворов документально доказывает, что у него голова была, во всяком случае, равная наполеоновской. В свое время мы напечатали об этом статью в «Известиях императорской военной академии». Более истинным является суждение маршала Сульта, одновременно с Суворовым действовавшего в Швей-.Царии: «Это таланты вполне созревшего военного деятеля; проявле—

 

334 В. Борисов

 

ние его верных и великих взглядов. Обладая верным взглядом военным (глазомер), отважный в своих проектах, непоколебимый в их исполнении, смелый и непреклонный в невыразимой степени, он обладал сверх всего этого еще несравненным талантом владеть духом своей армии безгранично». Дюма, в 1817 г., свидетельствует об этой «безграничности»: 24 окт. 1805 г., при Амштетене, через пять лет после смерти Суворова, русский солдат оставался суворовским: «Гренадеры Удино выказали величайшее мужество, а русские — дикую храбрость: раненые, обессиленные, они дрались с крайним ожесточением, пока их удавалось обезоружить; пленные бросались на свой конвой». «Смерть или плен — одно», — говорит Суворов в своей инструкции. Наш полевой устав к 1914 г. успокаивал войска тем, что по международной конвенции военнопленные сохраняют свое жалование. Немцы отказались напечатать это в своем уставе, мотивируя тем, что ныне общая культура и без того изнеживает офицера и солдата.

 

В 1900 г. генерал А.К. Пузыревский командировал нас в Петербург, в Военно-ученый архив, чтобы найти подлинные планы сражений, данных Суворовым в 1794 г, в пределах Варшавского военного округа, а именно: Крупчины, Брест, Кобылка, Прага, а равно Ма-циевицы, где Ферзен в этом же году разбил польскую армию Кос-тюшко. Мы нашли эти планы среди порядочного склада различных реляций. Никто ими не интересовался, как не интересовался и оперативным материалом Суворова. Никто не обратил внимания на наше объяснение, напечатанное в составленной нами «истории 64 пех. Казанского полка», что так называемое «Суздальское учреждение» Суворова следует искать не в 62 пех. Суздальском полку, а в 77 пех. Тенгинском, потому что Суздальский полк суворовский в 1819 г. переименован в Тенгинский, а старый Тенгинский в Суздальский. Но инертным канцеляриям это не нравилось, и они продолжали в своих официальных хрониках считать, что подобного факта не было. Мышлаевский ездил даже специально в Москву, чтобы уничтожить документы об этом.

 

Так, вся суворовская стратегия лежит под спудом. И мы лишь дебатируем его «Науку побеждать», утешаясь тем, что будто бы Наполеон сказал, что «моральному элементу» принадлежит половина и даже три четверти успеха. Но, к сожалению, Наполеон этого не сказал, ибо в «мораль» он включил и ум, и мышление полководца, т.е. убавил нашу оценку «Науки побежать», включив в сумму оценки и теорию стратегии Суворова, которая хранится под спудом.

 

Борисов В. О великом Суворове / Русский Инвалид. — 1939. — № 135.

 

А. Ваиов

 

О РУССКОЙ ВОЕННОЙ НАУКЕ

 

Ао последнего времени на военную науку большинство не обращало должного внимания и совершенно не считалось с ней. Находили, что она занимается вопросами, которые не могут и не должны быть включаемы в круг дисциплин, исследуемых научными методами и приемами.

 

Однако военная наука издавна уже не хотела примириться с таким своим положением и, сознавая право на свое существование и необходимость его, стремилась, правда, — путями окольными и притом в порядке частной инициативы к тому, чтобы получить общее признание и равноправие во всех отношениях с другими науками.

 

Отдельные военные ученые давно уже начали представлять свои труды в Императорскую Академию Наук на соискание научных премий. И Академия Наук на общих основаниях присуждала такие премии разного наименования: Митрополита Макария, Графа Уварова, Ахматова и др. Этим самым Академия, хотя по причинам быть может чисто формальным, признавала эти труды научными, а значит, косвенно признавала и существование военной науки.

 

При этом нужно сказать, что военно-научные сочинения, премированные Академией Наук, относились к разным дисциплинам. Наибольшее число военно-научных сочинений, премированных Академией Наук, принадлежало к военной истории, затем — к военной администрации. Почти не было таких трудов по стратегии и по тактике и совершенно не было по военной статистике.

 

Факт отсутствия премированных сочинений по стратегии и тактике, казалось бы, важнейшим военным наукам, обращает на себя внимание.

 

И по тактике, и по стратегии у нас были вполне научные, можно сказать, классические труды, как например: Леера, Драгомирова, Гудима-Левковича и др., но они появились еще тогда, когда или в Академии Наук не существовало соответствующих премий, или когда не создалась еще практика у военных ученых представлять свои труды для соисканий премий. В последний же период, когда то и другое уже было налицо, нужно признать, что соответствующих сочинений по этим отраслям знаний не было. Это же, несомненно, потому, что ни в области стратегии, ни в области тактики не появилось таких авторов, которые создали бы в этих отделах военных знаний строго научные и притом вполне самостоятельные труды, способствующие выяснению и утверждению основных положений тактики и стратегии, представляющие достаточно полное исследование и освещение во всех отношениях всех во—

 

336

 

А. Баиов

 

просов, входящих в сферу этих наук, и устанавливающие на них строго определенные те или иные взгляды.

 

• Почти все труды и по стратегии, и по тактике представляли собою в большей или меньшей степени компилятивные работы типа более или менее расширенного учебника или учебного пособия для школ различных степеней. Это же в значительной степени происходило от того, что слишком односторонне и близоруко толковали слова Наполеона, что «тактика меняется каждые десять лет». Упуская из виду, что слова эти относятся только к способам, методам и приемам действий, но отнюдь не к принципам и основным началам.

 

Говоря о признании «общей» наукой наличия военной науки, нельзя также не вспомнить, что долговременным непременным секретарем Академии Наук был генерал Дубровин — военный историк. Это обстоятельство, а также то, что подавляющее большинство премий за военные сочинения были выданы Академией Наук за труды военно-исторические, как бы указывает, что «общая» наука из всех военных наук признавала таковой преимущественно военную историю.

 

А между тем все дисциплины военной науки в отдельности и вся она в целом исследуют вопросы существенной необходимости, ставившиеся к разрешению самой жизнью, вытекающие из взаимоотношений между народами и опирающиеся на природу и сущность вещей и явлений. Другими словами, ведению военной науки принадлежат все те вопросы и явления, которыми занимаются и «общие» науки, но в ином преломлении, и которые требуют того, чтобы быть исследованными научно и вполне достойны такого изучения.

 

С другой стороны, те методы и пути, которыми пользуются при своих исследованиях военные науки, они те же, которыми руководятся и «общие» науки и которые поэтому являются вполне научными. К этому нужно прибавить, что военные науки принадлежат к области социальных наук, ибо имеют дело с человеком и с организациями из людей, а также что военные науки, как и всякие другие, подразделяются на две части, на два основных отдела: на чистый (отвлеченный, спекулятивный) и на прикладной. Первый включает объяснение и познание свойств вещей и явлений, а второй — приложение определенных знаний в жизни. Работа в области первого отдела приводит к выводу принципов, основных начал, надлежащим умозаключениям и философским обобщениям; работа же в прикладном отделе приводит к выработке практических приемов и навыков.

 

О русской военной науке

 

337

 

Так или иначе, но военная наука в обоих указанных своих отделах — теоретическом и прикладном — имеет громадное значение и потому требует правильной постановки и идущего по верному пути развития. А для этого прежде всего необходимо, чтобы военная наука заняла положение одинаковое с другими науками, чтобы в ней во всех ее дисциплинах было бы возможно установить преемственность научных методов и научных традиций, чтобы создалась бы обстановка, при которой она могла бы развиваться на прочных основах.

 

До сих пор у нас этого не. было, ибо на военное дело большинство смотрело только как на ремесло, требующее лишь некоторых теоретических указаний и затем большого практического навыка. Вследствие этого, между прочим, как уже указывалось, все сочинения по стратегии и особенно по тактике являются лишь справочниками, в лучшем случае учебниками, изложенными догматически и предназначенными для узкопрактических целей, а не научными исследованиями. Труды по этим дисциплинам военной науки как бы упростились, так сказать, демократизировались и по содержанию, и по изложению, и даже по свойству их авторов. Последнее в том смысле, что каждый прошедший высшую военную школу (академию) и пишущий по военным вопросам, независимо от того, что, как и для чего, — считает себя ученым.

 

Такое отсутствие подлинно ученых трудов по тактике и стратегии принижает военную науку, несомненно, умаляет ее значение, заставляет относиться к ней скептически и даже иронически, высмеивать ее и в результате считать ее совершенно ненужной. Все это не может не отразиться на пользе дела во всех смыслах. И это тем более, что такое отношение к военной науке, в силу указанных причин, утверждается прежде всего и главным образом в военной среде.

 

Только этим можно объяснить такой факт, как предложение, исходящее из среды академической конфедерации, уничтожить в академии Генерального Штаба самостоятельные кафедры военной истории и истории военного искусства и особенно русского, хотя несомненно эти дисциплины являются основными в военной науке и в то же время и по существу вещей, и по состоянию военной науки они были наиболее проникнуты духом научности, наиболее научно разработаны и поставлены, чем и способствовали поддержанию научности во всех военных дисциплинах, не исключая, в частности, стратегии и тактики.

 

Невольно вспоминается также тот факт, когда я, получив звание профессора, занял в Академии кафедру истории русского военного искусства, то начальник Академии поздравил меня с «бубновым

 

338

 

А. Баиов

 

тузом». Факт странный, но вполне отвечающий общему тогдашнему настроению. С другой стороны, такое отношение к военной науке заставляло на самую ее научность смотреть упрощенно, не считаясь ни с основами, ни с методами. Научность тоже демократизировалась, а потому понижалась и вырождалась, обращаясь в крайне вредную псевдонаучность.

 

Между тем, являясь в низших своих проявлениях ремеслом, военное дело есть высокое искусство, опирающееся на научные основы. При этом искусство наиболее сложное, наиболее трудное и в настоящее время практически наиболее необходимое. Кроме того, военное искусство, как и всякое другое, носит в себе все свойства «чистого» искусства, так как в его проявлениях сказываются такие комбинации ума, таланта, вдохновения, воли, решительности, настойчивости, твердости духа, которые сами по себе, независимо от практических результатов, могут доставить эстетическое наслаждение, могут заставить любоваться красотой замысла, продуманностью плана, отчетливостью и мастерством его исполнения.

 

Такое искусство, основываясь на науке как на теории, в свою очередь, утверждает военную науку, заставляет в нее верить, признавать необходимой, привлекать к ней, возвышать ее и ставить ее в положение, соответствующее ее значению и той роли, которую она призвана играть.

 

Многие, однако, смешивают военную науку с военной литературой и военной журналистикой. Отсюда ближайшим следствием является или отрицание наличия военных ученых и необходимости их иметь, а значит и подготовлять, или признание каждого преподавателя, лектора, каждого пишущего что бы то ни было по военным вопросам — военным ученым. Это же в свою очередь умаляет настоящую военную науку, низводит ее значение, приводит даже к полному ее отрицанию. Такое же отношение к военной науке понижает и военное искусство.

 

Умалению военной науки у нас, впрочем, способствовало также и то обстоятельство, что звание профессора являлось собственно не ученой степенью, а должностью, вследствие чего звание, полученное после определенного научного испытания и свидетельствующее о научных занятиях данного лица, терялось при оставлении соответствующей штатной должности. Исключение составляли «заслуженные профессора», получавшие это звание после десяти лет пребывания на должности профессора, т.е. как раз те лица, которые обычно оставляли научные занятия.

 

Конечно, истинными военными учеными могут быть и те, которые научному искусу не подвергались и должности профессора не

 

О русской военной науке

 

339

 

занимали, но естественно, что прохождение научного стажа является основным требованием и необходимым требованием, ибо оно прежде всего обозначает надлежащую подготовку, отмечает склон-, ность и способность к известного рода деятельности и направляет на работу в сферу определенных занятий. И в военной науке могут быть свои Забелины — и дай Бог их побольше, но в обычных условиях такие ученые самородки и самоучки являются редкими исключениями.

 

Указанное положение приводило к тому, что профессоров (военных ученых) было весьма незначительное число, — они как бы затеривались, не играли надлежащей роли и не в состоянии были при обычных условиях поддерживать научные традиции и служить проводниками так необходимой для развития науки преемственности. Конечно, и при таких неблагоприятных условиях у нас появлялись такие ученые, как Леер, Драгомиров, Станкевич, Пузыревский, Масловский... но ведь они тоже, подобно Забелину, были исключениями, а на исключениях систему строить нельзя.

 

Приниженному положению военной науки со всеми последствиями, отсюда проистекающими, немало способствовало также и то отмеченное выше обстоятельство, что «общая» наука мало считалась с военной, относилась к ней свысока, а военная наука мирилась с этим как с неизбежным фактом и потому даже не пыталась равняться с «общей» наукой, считая последнюю выше себя. Военные же ученые признавали себя ниже представителей «общих» наук и даже стеснялись, совестились своего звания профессора, носимого ими как бы не по праву.

 

Все это, конечно, еще более принижало военную науку, приводило к заключению, что она не настоящая наука, что она какая-то особенная, второстепенная, что она, в сущности, совершенно не нужна. При таких условиях ни о правильной постановке, ни о дальнейшем развитии военной науки нельзя было думать.

 

Теперь, после Съезда ученых в Белграде, казалось бы, дело в этом отношении должно измениться. Резолюция Съезда по докладу проф. ген. Геруа относительно военной науки должна изменить условия, в которых они существуют сейчас, и создать благоприятные условия для их будущего. И прежде всего, опираясь на эти резолюции, нужно создать возможность работать по своей специальности тем военным ученым или даже, скажем, тем занимающимся военными науками, которые находятся в эмиграции. При этом, однако, нужно строго выделить тех, которые могут быть признаны, так сказать, «патентованными» учеными, т.е. тех, которые уже были подвергнуты определенным испытаниям, существовавшим в Военной Академии до 1917 года, как это делается и относительно «штатских» профессоров.

 

340

 

А. Баиов

 

Но еще более важно создать правила и возможность подготовки новых военных ученых, не считаясь, конечно, ни с возрастом, ни с прежним служебным положением. Через эти правила необходимо пропустить всех желающих получить звание военного ученого, не исключая тех, которые уже и до сих пор занимались той или иной разработкой военных вопросов. Нужно теперь же создать ученую степень для работников в области военной науки независимо от штатных мест. Чем более будет вполне подготовленных и испытанных военных ученых без определенных должностей, тем лучше, ибо только при этом условии военная наука будет твердо поставлена на ноги и получит возможность вполне независимо и самостоятельно развиваться и распространяться. А это теперь необходимо более, чем когда-либо — мы, несомненно, накануне новых продолжительных и тяжелых войн. Все говорит за это и прежде всего неминуемые последствия Версальского мира и особенно усиленная кампания против войны.

 

Пусть не для всех «общих» ученых и писателей все будет понятно в трудах их военных коллег. Не всем также понятны работы и по другим специальностям из цикла «общих» наук, однако к ним относятся с уважением и их не отвергают. Да будет так и с военными отраслями знания.

 

Баиов А. Две резолюции/Новое Время. — 1928. — №№ 2256, 2257.

 

Н. Головин

 

ЗНАНИЕ И ОПЫТ

 

I

 

Двадцать лет военная наука кропотливо изучала опыт минувшей Большой Войны, упорно работала над совершенствованием техники, пытаясь вместе с этим предугадать вероятные формы ведения будущей войны. Сейчас период этой теоретической работы кончился, и для европейских армий наступил период практики. Военные специалисты, призванные в ряды армий, имеют ныне возможность проверить на опыте все то, чему их учили в мирное время, а также то, что они сами продумали.

 

Всем известно, что науки, изучающие явления социальной жизни, находятся еще в начальной стадии своего развития; еще в большей степени это верно в отношении науки о войне, т.к. из всех явлений социальной жизни война является наиболее сложным и многогранным. Вот почему с полной уверенностью можно утверждать, что производящийся сейчас человечеством новый опыт потребует множества исправлений в довоенной теории; от многих выводов последней придется отказаться; много новых путей откроется перед будущими исследователями. Война, как сама жизнь, лучший учитель. Она безжалостно разбивает все нереальные умствования, в которые легко впадает теория, долго не имевшая возможности проверить свои выводы на опыте.

 

Я хотел бы, чтобы те из моих учеников, перед глазами которых очутятся эти строки, знали, что ошибки теории и исправление их путем опыта есть явление нормальное. Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Это изречение особенно приложимо к прогрессу военного дела, ибо этот прогресс требует предварительной теоретической проработки, хотя бы и несовершенной.

 

Я настаиваю на этом потому, что у людей, мало убежденных в пользе военной науки, первое столкновение с реальностью войны легко порождает разочарование в этой науке. Гениальное перо Льва Толстого красочно изобразило в «Войне и Мире» такое разочарование в виде переживаний князя Андрея Болконского. Сопровождая изображение этих переживаний своими собственными рассуждениями, Толстой произносит суровый приговор над военной наукой. Несомненно, что на страницах «Войны и Мира» отразились собственные разочарования Толстого, пережитые им в Севастополе, когда он воочию увидел войну не такою, какою ее описывают, а такою, какая она в действительности есть.

 

Расхождение теории с практикой происходит, главным образом, в области психологической. Трудность изучения психики человека, в особенности людского коллектива, помешала плодотворному уг—

 

342

 

Н. Головин

 

лублению военной науки в эту область. Это привело к тому, что развитие теории военного искусства могло далеко продвинуться лишь в области изучения материальных факторов борьбы. Быстрый темп совершенствования современной техники в еще большей сте-. пени приковал к себе внимание военных исследователей, и поле военной психологии осталось по-прежнему не разработанным. Вот почему для правильного понимания войны и необходим личный опыт.

 

Только что написанные мною слова «личный опыт» представляют собой очень широкое понятие. Личный опыт командующего армией отличается от личного опыта рядового бойца. Каждое положение на иерархической лестнице армии требует своего специального знания и свой специальный опыта. Однако если для работы на нижних ступенях военной иерархии нужен лишь опыт бойца, т.е. человека, непосредственно участвующего в бою, то для командующего армией нужен не только опыт в управлении крупными войсковыми соединениями, но также и личный опыт бойца. Такое требование является следствием того, что психологические реальности явлений войны, вследствие отсутствия в числе наук военной психологии, можно постигнуть лишь увидев войну воочию; ибо «внизу» война ощущается совсем иной, чем наблюдаемая «сверху», т.е. из высших штабов; а, между тем, оценки последних и служили главным материалом существовавшей до сих пор военной истории.

 

Личный опыт на нижних ступенях военной иерархии позволяет выработать ту реалистическую точку зрения на явления войны, без которой правильное использование даже верной военной теории невозможно. Он же послужит важнейшей предпосылкой для внесения поправок на всех ступенях военной иерархии в теоретические знания, приобретенные в мирное время.

 

Не нужно бояться того, что этот личный опыт вызывает вначале впечатление несостоятельности военной науки. По мере углубления и расширения личного опыта неминуемо выясняется, что обнаруженные ошибки не так уже велики и что более чем часто они не затрагивают существа дела. Однако пережить критический период переоценки военно-научных обобщений суждено каждому, кто впервые услышит выстрелы.

 

В этом отношении чудной иллюстрацией служит запись Верди дю Вернуа одного из наиболее близких и блестящих учеников старого фельдмаршала Мольтке. Когда Верди дю Вернуа, в качестве офицера генерального Штаба корпуса (корпуса ген. Штейнмица) услышал первые выстрелы завязывавшегося встречного боя под Находом (в 1866 г.), он был подавлен сложностью создающейся обстановки. Мысль, воспитанная в мирное время упрощенными

 

Знание и опыт

 

343

 

описаниями военной истории, легко была сбита с путей примитивного понимания войны. Растерявшийся в неясности и многогранности реальной боевой обстановки, Верди дю Вернуа тщетно искал в памяти соответствующего примера из военной истории. Чем более он искал, тем более он терял способность разобраться в обстановке. Придя в отчаяние, он воскликнул: «К черту военную историю, к черту теорию — в чем же дело?» Мысль сразу же прояснилась, и среди туманной и сложной обстановки завязывающегося встречного сражения перед ним начала вырисовываться руководящая идея того, что нужно было делать.

 

Вот тот психологический процесс, который в том или ином виде переживает каждый военный, впервые' встретившийся с реальностями боевой обстановки. В основе этих мучительных переживаний лежит, большей частью, не ложность теории, а неверный метод ее приложения. Только что рассказанный случай тем более поучителен, что Верди дю Вернуа сам, как выдающийся представитель военной науки, конечно, отлично знал основное положение военной теории, которое гласит, что военная теория никаких трафаретов для действий дать не может.

 

Вот совет, который я могу дать моим ученикам, волею судеб очутившимся на театре военных действий. Будьте готовы к несовершенствам преподанной вам теории. Не бойтесь пытаться разрушить ее выводы на основании тех реальностей, которые вы встретите в бою. Но, разрушая, стремитесь тотчас же восстановить в новой форме вывод науки; когда же теоретическая мысль заводит вас в тупик — ищите обходные пути. Вы скоро убедитесь, что Военная Наука гораздо прочнее построена, нежели это кажется с первого взгляда. Неизбежно вы вернетесь ко многому старому. Но откинув ошибки и обновив устарелое, вы обретете более совершенное знание.

 

Однако для подобной работы вам нужно исходить из какого-то хотя бы приблизительного знания. Это исходное положение вы могли получить лишь благодаря предварительной теоретической подготовке мирного времени. Невольно вспоминаются здесь слова Фридриха Великого: «Мул Евгения Савойского, сделавший с ним много походов, не стал от этого опытным военачальником».

 

Головин Н. Знание и опыт / Русский Инвалид. — 1939. — № 142.

 

■>• — —.....~-~~—-™ —.....„._. £ Месснер