Князю Петру Андреевичу Вяземскому

Князь,я люблю вас уж за то,

Что Пушкин вас любил сердечно

И ваше имя,как никто,

В Истории пребудет вечно.

 

Мне ваша влюбчивость мила

И остроумие приятно

И ваша праздность,и дела –

Мне всё в вас близко и понятно.

 

Вы так умны и так милы,

И лишь одно меня смущает:

Князь,как могли вы,как могли

Прожить вот так,врагам прощая,

 

Мерзавцам руку пожимать,

Блистать в салонах ядовитых,

С улыбкой пошлости внимать

Вельмож и дурищ именитых.

 

Вам Пушкин! сердце доверял,

Он с юности был дружбой ранен.

Вот он бы вас не променял

На ленты,почести и званья.

 

Но так и быть,я вам прощу

Все ваши игры с Мельпоменой.

Я,как и вы,в себя вмещу

Любовь,беспечность и измены.

 

Памяти А. Грибоедова и В. Кюхельбекера

 

 – Скажи,Нащокин,что они задумали?

Каким безумцам в головы пришло?

На дружеской пирушке не от шума ли

Их на печальный подвиг повело?

 

Какими же воинственными силами

Они Россию повернуть хотят –

Сто прапорщиков с мыслями унылыми?

Поверь мне,их раздавят, как котят.–

 

Сказал и улыбнулся саркастически,

Поблескивая стёклами очков.

Он верил лишь в судьбу почти мистически,

Не одобряя этих чудаков.

 

О заговоре зная,он не выдал их,

На каторгу,как Лунин,не пошёл.

Его манили вдаль другие идолы,

Он поприще другое предпочёл.

 

Но вот друзья восставшие повержены.

И не утих ещё кандальный звон,

Как в Тегеране, злой толпой растерзанный,

По перстню только был опознан он.

 

Томясь в глуши, снегами запорошенной,

На край земли забытый и заброшенный,

Вильгельм двух Александров пережил –

Друзей, кем он безмерно дорожил…

 

Дон Кихот Кюхельбекерский

«Тяжка судьба поэтов всей земли,

           но горше всех – певцов моей России».

 В.Кюхельбекер

 

А помнишь,Кюхля, как в пруду топился?

Как друга вызывал ты на дуэль?

Слезами и шампанским весь умылся

Ура! – несостоявшийся картель.

 

Беспечных лицеистов потешали

Гекзаметры высокие твои.

Предугадать могли они едва ли

Судьбу твою за пенистым аи.

 

Тебя всегда несло неодолимо

Куда-то ввысь и вдаль за облака.

Твой жаркий пыл и дух неукротимый

Привёл тебя в сибирские снега.

 

В глухом селенье всеми позабытый,

Ты дни влачил по манию царя,

А в памяти,тускнеющей,размытой,

Вставали все друзья из декабря.

 

И в час последний,от тоски немея,

Ты завещал итоги горьких мук

Своей тупой сибирской Дульцинее –

Стихами переполненный сундук.

 

Прости,Вильгельм,стихи твои и ныне

Не всякий школьник наизусть твердит.

Мы всё ещё блуждаем,как в пустыне,

Но факел твой во тьме ещё горит.

 

 

Утешься, Пушкин

 

Их было пятеро,приговорённых,

На виселицу вознесённых

    по манию царя.

Сто двадцать сосланных

И сотни убиенных –

    всё зря!

 

Бестужев-Рюмин,Муравьёв-Апостол,

Поэт Рылеев и полковник Пестель.

    И был ещё один –

Поляк Каховский, странно неуместный,

Пожалуй, никому и неизвестный

    господин.

 

Бестужев пал, влюблённый в Муравьёва,

Рылеев умирал во славу Слова:

–Как славно мы умрём!

(А заодно удушен был Каховский),

Лишь Пестель знал умом бесовским,

    чего от жизни ждём.

 

На городской окраине пустынной,

У финских берегов, глухих и стылых,

     бродил поэт.

Искал он там безвестные могилы

Друзей, навеки сердцу милых,

      но следа нет.

 

Утешься,Пушкин,пролетят столетья,

Россия выживет, пройдя сквозь лихолетья,

      и вспрянет ото сна.

И на обломках самовластья

Сквозь бури, беды и ненастья

      проступят ваши имена!

 

 

Четыре слова

 

В Михайловском декабрьская стужа.

Остыла печь. И оплыла свеча.

– Подай же,няня,немудрёный ужин.

Мне что-то зябко стало по ночам.

 

И нет вестей давно уж ниоткуда,

И ночью сон приснился не к добру.

И опасайся злого пересуда,

Попа с визитом рано поутру.

 

Друзья молчат. Один. Тоска всё пуще.

Не знает он,что нет на них вины:

Нескладный Кюхля и почтенный Пущин

На каторгу уже обречены.

 

Лишь Вяземский шлёт спешные советы:

Не занимать внимание царя,

И лучше быть забытым высшим светом,

Чем быть причастным к делу декабря.

 

И потянулись будни ожиданья.

Михайловские рощи хороши,

Но даже для короткого свиданья

К нему уже никто не поспешит...

 

И чертит на листе пером гусиным

Он виселицу сбоку между строк.

Четыре слова в голове отныне:

«И я бы мог...»

 

 

ЛЕРМОНТОВ