Отчет о действиях корпуса жандармов в 1837 году

В начале сего года умер от полученной на поединке раны знаменитый наш стихотворец Пушкин. Пушкин соединил в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями государя, он, однако же, до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлениях оных.

Сообразно сим двум свойствам Пушкина, образовался круг его приверженцев. Он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества. И те и другие приняли живейшее, самое пламенное участие в смерти Пушкина; собрание посетителей при теле было необыкновенное; отпевание намеревались делать торжественное; многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии; наконец, дошли слухи, что будто в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к этому жителей Пскова. Мудрено было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину-либералу, нежели к Пушкину-поэту. В сем недоумении и имея в виду отзывы многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов, – высшее наблюдение признало своею обязанностью мерами негласными устранить все почести, что и было сделано.

 

А. Х. Бенкендорф

 

За исключением двора и его приближенных, весь Петербург плакал, только тогда стало видно, какую популярность приобрел Пушкин. Во время его агонии вокруг его дома теснилась плотная толпа, чтобы справляться о здоровье. Так как это происходило в двух шагах от Зимнего дворца, то император мог из своих окон видеть толпу; он приревновал ее и конфисковал у публики похороны поэта: в морозную ночь тело Пушкина, окруженное жандармами и полицейскими, тайком перевезли не в его приходскую, а в совершенно другую церковь; там священник поспешно отслужил заупокойную обедню, и сани увезли тело поэта в монастырь Псковской губернии, где находилось его имение.

 

А. И. ГЕРЦЕН

 

Это был для меня громовой удар из безоблачного неба – ошеломило меня, а вся скорбь не вдруг сказалась на сердце. Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме – во всех кружках только и речи было, что о смерти Пушкина – об общей нашей потере; но в итоге выходило одно, что его не стало и что не воротить его.

В грустные минуты я утешал себя тем, что поэт не умирает и что Пушкин мой всегда жив для тех, кто как я, его любил, и для всех умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях.

 

И. И. ПУЩИН

 

Пушкин для русской литературы такая же величина, как Леонардо для Европейского искусства. Мы должны уметь отделить от него то, что в нем случайно, то, что объясняется условиями времени и личными унаследованными качествами… Именно тогда, когда мы откинем все это в сторону, – именно тогда перед нами и встанет Великий русский народный поэт, создатель чарующих красотой и умом сказок, автор первого реалистического романа «Евгений Онегин», – автор лучшей нашей исторической драмы «Борис Годунов», – поэт, до сего дня никем не превзойденный ни в красоте стиха, ни в силе выражения чувства и мысли, поэт – родоначальник великой русской литературы.

 

Максим ГОРЬКИЙ

ПУШКИН И МЫ

Пушкин все удаляется от нас. Пушкин к нам все приближается.

Чем дальше в глубь времени уходят обязательные даты – день рождения, день свадьбы, день гибели, чем больше стираются такие важные для современников и такие второстепенные для нас мелкие, случайные повороты в пушкинской судьбе, тем все современнее и прекраснее становится его поэзия, его проза, его драматургия, тем все большим откровением кажется любая мысль его, тем все удивительнее его проницательность, соединившая «век нынешний и век минувший».

Высшему свету – имя Пушкина отталкивало этих людей и без их воли притягивало – было важно: как одевается поэт, как он повязывает галстук, есть ли у него парадный мундир, чтобы являться во дворец согласно чину и званию, и не занял ли он костюм, в котором полагается идти в церковь в день свадьбы? Их это интересовало, чтобы можно было сравнить, насколько гардероб обедневшего дворянина и его манеры не совпадают с их представлениями о приличиях, с их пресыщенным вкусом, чтобы найти на блестящем солнце его славы темные пятна, чтобы доказать себе и всем, что он такой же, как и они.

Мы входим в последнюю квартиру Пушкина на Мойке, и сердце сжимается от горя, и все кажется, что вот-вот распахнется дверь, и вместе с холодом, рванувшимся из давнего февраля, войдет поэт, последним твердым и чуть грустным взглядом, словно прощаясь, обведет квартиру – книги, рукописи, картины на стенах, и выйдет, чтобы вернуться на руках верного Никиты, превозмогая боль, зажимая смертельную рану.

Нас волнует каждая мелочь пушкинской жизни, даже та, которую современники сочли бы никчемной, потому что мы любим в нем все – и его гений, явивший миру величайшие образцы поэзии, и его всеобъемлющий ум, намного опередивший и современников, и эпоху, и его потрясающую работоспособность, – не многие литераторы мира могли бы похвастаться такой болдинской осенью, – и его вольнолюбие, не знавшее границ, восставшее против «мнения света», и его необузданный характер – противоречивый и искренний, и его бескорыстную дружбу, и любовь к людям.

Для каждого нового поколения россиян Пушкин – современник. Да и любому из нас он кажется человеком, живущим бок о бок с тобой, когда является нам разными гранями своего неисчерпаемого богатства. В раннем детстве слово его оборачивается сказкой, которая хотя и «ложь, да в ней – намек». Сами того не сознавая, мы вместе с князем Гвидоном восстаем против лжи, вместе с мудрым и сильным Балдой – против жадности, вместе с юной царевной, семью богатырями и королевичем Елисеем – против злости и зависти. В отрочестве мы произносим строки поэта «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы» так, точно выдаем заветное желание сердца: все лучшее в себе, в жизни, в судьбе своей посвятить Родине, стоять за нее против врага, дрейфовать ради славы ее на полярной льдине у Северного полюса, совершать фантастические космические полеты, покорять радии нее стихии, возводить города, взращивать сады, хлеба и леса, быть достойным ее высокого и прекрасного имени.

Потом приходит пора романтических порывов, первой любви.

И становятся близкими и Татьяна Ларина, и Онегин, и Гринев, и потрясает судьба станционного смотрителя, и рождает гнев и нежность трагедия Дубровского и его любовь. И отныне пушкинские повести, подписанные именем несуществовавшего Белкина, уже не оставляют нас, мы вновь и вновь к ним возвращаемся и начинаем ценить старую истину, что вся русская проза вышла из «Капитанской дочки». Мы возвращаемся к непревзойденной прозе, каждый раз снова и снова открывая в ней черты, не замеченные раньше. И так будет бесконечно, и придет ощущение неисчерпаемости красоты, и это будет правдой.

Потом – зрелость. Суровый, требовательный возраст. Время «Маленьких трагедий» и «Бориса Годунова», «Арапа Петра Великого» и «Медного всадника». А потом придет пора писем, ибо они тоже не только и не столько свидетельство жизни Пушкина, сколько поэзия, литература, частица его бессмертия.

Вот почему при многомиллионных тиражах так трудно купить книгу Пушкина и книгу о Пушкине. Вот почему исследователи и поэты, романисты и языковеды, драматурги и музыканты, кинематографисты и художники бесконечно обращаются к слову Пушкина, как к сосуду с живой водой; романы о жизни поэта, написанные Ю. Тыняновым, И. Новиковым, Л. Гроссманом… пьесы М. Булгакова, К. Паустовского и А. Глобы… стихи… нет, должно быть, такого поэта от Владимира Маяковского до Олжаса Сулейменова, который хоть однажды не посвятил бы вдохновенные строки Пушкину… «Я люблю вас, но живого, а не мумию…», «Здесь он стоял, здесь реал плащ широкий, здесь Байрона он нараспев читал…» Кинофильмы-биографии: «Поэт и царь», «Юность поэта», экранизации – «Капитанская дочка», «Сказка о царе Салтане», «Сказка о рыбаке и рыбке». «Коллежский регистратор» («Станционный смотритель»). «Дубровский», фильмы-оперы «Евгений Онегин», «Моцарт и Сальери», «Пиковая дама», балет Р. Глиэра «Медный всадник», монографии и многотомные исследования Б. Модзалевского и Д. Благого, статьи, романсы, даже оперетта по мотивам «Барышни-крестьянки»… Пушкиниана в литературе и в искусстве, если ее ограничить только русским языком и только советским периодом даже, все равно не поддается учету. Как много, однако же, сконденсировано и чувств и мыслей в краткой, как мгновение, пушкинской жизни, если вот уже второй век черпают из чистого родника эту живую воду люди, а ее не убывает – прибавляется!

Пушкин, вобравший в себя все лучшее из сокровищницы духа народного, все – с лихвой – вернул народу своему, а стало быть, и всему человечеству.

«Величие Пушкина в том, – писал К. Паустовский – что вольная и светлая его поэзия сопутствовала русскому народу на всех путях его жизни и его борьбы за свою свободу, достоинство и счастье.

Особенно ярким светом и глубиной засверкала пушкинская поэзия в наши дни. Сбылась мечта поэта. «И над отечеством свободы просвещенной взойдет ли, наконец, прекрасная заря?» Она взошла, она разгорается, эта заря. Пушкин ждал ее в те глухие ночи, когда усталый, оторвавшись от рукописей, он смотрел за окно, где над нищими полями, над ободранными крышами деревень брезжил боязливый рассвет.

Пушкин отдал свой гений народу. И народ никогда не изменял поэту. В годы тягчайших испытаний и войн, в годы побед и великих достижений народ всегда помнил своего погибшего милого сына, всегда бережно хранил его в сердце, как хранят память о первой любви».

Город Пушкин. И в каждом почти городе страны – улица Пушкина. Библиотека имени Пушкина, колхозы его имени, школы, дома культуры, театры, океанские лайнеры, исследовательские институты, музеи, парки, магазины, типографии. И нет такого дома в России, где не было бы его книг, портретов… И нет языка такого в многонациональном советском братстве, на котором бы не звучал Пушкин… «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык…» И стало так!

 

Марк СЕРГЕЕВ

ПУШКИН

Цикл стихотворений

Бесполезны загадки о том, что делал бы Пушкин, если бы в 1837 году не был убит. Литературная эболюция, проделанная им, была катастрофической по силе и быстроте.

Юрий Тынянов

ИВАН ПУЩИН

1.

Дорога в Михайловское, 1825

 

Ажурны утренние пущи

у кромки пушкинских пенат…

Летит в Михайловское Пущин –

звенят бубенчики, звенят.

Ямщик все понукает рыжих,

их обдал инеем мороз,

и снег высверкивает, брызжет

с летящих наискось берез.

И сколько света в одночасье,

и так погода весела,

как будто бы и впрямь взошла

звезда пленительного счастья.

Не поддавайся на обман:

в природе – рай,

но друг лицейский

прицельным взглядом полицейским

прибит здесь напрочно, Иван!

 

Как мысли спутанны и странны,

как напряжен, раздумчив взгляд.

Деревьев белые фонтаны,

увы, его не веселят.

Одна им дума овладела,

звенит встревоженный сверчок:

«Сказать ли Пушкину про «дело»

или по-прежнему: молчок?»

Сказать!..

А в чем, на самом деле,

меня собратья обвинят?

Не Саши ль Пушкина ноэли,

как прокламации, звенят?

И не его ли вдохновенье,

пером водящее в тиши,

и огнь рождает, и волненье,

и горечь в глубине души?

И не предательство ли это, –

не распахнуть пред ним дверей,

держать бунтарского поэта

так далеко от бунтарей?

 

Но тут представился Ивану

другой, продутый ветром лес.

Его друзья в одеждах странных

и стук копыт, и звон желез,

и свист бича,

и боль,

и стоны,

ветвей таежных невода,

и над темницею студеной

ночная стылая звезда.

И лай собак в глуши – острожной,

и кандалы – тяжеле гирь;

коль бунт готовишь – все возможно:

победа, крепость иль Сибирь.

 

…Ажурны утренние пущи

у кромки пушкинских пенат…

Летит в Михайловское Пущин –

звенят бубенчики, звенят.

Метнулся заяц на опушке:

- Ого-го-го! Ату, косой!

И на крыльце на снежном –

Пушкин,

счастливый,

заспанный,

босой!

И, захватив его в охапку, –

через порог, через межу!..

 

Снял гость искрящуюся шапку

и разом понял:

«Не скажу!»

 

АРИНА РОДИОНОВНА

                         

 Михайловское, 1826

 

Поди-ко, барин, позабыл старуху?

Все шли дожди, теперич стало сухо…

Грибочков насбирала во леске,

наливочку поставила из вишен,

а ты, Лександр, не виден и не слышен.

Скажи, не грех держать меня в тоске?

Гутарят: ты – с самим царем на битву!

Я тут одну припомнила молитву,

поклоны бью ни свет и ни заря.

Ты ж не Бова и не дурак-Ивашка.

Так непокойно на душе и тяжко.

Неужто впрямь на самого царя?

Оставил бы, Лександр, свою столицу,

жену б – сюда, красотку яснолицу,

сбежалось бы, я чаю, все сельцо!

А я спешила б, старая, к дороге,

да только бы не подкосились ноги,

да сдуру б не свалилась на крыльце.

Ты приезжай мои побаски слушать.

Как хорошо б по чарочке откушать,

и пряжу прясть,

и сказки зоревать,

да вспоминать, как ты дитем упрямо

все «мама» называл меня да «мама»…

А я тебе и в самом деле – мать.

Тоска во мне кричит болотной выпью.

я баньку истоплю, да чарку выпью,

да Марью позову – поди-ко дочь,

и пусть она в письме тебе пропишет,

что нянька-то твоя на ладан дышит.

Поверишь ли, не спится цельну ночь.

Ты приезжай. Аль позабыл старуху?

Все шли дожди, теперич стало сухо,

грибочков насбирала во леске,

наливочку поставила из вишен,

а ты, Лександр, не виден и не слышен.

Скажи, не грех держать меня в тоске?

 

 

НАТАЛИЯ ГОНЧАРОВА

                     

Москва. Церковь у Никитских ворот, 1831

 

Девочка в фате.

Глаза опущены.

Боже!

До чего же молода!

– Вы согласны быть женою Пушкина?

И в ответ чуть слышимое: «Да…»

Так венчайте их скорей, священники,

так дрожи в лампадах чистый свет:

семь кругов – и все коловращение, –

красный снег. Шинели. Пистолет…

Разговор. Прощанье. Вечер памятный.

Дети неожиданно тихи.

И уже не муж ее, а памятник

отпустил ей светские грехи.

Вот сейчас бы одеянья белые,

в церковь бы! в минувшие года! –

как она в глаза ему глядела бы,

как она б ему сказала: «Да!».

Век летит. Она заблещет модами,

пеной балов вновь вознесена,

и Ланскому будет богом отдана

пушкинская верная жена…

…Церковь у Никитских. Час венчания.

А в душе прозрение, как хмель:

семь кругов любви, беды, отчаянья,

семь неполных лет… Зима. Дуэль…

О прозренье, ты с души его спади,

заслони грядущие года!..

– Вы согласны быть супругом?

– Господи!

НУ, КОНЕЧНО! НУ, КОНЕЧНО, ДА!

 

ПАВЕЛ НАЩОКИН

Москва. Воротниковский переулок.

Дом против церкви «Старый Пимен».

1836, 3 мая

 

Ах, какие там в «Яре» цыганки! –

Павел Войныч, они не про нас:

бенкендорфы торчат, как поганки,

да с женитьбой огонь поугас.

А бывало, мы к «Яру» катили

в настроенье лихом, заводном,

а бывало, до свету кутили,

так что «Яр» становился вверх дном!

И горели летящие шали,

и «клико» разливалось рекой,

и глаза ожиданьем дышали,

и мониста рвались под рукой…

Недалек этот праздник счастливый,

а уже не видать берегов:

то приливы, мой друг, то отливы

неприятностей, кляуз, долгов.

Вот уже отцветаю, лысею…

Русь следит за полетом пера…

А вот матерью, мамой моею

понят только недавно – вчера…

Почему столько холода, милый,

и в душе, и в родне, и в стране?

Почему перед самой могилой

мать моя стала матерью мне?

Павел Войныч, ты спишь, как ребенок!..

Отцветает в камине зола.

Старый Пимен ударил спросонок

в занемевшие колокола.

Ах, проспишь ты заутреню, Павел!

Просыпается к богу Москва,

но вчера ты за ломберным правил

и проспишь еще часика два,

коль не более… Солнце, на щеки

золотые огни уроня,

возвратит тебя, Павел Нащокин,

из морфеевых грез для меня.

Мы до ночи не выйдем из дома,

всем делам мы объявим отбой,

в нашу юность дорогой знакомой

мы к цыганкам вернемся с тобой.

Чтоб летели слепящие шали,

и «клико» разливалось рекой,

и глаза ожиданьем дышали,

и мониста рвались под рукой…

Болтовня. Преотличное средство,

чтоб развеять, очистить себя…

Ну куда б мне, о господи, деться,

если б не было, Павел, тебя?!

 

ЕКАТЕРИНА КАРАМЗИНА

             

 Петербург, 1837

 

Сверчок, Сверчок! Как вдруг ты отзвенел…

Когда бы мне, вдове, прилично было –

в Тригорское, на раннюю могилу

я б от своих пустопорожних дел.

Уж плоть его была почти мертва,

но прежде чем уйти навеки в нети,

далекие лицейские слова

вдруг прорвалися сквозь двадцатилетье.

Неужто жар не умер в глубине, –

вниманье дам, забавы, увлеченья

ужель не смыли давнего влеченья,

что в ЭТОТ час он вспомнил обо мне.

Его душа нам всем была верна.

Нет, он не рвал привязанностей старых,

когда-нибудь напишут в мемуарах:

«У Пушкина была Карамзина…»

О сердце, час далекий позабудь:

в гостиной, под оплывшими свечами

глядел мой мальчик жадными очами

на из корсажа рвущуюся грудь.

Как все же он щемяще жил во мне,

как забывался и не забывался,

то в уголочек сердца забивался,

то возникал в томительном огне.

Моя рука и до сих пор дрожит:

последний вздох и губ прикосновенье,

он у меня просил благословенья,

прекрасно понимая, что – убит.

Спешила я домой и не домой,

и видела – на гладкости булыжин,

на душах след проклятой пули выжжен,

на Петербурге и на мне самой.

Ах как же не сумела я понять,

что, Геккерену посылая вызов,

он пошлости, он нам бросает вызов.

а я ему же вздумала пенять.

Россия, плачь! Он грел нас, нам светил,

о как же мерзка эта пошлость света,

где был он – беззаконная комета

в кругу давно расчисленных светил.

Сверчок, Сверчок…

 

 

ПЕРО ПОЭТА

 

Повествование о том, как подлинное перо Пушкина, похищенное со стола его

в 1837 году, через сто лет обнаружилось в Иркутске, а затем

оказалось в Москве, в музее Пушкина.

 

 

Вращается весь мир вкруг человека.

А.С. Пушкин

 

Ведь Пушкина убили, потому что

своей смертью он никогда бы не умер,

жил бы вечно.

М. Цветаева

 

1837–1974

 

Есть в Москве удивительный дом, в нем обновляется душа, ибо ничто не заставляет ее так радоваться и страдать, как прикосновение к вечности. Ампирные колонны подпирают портики, с одной стороны шесть одинарных, с другой четыре пары, точно скучно стало им стоять порознь и они прижались, колонны, друг к другу: так легче держать на плечах своих века. Это дом Пушкина, музей на улице Кропоткинской, хотя мне кажется, что это мудрая ловушка, побывав в ее залах и коридорах, ты из любителя поэзии становишься ее подданным, из человека, с детства влюбленного в пушкинскую музу, превращаешься в неистового собирателя всего, что осенено короткой и прекрасной жизнью русского гения.

Каждая книга, стоящая в уникальнейшей библиотеке «Дома Пушкина», каждый портрет, каждая безделица, выставленная в нарядных горках и блистательных витринах, попали сюда не случайно: их принесла волна любви всенародной, их смотрела, изучила, определила мудрая сердечная работа людей, которых и не увидишь в залах – отдав всю площадь усадьбы, построенной давным-давно в стиле «московского ампира», Пушкину, они сами устроились в малюсеньких комнатках у лестничных клеток, но если в этом доме бьется живое сердце, если стучит оно набатом и нежностью, то именно потому, что есть эти скромные люди, о которых наконец-то, совсем недавно, рассказал в книге «Рождение музея» его руководитель А. З. Крейн.

«Один из парадоксов музейной профессии, – пишет он, – анонимность труда музейных работников, «законспирированность» их имен. Пусть читатель, наверняка знающий множество имен артистов, режиссеров, художников, попытается припомнить хоть одно имя музейного работника!»

Одно из таких имен – Нина Сергеевна Нечаева – навсегда останется для меня образцом одержимости, сердечности, повседневного вдохновения. Я не оговорился, и это не парадокс – будничное «повседневное» и возвышенное «вдохновение» – это стиль работы всех, с кем довелось мне встречаться в «Доме Пушкина».

Как-то во время работы моей над книгой «Вся жизнь – один чудесный миг» в маленькой, как я уже говорил, комнатке в полуденный ненапряженный час разговорились мы с Ниной Сергеевной о прадеде поэта Ибрагиме Ганнибале, о его суетной, полной приключений, жизни, о трех годах, проведенных арапом Петра Великого в Сибири. Как вдруг Нина Сергеевна говорит:

– Раз уж вы живете в Сибири и вас в одинаковой степени волнуют и Пушкин и ваш таежный край, так почему бы не заняться вам пером поэта. Известно ли вам, что в Москве хранится подлинное перо Александра Сергеевич Пушкина, перо, которым писал он перед самой трагедией на Черной речке. И получено перо это из… Иркутска.

 

Страница первая

 

Я лихорадочно листал пухлый том «Летописей Государственного литературного музея», изданный в 1936 году и посвященный Пушкину. В самом конце книги нонпарелью, которой набираются обычно примечания, набрана была статья М. Беляева, в ней описывалось перо, о котором идет речь:

«Со стороны бородки конец пера весь расчеплен, как бы разгрызан или раздавлен. Перо пришито к листу плотной оберточной бумаги 1840-х годов, сложенному вдвое… черными нитками вдоль полулиста; нитки пропущены через оба полулиста и в двух местах сквозь стержень пера, связаны узлом над поверхностью бумаги, а концы ниток прикреплены к бумаге красной сургучной печатью с оттиском дворянского герба… Около оттиска печати рукой Н. И. Тарасенко-Отрешкова чернилами написано: «Перо, взятое с письменного стола А. С. Пушкина 20 марта 1837 года». Иначе говоря, через месяц после гибели поэта!

Далее в статье кратко описывается то, что известно о судьбе пера этого, о петлянии его по Руси, о превратностях его существования. Но в рассказе много провалов – переходя из рук в руки перо из Петербурга добралось до Иркутска. Но как?

Вот что было известно:

20 марта 1837 года некто Н.И. Тарасенко-Отрешков похитил – более деликатного слова не подберешь – из квартиры убитого Пушкина два пера. Одно из них, попав в частные руки, продолжало целый век оставаться в Петербурге, а затем попало уже в советское время в Ленинградский музей Пушкина. Второе же, на обертке которого господин Тарасенко-Отрешков оставил для потомков расписку свою в неблаговидном поступке, накрепко пришитое к листу оберточной бумаги, отправилось в долгий путь.

Может быть, не стоит так недоброжелательно отзываться о похитителе? Ведь в одно время даже стало чуть ли ни признаком хорошего тона среди высшего света дарить друг другу черновики, письма, вещи убиенного поэта. Не потому ли столь много пушкинских бумаг осело в различных странах мира, а в Париже даже был создан в свое время целый Онегинский музей?

Кто же такой Наркиз Иванович Тарасенко-Отрешков?

В пушкинские годы в салонах и гостиных влиятельных лиц появлялся человек, которого одни считали серьезным литератором, другие – ученым. Нахватавшись верхушек, изучив всего понемному, он умел блеснуть новым словцом, приписать себе чужую, где-то вычитанную гипотезу, или безымянную статью в журнале – вряд ли нашелся бы в кругу людей, с которыми общался Наркиз Иванович, человек, надумавший проверять подлинность авторства. Не с нашего ли знакомца написал Гоголь копию в «Ревизоре», а именно сцену, где Хлестаков уверяет простодушных провинциалок, что именно он написал «Юрия Милославского». Как выяснилось потом, общение и присутствие на вечерах, среди рассуждающей и спорящей молодежи, приносило господину Тарасенко-Отрешкову даже некую ренту: ее выплачивало жандармское особое управление, ибо был сей любезный господин тайным агентом третьего отделения, пользовался благосклонностью самого графа А. Х. Бенкендорфа.

Михаил Юрьевич Лермонтов так описал Н. И. Тарасенко-Отрешкова в романе «Княгиня Лиговская», где деятель сей изображен под именем Горшенко:

«Он был со всеми знаком, служил где-то, ездил по поручениям, возвращаясь, получал чины, бывал всегда в среднем обществе и говорил про связи со знатью, волочился за богатыми невестами, подавал множество проектов, продавал разные акции, предлагал всем подписки на разные книги, знаком был со всеми литераторами и журналистами, приписывал себе многие безыменные статьи в журналах, издал брошюру, которую никто не читал, был, по его словам, завален кучею дел и целое утро проводил на Невском проспекте».

Кстати, брошюра Н. И. Тарасенко-Отрешкова носила название «Об устроении железных дорог в России», в ней автор доказывал что «устроение железной дороги между С.-Петербургом и Москвой совершенно невозможно, очевидно бесполезно и крайне невыгодно». Пушкин собирался даже опубликовать в своем «Современнике» статью Волкова, в которой, по словам Пушкина, «Отрешков отделан очень смешно».

Вместе с тем, Наркиз Иванович был рекомендован Пушкину, как опытный человек, когда поэт решил издавать политическую газету «Дневник». Но газету не разрешили власти и сотрудничество не состоялось. Сохранился подписанный Пушкиным документ, доказывающий, что все это не выдумка – доверенность от 16 сентября 1832 года на звание редактора.

А через пять лет поэта не стало.

Когда была учреждена опека над малолетними детьми Пушкина, Отрешков понял, что есть возможность отличиться и даже получить звание камергера, о чем он так давно мечтал! С помощью графа Г. А. Строганова, двоюродного дяди Наталии Николаевны, назначенного председателем опеки, Наркиз Иванович стал членом этой Опеки, играл в ней значительную, и как потом выяснилось, неблаговидную роль. Он сделался вдруг заметным и нужным человеком. Отдавал распоряжения, опечатывал рукописи, дарил реликвии. В тридцатые годы нашего века Литературный музей издал, ставший теперь антикварным, том «Опеки над малолетними детьми Пушкина», собрание протоколов, оплаченных и неоплаченных векселей, расписок Пушкина, ведомостей на оплату. Мало кто знает всерьез о подробностях материальной жизни поэта, а здесь почти тысяча страниц – документ к документу. Я читал эти сухие бесстрастные бумаги с колонками цифр, с бесконечными просьбами и отказами и, честное слово, было мне не по себе, будто кто-то остановил поэта в темном переулке, вывернул его карманы и считает деньги, не видя, что сердце кровоточит. И этим кто-то был Тарасенко-Орешков: под каждой пятой или шестой бумагой стоит его подпись – Атрешков, он почему-то писал фамилию свою через «А».

Граф Г. А. Строганов принял на себя все материальные расходы на похороны Пушкина. Поступок сей послужил поводом для создания легенды о добром отношении аристократа-оригинала к бедному родственнику, во многих книгах он изображен среди людей, сочувствующих поэту. На самом деле он был в числе главных врагов Пушкина, одним из тех, кто желчью и грязью отравили последние дни гения. Это и про него сказано: «отравлены его последние мгновенья коварным шепотом насмешливых невежд…»

Дочь Пушкина – Наталья Александровна в 1886 году говорила историку и литературоведу М. И. Семевскому:

«Опекуном над нами назначили графа Григория Строганова, старика самолюбивого, который, однако, ни во что не входил, а предоставлял всем распоряжаться Отрешкову, который действовал весьма недобросовестно. Издание сочинений отца вышло небрежное, значительную часть библиотеки он расхитил и продал… Мою мать не хотел слушать и не позволял ей мешаться в дела Опеки, и только когда мать вышла замуж за Ланского, ей удалось добиться удаления от Опеки Отрешкова».

Добавим, что вскоре он был обвинен в краже автографов Пушкина.

Таков был первый незаконный владелец пушкинского пера, пера, которым, возможно написана была «Капитанская дочка» и стихи последней лицейской годовщины:

 

Была пора: наш праздник молодой

Сиял, шумел и розами венчался,

И с песнями бокалов звон мешался,

И тесною сидели мы толпой

..................

Теперь не то: разгульный праздник

наш

С приходом лет как мы перебесился,

Он присмирел, утих, остепенился,

Стал глуше звон его заздравных чаш,

Меж нами речь не так игриво льется,

Просторнее, грустнее мы сидим,

И реже смех, средь песен, раздается

И чаще мы вздыхаем и молчим.

 

Да, господину Тарасенко-Отрешкову пришлось расстаться с Опекой его величества над малолетними детьми Пушкина. Впрочем, он не горевал – к этому времени он уже был камергером. «Камергер носит золотой ключ на голубой ленте, при левой поясничной пуговице». Воистину, ключик, которым открывал деятель Опеки пушкинские столы и шкафы, стал золотым.

На том же листе бумаги, прошитой шелковой ниткой, пониже пушкинского пера, сделана рукой Отрешкова надпись:

«Его Высокоблагородию Ивану Тимофеевичу Калашникову».

 

Страница вторая

Иван Тимофеевич Калашников родился в 1797 году в Иркутске. Впоследствии в своих записках он опишет его так:

«Невысыхаемая грязь не была однакож единственным достоинством иркутских улиц; они были сверх того косы и кривы, тянулись как им было удобнее, не удостаивая городской план ни малейшего внимания. Дома то высовывались вперед, как бы желая взглянуть, что делалось на улицах, то пятились назад, как бы стараясь уединиться от городского шума; многие, особенно в так называемых солдатских улицах, склонившись долу после долговременной службы, преспокойно доживали на боку свои последние дни».

Но к дням юности Калашникова город начал меняться. Генерал-губернатором в это время назначен был И. Б. Пестель – отец декабриста, полный антипод своему сыну – почти не выезжая из Петербурга, он руководил сибирской жизнью через своих ставленников, беспардонных взяточников и казнокрадов. С его благословения губернатором Иркутска стал Николай Иванович Трескин, анекдотическое пристрастие которого к прямой линии послужило Салтыкову-Щедрину поводом для написания одного из глуповских градоначальников. Он создал команду под руководством некоего ссыльного Гущи, которая занялась благоустройством города – были подняты площади, осушены улицы, а в центре даже выпрямлены, но каким путем!

«Спору нет, – пишет Калашников, – что благоприличие вещь хорошая, но только уж слишком нецеремонно поступали с домами, стоявшими не по плану. Согласие домовладельцев тут было дело излишнее. Бывало, явится гущинская команда – и дом поминай как звали. Если же не весь дом стоял не по плану, а только какая-нибудь особенно смелая часть его вылезала вперед, то без церемонии отпилят от него сколько нужно по линии улицы, а там и поправляй его, как умеешь. Если хозяину поправить дома было нечем, то он ежился с семейством в остальной части, а полураспиленные комнаты так себе и стояли напоказ, иногда целые годы».

Однако ж, открылась гимназия в Иркутске, сын чиновника Иван Тимофеевич Калашников, закончив ее, и сам стал чиновником. Немало лет прослужил он в Иркутской казенной экспедиции, входил в круг читающей, изучающей грамматику и риторику чиновничьей молодежи, даже писал стихи. Это было явное подражание Державину, его высокому, даже несколько высокопарному слогу; в Иркутске «чем стих был высокопарнее и громче, тем более нравился…» Нравились горожанам и стихи Калашникова, особенно те, где он гневно обрушивается на Наполеона – был 1813 год и ода называлась «Торжество России» – двадцатилетний поэт называет завоевателя «чудовищем».

 

Летит чудовище, – и скипетром

железным

Повсюду сеет страх и смерть.

Крылами рассекает бездны,

На вечной оси движет твердь;

Народы рабству покоряя

И в пепел грады обращая,

Колеблет троны, силы власть,

Разверзла челюсти геена,

Объята пламенем вселенна

И всюду бедствие, напасть!..

 

Весьма энергические стихи, ничего не скажешь. Придет день и сам Иван Трофимович будет иронизировать над их формой и громогласностью, но не ранее, чем станет литератором очень популярным и читаемым и приобретет прозвище «Сибирский Купер».

Столь значительным переменам в жизни его послужит дружба со смотрителем сибирских училищ П. А. Словцовым – человеком острым, влюбленным в Сибирь, неугомонным, а главное – весьма авторитетным. Он добился перевода Калашникова в 1822 году в Тобольск, а еще через год – в Петербург. Словцов разглядел в Калашникове черты одаренного беллетриста, и не ошибся: через десять лет на всю Россию прозвучал «извлеченный из иркутских преданий» роман Калашникова «Дочь купца Жолобова». Женитьба весьма способствовала расширению круга знакомых среди столичных литераторов – супруга Ивана Тимофеевича была сестрой небезызвестного в те годы прозаика К.П. Масальского. Вскоре явилась читающей публике «Камчадалка», всего лишь через год – повесть «Изгнанники», динамичный сюжет, описание малознакомых читающей России нравов и обычаев, действительно позволяли представить Калашникова «Сибирским Купером». Сибирь безраздельно властвовала на страницах его сочинений.

«Сибирь – моя родина, где я провел лучшие, или, по крайней мере, первые годы моей жизни; туда любит отлетать моя мечта в часы раздумья. – Писал Калашников в предисловии к «Изгнанникам». – Носясь мечтою в пределах Сибири, я должен был по необходимости писать ландшафты тамошней природы и изображать тамошние нравы и обычаи; отсюда и родилось мое намерение: романы мои предать печати, дабы познакомить с Сибирью моих соотечественников или, по крайней мере, тех из них, которые не имеют ни охоты, ни времени заниматься сочинениями другого рода».

О личном знакомстве Калашникова с Пушкиным нет никаких документов и исследователями их знакомство не установлено. Но Калашников был страстным поклонником пушкинского таланта и, после долгих колебаний, он романы свои послал Пушкину с письмом:

 

«Милостивый государь

Александр Сергеевич!

 

За все те приятные минуты в жизни, какими я наслаждался, читая Ваши превосходные творения, делающие честь веку и нашей литературе, не имея возможности заплатить тем же, я решаюсь поднести слабые труды мои и покорнейше просить Вас принять их, по крайней мере, за знак глубокого моего уважения к Вам, которое навсегда сохранится в моей душе.

Милостивый государь,

ваш покорный слуга

Иван Калашников

23 марта 1833».

 

Пушкин прочел романы Калашникова и написал ему сердечное письмо, долго согревавшее память сибирского петербуржца. К сожалению, письмо это утеряно, сохранился черновик:

«Искренне благодарю Вас за письмо коего Вы меня удостоили… Вы спрашиваете моего мнения о Камчадалке – Откровенность под моим пером может показаться вам простою учтивостью. Я хочу лучше повторить вам мнение Крылова, великого знатока и беспристрастного ценителя истинного таланта. Прочитав «Дочь Жолобова», он мне сказал: Ни одного из русск(их) ром(анов) я не читал с большим удовольствием – «Камчадалка» верно не ниже вашего первого произведения – (а того нам только и надобно) – Сколько я мог заметить, (лучшая) часть публики, которая судить о книгах не по объявл(ениям) газет, а по со