Всеподданнейшее доношение из Сибирской губернии

В нынешнем 727-м году, в письме генералиссимуса светлейшего князя Меншикова, писанном в Петергофе мая 28-го, а Сибирской губернии в Тобольске полученном июля 28-го чисел, написано... по указу Вашего Императорского Величества велено от бомбардир-поручику Абраму Петрову сделать на китайской границе против чертежа крепость; того ради, когда он в Тобольск прибудет, велено его туда отправить немедленно, а понеже он человек иностранный и опасно, чтоб не ушел, за границу, велено иметь за ним крепкий присмотр. И по тому его, князя Меншикова письму... от бомбардир-поручик Петров, прибыл в Тобольск июля 30-го и на китайскую границу отправлен августа 3-го чисел, до получения онаго Вашего Императорского Величества Указа.

Князь Михаила Долгоруков,

Иван Болтин,

секретарь Козьма Баженов.

Ноября 28-го дня 727 года.

К поданию в Верховном тайном совете.

7

 

Итак, Тобольск оказался отнюдь не конечной целью путешествия. Ибрагим Ганнибал отправляется на восток строить Селенгинскую крепость.

Его великий правнук в «Родословной...» писал, что целью этого невольного путешествия было приказание «измерить китайскую границу». (Действие настоящего повествования происходит на границе России с Монголией, но с 1634 года «Монголия стала объектом захватнических войн маньчжурских феодалов…» Именно в те годы, когда отправился в Сибирь Ибрагим Ганнибал, были изданы указы, запрещающие всяческие сношения монгольских князей с русскими. Поэтому Россия решила укрепить свою границу на востоке. Поскольку сношения были лишь с китайскими богдыханами, границу и называли в официальных бумагах того времени китайской). Как видим, дело обстояло несколько иначе.

Еще в 1726 году чрезвычайный российский посланник Савва Лукич Владиславич-Рагузинский вместе с губернатором Сибири Михайлой Долгоруковым ставили в известность императрицу и сенат о необходимости строительства на китайской границе крепостей не только для обороны, но и для «произведения» торга.

В Тобольск вело два пути, из Тобольска — три: Березовский тракт — на север (не успеет Ганнибал добраться до Иркутска, а уж поедет по направлению к Березову, к месту своей ссылки и кончины, и тот, кто стал отныне главным врагом арапа Петра Великого); Московский тракт — тот самый, по которому менее недели тому назад прибыл Ганнибал в столицу Сибири; и третий — Иркутский: на юг, через село Ивановское, тот самый, по которому, едва отоспавшись да отмыв дорожную пыль, да порассказав любопытствующему тобольскому начальству весьма уже устаревшие петербургские новости, узнав от того же начальника все о ссылке друга своего Семена Маврина, который должен был вот-вот прибыть сюда, и — в довершение всего — выпросив сто рублей из губернаторской рентереи, едет сейчас Ганнибал.

Все гуще леса, все мощнее реки, через кои приходится перебираться повозке, везущей изгнанника, все явственнее признаки рано наступающей осени. Уже и зима заслала своих гонцов, забеливая травы, смораживая дорожную грязь, облегчая бег лошадям, когда добрался наконец он до Томска. Отсюда, окончательно обезденежев, потеряв надежду на то, что и Селенга — не последнее место его ссылки, страшась: не пошлют ли еще дальше, не ведая даже того, что ему надлежит впредь делать, чем на самом деле заниматься, ибо никакого письма с чертежами и указаниями, обещанного Меншиковым, он не получил, Ганнибал решил обратиться к дочери Петра I царевне Анне, к Алескандру Борисовичу Бутурлину, как уже говорилось, любимцу Елизаветы Петровны, и к Петру Спиридоновичу Сумарокову — камер-юнкеру при Анне Петровне. Письма эти он послал через все ту же княгиню Аграфену Петровну Волконскую, дав ей в письме особые указания и наставления.

8

«Милостивая моя государыня, княгиня Агриппина Петровна. Я надеялся, моя милостивая, что вы уже получили письма мои, которых я до вас послал из Казани, а именно три письма через господина Тамеса, и мне зело печально, что не получил от вас ни единого письма по моем отъезде с Москвы; так ли будет ваше обещание, последние два письма от 28-го дня из Казани, в котором просил и ныне прошу, чтоб сказать Ивану Антоновичу, чтоб переводил ко мне деньги поскорее, если возможно через Строгановых, а они чтоб прислали в Тобольск к князю Михаиле Володимировичу Долгорукову, который пожалуй пришлет ко мне на границу китайскую или через кого иного Савве Рагузинскому, для строения некоторого маленького города, а письмо, которое я получил в Казани от его княжей светлости, до вас послал копию в двух разных письмах из Казани 28 дня июня. Однакож ежели не получили, то еще посылаю до вас копию, и когда я приехал в Тобольск, вскоре меня отправили на границу к Рагузинскому Савве, а в Тобольск ожидали вскоре Семена Маврина в коменданты. Ежели повелите по своей ко мне милости писать, извольте к нему посылать, а он ко мне пришлет; для ради имени Божия вас прошу, прикажите писать почаще к Семену Маврину, а я через него могу видеть, ежели что будет доброе для нашей пользы или какой слух будет. Послал я вам сие письмо через моего друга Григория Васильевича Возжинского, который вам вручит, такоже послал с ним письмо к царевне Анне Петровне. Просил, чтоб явили со мною милость, дабы был прислан указ к Савве Рагузинскому, чтоб меня взял с собою, когда поедет с границы китайской в Петербург по окончании своей комиссии, понеже нет виду такого, что я послан в ссылку, что можете рассмотреть по его (Меншикова) письму, я думаю, что его намерение только, чтоб меня отдалить на несколько время, веселя моих приятелей. Понеже меня никуда не определил, как других, разве что впредь будет, а в письме к князю Михаиле Володимировичу, по которому велел меня отправить на границу китайскую к Савве Рагузинскому для строения крепости Селенгинской, величает меня: лейб-гвардии от бомбардир-поручик А. Петров. Такоже и в письме, которое ко мне писано, сама изволишь усмотреть, в какой силе и как политично со мною поступает, ежели бы в ссылку, чего ему меня опасаться, прямо бы объявил, как другим.

Да с вышеписаным другом послал письмо к Александру Бутурлину да Петру Сумарокову, чтоб они его представили цесаревне Анне Петровне; такоже вас прошу, моя государыня, пожалуйте ему свой совет, как лучше поступить, и Александр при дворе ли остался, такожде и Сумароков, о чем вы можете быть сведомы. Егор Иванович (Пашков) на старом ли месте, Иван Антонович (Черкасов), друг наш, я слышал, что определен в синод обер-секретарем и прислан к Москве для переписи патриаршей ризницы. Пожалуй, моя милостивая государыня, хотя единое письмо, чтоб мне подлинно знать, куда и где наши друзья. Господин Лешток (Лесток Герман, граф, лейб-медик Елизаветы Петровны. — М. С.) с невестою еще тут ли остались; ежели к Москве будут, прошу вас для имени Божия, надобно стараться, чтоб дойти как возможно к великой княжне (Наталье Алексеевне), ежели же невозможно, то к цесаревне Анне Петровне, проси ее, чтоб она помогла через великую княжну, ежели сама не сможет или не смеет; а особливо, когда будет коронация его величества. Ежели прежде невозможно будет, надобно трудиться, хотя бы из нас кто б один освободился; очень будет легко цесаревне Анне Петровне, чтоб мне помочь, ежели изволит поговорить с князем Дмитрию Михайловичу (Голициным) и Алексею Яковлевичу Волкову (секретарь Меншикова), понеже у него, я чаю, двое фавориты, могут его светлость склонить, чтоб послать указ к Савве Рагузинскому, дабы меня взять с собою, как назад поедет в Петербург, а ежели будет вам возможно дойти до великой княжны, можно ей, государыне, просить и представить наши страдания и прочее. Я надеюсь, что скоро будут короновать его величество и будут показывать многим людям милосердие, хотя мы и не в тех числах, да что же делать: пожалуй, ежели коронация еще скоро не будет, ищи всякие случаи к цесаревне Анне Петровне, хотя через письма проси, чтоб она просила у великой княжны, вы ныне можете писать с сим моим другом Григорием Васильевичем, который весьма верно вручит ее высочеству, или с другим кем, на кого можете надеяться, только для имени божия не живи праздно, как другие наши друзья, как, например, Белуга, ни себе, ни людям, как Макавей, который за свиное мясо замучился; я чаю, друзья мои уже ведают об нашем несчастии; что вы мне обещали сделать, пожалуй, не запамятуй, чтоб Панталон и Козел приложили к тому свое старание, особливо больше моя надежда на Козла, что он меня не оставит; я как знал свое безщастие последний раз, как я к нему... увещевал, ежели будет такое нещастие, чтоб он имел старание там, где вы знаете, ради Христа и Пресвятой Богородицы не обленился и не забыл своих друзей; хорошо не оставлять друзей в нещастии, а в щастии всякий будет друг.

Ваш моей милостивой государыни покорный и послушный слуга А. Петров.

Из Томска, 15 ноября 1727 г.»

9

...Чего больше в этом письме: отчаяния или надежды? Ему кажется, что он не оставил без внимания ни одного высокопоставленного лица, помощь которого могла бы оказаться полезной при решении вопроса о «взятии», т. е. возвращении его в Петербург, к милым, но, как ему представляется, позабывшим о нем друзьям. Он возлагает надежды на Аграфену Петровну, хоть и знает, что она сама томится в ссылке, Ганнибал все же считает, что в ее положении есть преимущество — близость Москвы. И почему он называет княгиню Волконскую Агриппиной? Что это — или принятая среди близких вариация имени, или же конспиративный шифр заговорщиков? Ведь называет же он в письме братьев княгини Козлом и Панталоном. Но более всего Ганнибал рассчитывает на великую княгиню — юную и доброжелательную Наталию, единственного человека, к которому беспредельно привязан молодой император. Ганнибал мечтает о том, что Бутурлин, Лесток и Сумароков сумеют уговорить дочерей Петра I и Анну, и Елизавету, что братья Волконской Михаил и Алексей Бестужевы сумеют повлиять на людей, связанных с ними по линии дипломатической, при русском дворе и за рубежом, что они сумеют соответственно настроить Анну Иоанновну, митавскую принцессу, а та, в свою очередь, Петра II или Меншикова. Его надежда цепляется за любую мелочь: Меншиков в письмах своих не назвал ссылку ссылкой, его — государственным преступником, упомянул чин его «лейб-гвардии от бомбардир-поручик», стало быть, чина, звания не лишил, и, значит, это не ссылка, а временное удаление. Никуда официальным указом на поселение не водворен, срок наказания не указан, это не ссылка, а временное удаление. И письмо написано — заметим, что такова вообще манера Ганнибалова письма, — как бы кругами: высказав некую мысль, он продолжает ее развивать, многократно перечисляя все, какие есть возможности, чтобы все вернуть на стези своя. Он все время возвращается к тому или иному тезису: как и с кем переслать письма и деньги, как и к кому обратиться с просьбами о «взятии» заговорщиков в Петербурге, как и какими путями пробиться к Петру, Наталии, Елизавете, Анне, как и через кого попробовать повлиять на Меншикова.

Но дочитаем письмо до конца.

 

10

 

«Р. S. Ежели Александр Борисович от двора отлучен, или на Москве, или отменился от нас своею любовию, в том случае извольте взять мое письмо к себе, можете дослать с кем другим верным человеком, такоже и к Петру Спиридоновичу Сумарокову; однакож я того не надеюся, чтоб он был отлучен от двора, дай Боже, чтоб не был отлучен, он очень горяч для слуги, своим друзьям верен в дружбе и проворен, мое письмо может дойти до цесаревны, и он не пропустит удобное время, когда можно будет говорить его величеству и государыне великой княжне. Егору Ивановичу (Пашкову) скажи, когда будет на Москве, чтоб отписал князь Михаиле Володимировичу (Долгорукову) и к сыну его, князь Сергей Михайловичу, чтоб они меня не оставили, понеже они его содержат за великого друга и того ради, ежели прибудет князь Василий Володимирович из Персии, чтоб его попросили, а он может сделать через князь Дмитрия Михайловича; пожалуй, чтоб не призрил мое прошение. Пожалуй, ежели наш друг Иван Антонович на Москве, отдай мой дружеский поклон, да чтоб пожаловал, переводил ко мне деньги поскорее, таким образом, как я выше сего писал, в великой нужде нахожусь. Князь Никите Федоровичу отдаю мой поклон нижайше. Пожалуй, прошу вас принять сего моего друга поласковее, чтобы ему было охотнее ходить за моим делом, и такожде и вы изволите ему дать свой совет, как бы лучше поступить ему; мне хочется, чтоб он сам подал цесаревне мое письмо, где может найти случай тайно, чрез Александра Бутурлина и Петра Сумарокова, что без труда могут сделать; вы сами знаете, что к ним приступ немудрен, разве ныне крепко стало, дойти с ним будет легко, только не знаю, будет ли путь прежде всего. Они не были смелы просить за кого у матери, опасались ея, а ныне чего бояться — сами сидят в Совете верховном, такожде цесаревна Анна Петровна может просить самого его величество об нас, понеже она сама знает, что он изволил нас жаловать, такожде и великая княжна, а нас отослали не по их воле, а про меня сказали, что я послан за нужнейшим делом, только обманывают его величество; пожалуй, вы от себя пространее к цесаревне Анне Петровне, чтоб она могла понять хорошенько и взяла бы смелость к его величеству говорить один на один, такожде и с великой княжной, что сна может найти много случаев.

Не худо, чтоб вы отписали такожде к Александру Бутурлину, чтоб он ее на то приводил как возможно, чтобы она один на едине просила бы за нас его величество и у великой княжны; пожалуй, послушай меня, ежели кто будет упоминать его величеству, такожде и великой княжне почаще об нас, то воистино прикажут нам быть, понеже вы сами знаете, как нас всех жаловали, и не надобно, чтоб выпустить дать из их памятей, пока не забыли, а с Москвы часто случаются в Петербург ездоки, а для верности еще лучше будет, чтоб вы послали своего человека Матвея к Александру Бутурлину и чтоб там жил под каким тайным именем, а не так, как ваш человек, только чтоб Александр про него знал, и может беспрестанно ездить взад и вперед, туда и сюда, или сделайте его в свою деревню приказчиком, которую имеете в Петербурге, он за деревенскими делами будет переезжать туда и сюда без всякой опасности. Ежели прибудет к Москве или в Петербург царевна Анна Ивановна, чрез ее можете искать случай, чтоб приводить к тому цесаревну Анну Петровну. Ежели можете достать оказию, чтоб нам можно видеться с тем человеком, с кем я имел новое знакомство в Петербурге (австрийский посол. — М. С.), очень было бы хорошо; когда приедут для коронации, тогда удобное время, может быть, что Степан Федорович Апраксин к тому времени приедет, ежели ныне не приехал с Павлом Ивановичем, к тому случаю для вас будет хорошо, вы сами известны, что к вам гораздо склонен; ежели же и ныне он в Петербурге, можете его употребить к тому, что он с радостию будет служить друзьям своим».

Отправив с надежным человеком письмо к Волконской, Ганнибал вздохнул с облегчением. Много ли надо порой человеку, чтобы сквозь тучи улыбнулось ему вдруг солнце. Высказал, что на душе камнем лежало, и словно снял камень этот, облегчил гнет, а тут и надежда явилась: авось и впрямь заступится кто. Вот доедет он, Ибрагим, до границы китайской, с Саввой Владиславичем Рагузинским повстречается — не чужой все же человек: привез некогда его, Ганнибала, мальчишкою совсем, из Константинополя в дар Петру Великому, — а тут и грамотка из Петербурга поспеет: так, мол, и так, вернуть арапа Петра Великого, дабы снова стал учить юного царя математике, а кондукторов — инженерному делу. Да-да, так оно и будет, надо только поскорее в Иркутск, в Кяхту!

И вот уже сани одолевают занесенную пургой чащобу. Дорога, минуя дышащие на ладан мосты, выбегает прямо на торосистый покров рек, речек, речушек, обходит полыньи и наледи, спешит на восток — к Байкалу.

Восьмой месяц в дороге не то ссыльный, не то командированный. И далека еще цель его вынужденного путешествия. Но надежда... Надежда стоит на запятках его саней и подгоняет: «Вперед! Вперед!» Нет, не такой человек Аграфена Петровна, не такие люди и Бутурлин, и Лесток, и Сумароков, чтобы оставить его в беде...

Блажен, кто верует, светло ему на свете...

Дорога, дорога... Белый снег. Черный человек.

 

11

 

Луна за окном вписана в позолоченное серебро облаков. Старинный перстень блестит в небе. Ветер срывает с веток хлопья выпавшего с вечера снега. Комочки стучат, стучат в стекло. На столе моем книги, старинные журналы, пожелтевшие бумаги, карточки с переписанными на машинке письмами, прошениями, жалобами на судьбу человека, едущего сквозь такую же зиму только два с половиной века назад. И мне кажется, я вижу его резкие выразительные черты, темный лик его на фоне ослепительного снега. Он едет; история, которую вы читаете, приближается к середине...

 

Лежат снега белее облак,

Белей лебяжьего пера,

и странен абиссинский облик

слуги Великого Петра.

Он — черномаз.

Мальчишек стая.

Торосы льда на берегу...

…Ах, жизнь, ты — суета пустая,

как эти тени на снегу.

В нелепой прихоти толкутся

дома, слепые, как напасть...

От Петербурга до Иркутска

отныне — Меншикова власть.

Ох, тяжко, непомерно тяжко

в тюрьме без стен и без замка:

хитер каналья Алексашка,

и тяжела его рука.

Вот за Урал заслал, за Камень,

в Тмутаракань, в Сибирь, в тайгу:

мол, покомандуй казаками,

мол, обживи-ка Селенгу!

Ни денег не дал мне, ни власти,

ни тех бумаг, что надлежит:

Петров слуга теперь не в масти —

от распрей русский трон дрожит.

Уж кое-кто нагреет руки:

я зрю из сих студеных мест,

как рвется к власти Долгорукий, —

он съест тебя, Светлейший, съест!

А я готов уже к побегу, —

ведь ссылка все же не тюрьма...

Да нынче что-то много снегу

и больно холодна зима,

и у пурги круты замашки —

с ней посложнее, чем с людьми...

Ему, прохвосту Алексашке,

и вьюга служит, черт возьми!

Ах Петр, умел рубить ты шведа,

а власть оставил не врагу?..

Нет, все равно сбегу отседа.

Весна нагрянет, и — сбегу!

 

12

 

А между тем жизнь шла своим чередом, и капризная богиня Фортуна вроде бы стала поворачиваться лицом к пострадавшим от меншиковского гнева. После краткого и бесцветного царствования Екатерины, которое осталось в памяти разве что созданием Верховного тайного совета, на престоле оказался мальчик. Естественно, что все, кто мог надеяться хоть на малейший успех, пытались заполучить его расположение, а более того — это касалось отцов знатных семейств, имеющих на выданье дочерей, — его руку и сердце. Некоторое время, переехав из Москвы в Петербург, Петр II жил во дворце светлейшего князя. Полученное еще при жизни Екатерины согласие на брак наследника с Марией Меншиковой плюс единовластие, к которому привык Меншиков, заседая в Верховном тайном совете, где попрал он властью своею всех именитейших вельмож России, — все это сделало его отечески снисходительным к юному императору, и за это он весьма скоро поплатился. Не задаваясь целью подробно описывать придворные интриги, приведшие к падению Меншикова, напомню лишь один из многочисленных случаев, имевших место в жизни.

Вот что вспоминает в своих «Записках» Христофор Герман Манштейн, полковник русской службы, сподвижник Петра Великого, мужественно сражавшийся под знаменами не весьма одаренного полководческим талантом фельдмаршала Миниха, того самого Миниха, которому суждено свершить через три года после описываемых событий серьезный поворот в судьбе Ганнибала.

«Не помню, по какому случаю цех петербургских каменщиков поднес императору в подарок 9 тысяч червонцев. Государю вздумалось порадовать ими сестру, и он отправил к ней деньги с одним из придворных лиц. Случилось последнему повстречаться с Меншиковым, который спросил его, куда он несет деньги? На ответ придворного Меншиков возразил: «Государь, по молодости лет, не знает, на что следует употреблять деньги, отнесите их ко мне, я увижусь с государем и поговорю с ним». Хорошо зная, как опасно противиться воле князя, придворный исполнил его приказание. На другое утро царевна Наталия, по обыкновению, пришла навестить брата. Только что она вошла к нему, как государь спросил ее, разве не стоит благодарности его вчерашний подарок? Царевна отвечала, что не получала ничего. Это рассердило императора. Приказав позвать придворного, он спросил у него, куда девались деньги, которые ему велено было отнести княжне? Придворный извинялся тем, что деньги отнял у него Меншиков. Это тем более раздражило государя. Он велел позвать князя и с гневом закричал на него, как смел он помешать придворному в исполнении его приказания? Не привыкший к такого рода обращению, князь был поражен как громом. Однако же отвечал, что по известному недостатку в деньгах в государстве и по истощению казны он, князь, намеревался сегодня же представить проект более полезного употребления этих денег и прибавил: «А если Вашему Величеству угодно, то не только прикажу возвратить эти девять тысяч червонцев, но даже дам из собственной своей казны миллион рублей». Государь не удовольствовался этим ответом. Топнув ногою, он сказал: «Я покажу тебе, что я император и что я требую повиновения».

И он показал это.

Надо ли говорить, что любой из таких случаев служил поводом, и немаловажным, к тому, чтобы приближенные к царю высокопоставленные сановники, вся челядь, бесконечно оскорбляемая заносчивым светлейшим князем, настраивали Петра II против Меншикова. Особенно преуспевала в этом семья Долгоруких, главных соперников Меншикова, тоже лелеявших надежду женить царя на княжне Екатерине Долгорукой. Силу они представляли большую: на восемь членов Верховного тайного совета было четыре Долгоруких, да влиятельный сибирский губернатор Долгоруков (в разных ветвях этого рода фамилия имела свое окончание), да не менее влиятельные родственники в чинах. Особенно близок императору был Иван Григорьевич Долгорукий, брат Екатерины, прочимой в супруги царю. Когда юный Петр был отторжен от двора и нелюбим своим грозным тезкой-дедом, Иван был другом его детских игр, придумывал — на это он был мастер — многообразные забавы, дабы весело было мальчишке. И Петр этого не забыл. Очень скоро Иван Григорьевич Долгорукий стал главным лицом при дворе, и через него-то властолюбивый отец его, князь Григорий Федорович Долгорукий, решил подняться на пьедестал.

10 сентября 1727 года светлейший князь Меншиков был сослан в Ранненбург. Император объявил ему через официальных лиц, что отдаляет его от двора, не лишая, однако, ни титулов, ни состояния, и Меншиков укатил в ссылку так, что это стало вызовом двору: вереница карет с гербами, эскорт из нескольких всадников, возки с множеством прислуги.

Скорее, все было похоже на торжественный выезд царя, чем на изгнание придворного. Со временем и это лыко поставят светлейшему в строку.

Итак, Меншиков вышел из игры, в игру вступают Долгорукие.

Казалось бы, небо над кружком княгини Волконской светлело, и пока Ганнибал добирался до Иркутска, друзья его не теряли времени даром. Княгиня Волконская и по собственной инициативе и по наущению Ганнибала посылала в Петербург своего человека, он пытался наладить связи с нужными людьми. Теперь княгиня ожила, приободрилась, переписка ее с друзьями носила светлый и обнадеживающий характер: пришла пора действовать.

Егор Иванович Пашков в письме к Черкасову:

«У нас с Божьей помощью все благополучно, и никаких страхов ни от кого нет, как было в бытность князя Меншикова. О суетной славе прегордого Голиафа, которого Бог всесильною десницею сокрушил, о том многие радости имеем, также и аз, многогрешный, славя Святую Троицу, пребываю без всякого страха». Он же княгине Волконской:

«О суетном состоянии нашем всего вам истинно описать не могу, так было хорошо от крайних приятелей наших, которые нас без совести повреждали, после того случалось, что и смотреть на них не смели, однакож от всех их нападений избавил нас Бог, и их слава суетная пропала вся до конца».

Он же Черкасову 4 октября 1727 года:

«Об Абраме и Семене Маврине прилежно стараюсь: каким бы случаем их взять, и кажется, что многие об них сожалеют, а говорить никто не хочет за повреждением себя. А Левенвольд (граф Карл-Рейнгольд Левенвольде, камергер, фаворит Екатерины I, заискивающий в описываемые времена перед Долгорукими. — М. С.) бессовестно старою своею компанией) их повреждает и всячески тщится, чтоб их не допускать к взятию».

И, двумя неделями раньше, Волконской:

«Все проклятые на них злы собаки, ныне у нас многие хотят быть первыми, а, как видим по их ревности бессовестной, не потеряют ли и последнего. Ныне у нас еще... постоянства нет, друг перед другом рвутся с великим повреждением, а по-видимому, нельзя найти для того, что у всех ревность без совести, от которых хотя что и ведаешь, только не всем веришь, а паче утверждаешься во всяком рассуждении своем и надежде состоишь Божией, одним словом сказать, что верность наша в уповании Божием; как видим и слышим, изволяет милостиво упоминать про компанию нашу прежнюю, только от прежних неприятелей не можно свободного способа сыскать, как бы порядочно донесть; однако же, хотя и с трудом, только делаем сколько возможно».

Нет, обманчива эта капризная Фортуна-богиня: повернулась вполоборота, и неизвестно, чем все это кончится.

9 января 1728 года Петр II отбыл из Петербурга на коронацию в Москву, до 4 февраля он забавлялся — чем бы дитя ни тешилось! — в селе Всесвятском, в имении Ивана Федоровича Ромодановского (еще поговаривали, что у императора была... корь!), а вслед затем выехал в старую столицу.

В первых числах января, встретив в дороге новый, 1728 год, Ибрагим Ганнибал прикатил в Иркутск.

 

13