Бои за хутор Смелое и блокпост ВСУ №32

21.10.2014

Неделю провел в боях за деревню Смелое Славяносербского района. Мы взяли в окружение блок пост с польскими наемниками, в связи с чем украинцы не пожалели сил по их освобождению, — прислали миссию ОБСЕ, и 18 тяжелых гаубичных орудий. Меня трижды пытался убить снайпер, — рыжеволосое чудо красоты из Прибалтики. На наше небольшое поле пришлось, в общей сложности, 1800 тяжелых гаубичных снарядов. Иногда, когда артиллерия гасила нас перекрестным огнем при очередной попытке прорыва укров к осажденным, и мы вставали из своих окопов под непрерывным, шквальным огнем занимать огневые позиции я, взбираясь на насыпь оборачивался и видел десятки огненно-земляных столбов на фоне прекрасного заходящего солнца, то мне казалось, что я стал героем романа Ремарка «На Западном фронте без перемен».

Мы забывали об этом огненном шторме и делали свое дело, — сражались за Россию. Сражались хорошо. Три танка и три десятка БМП и БТР сожгли мы. Взяли 9 пленных, — поляков и итальянцев. Потом пришла наша очередь испить свою чашу. Собрав 170 единиц бронетехники укры окружили нас, и мы 12 часов провели в зеленке, — ждали темноты. Они знали что мы ушли в зеленку, но не знали в какую сторону. Я слышал их разговоры на чистейшем русском языке, о лучших способах убить нас огнем по посадке. Я видел их поисковые отряды зачистки в 7 метрах от себя. Но все обошлось. Пролежав на стылой земле до темноты, мы, отряд в 28 человек прошли сквозь линию фронта 17 километров с оружием и ранеными. Подпали по пути под кассетные «Грады». Я остался жив. Чудом. Перед самым выходом, в ранних сумерках, когда мы уже простились друг с другом, и распределили гранаты и толовые шашки для самоподрыва в случае опасности плена, закопали документы, и курили последнюю в своей жизни сигарету, навсегда провожая уходящее за горизонт ясное солнышко, в голове у меня постоянно крутилась песня из «Ожидание полковника Шалыгина»: «Затеряйся, где-то похоронка. Если, если до рассвета доживу». Я дожил до рассвета.

23.10.2014

Я лежал первым со своим ПКМ в той лощине смерти, — нашей горькой ловушке. Когда внизу замелькали их каски и гортанные окрики и сетования об отсутствии у них подствольных гранатометов, я, сжимая курок, ясно осознал, что это конец. И в этот момент, момент кристальной ясности и концентрации я понял, что несмотря на все то зло, что ты причинила мне когда-то, несмотря на всю грязь и боль, в которые ты меня окунула с головой, несмотря на прошедшие годы и прошедших после тебя женщин я до сих пор люблю тебя и прощаю тебя. Знай это, что бы потом не случилось. Счастья тебе, мира и любви, моя снежинка.

24.10.2014

На этих прекрасно-зловещих, пахнущих вереском и мятой, золотых луганских полях смерти, нельзя забывать кто ты, и свое призвание.

Ты, — русский интеллигент.

И твое призвание, — служить правде и видеть любовь и гармонию во всем, — даже в хаосе и в торжестве братоубийственного саморазрушения.

И делать все от тебя зависящее, что бы не умножать скорбь и отчуждение.

Вражда пройдет. Страсти и ненависть утихнут. Останется только Любовь.

СМЕРТЬ И ВОЙНА

Смерть и Война, прибывшие погостить на Украину по приглашению участников и организаторов киевского Майдана имеют и свои четкие законы и свою мистику. Я уже писал об этом ранее. Бои за блок пост №32 под Смелым (кстати там же рядом расположены Храброе и Отважное) доказали это для меня с новой, откровенной и не прикрытой силой. В ночь перед отправкой туда, мы все провели лучший вечер за все пребывание в ЛНР. Играла гитара, пили чай, все прекрасно и откровенно общались. У всех было ощущение того, что это прощальный вечер. После того, как мы все разошлись спать по своим комнатам оказалось, что в комнаты к троим из нас по очереди из коридора залетала маленькая птичка, и усевшись на гардину долго и пристально, без страха, рассматривала нас. После она так же спокойно покинула мою комнату через открытое окно.

Уже через день, нас всех троих коснулась своим покрывалом Смерть, но, показав свое присутствие, все же не тронула.

В заряженный мною гранатомет, в 30 сантиметрах от моей головы попал осколок снаряда и разворотив саму гранату, так и не вызвал ни взрыва, ни детонации. Второму клиенту птицы разрывом гранаты АГС измочалило штанину на уровне бедренной артерии, но, порвав саму брючину, осколки так и не задели саму ногу. Третий участник птичьего шоу, принял бой с фашистским танком «Оплот» и получив два выстрела прямой наводкой из 125-мм орудия и пару очередей из КПВТ по своему «Утесу» отделался пулевой пробоиной коробки с лентой, что стояла справа от него в 20 сантиметрах от тела и от пулемета. Перед самым окружением, ночью, часа в два, в мой окоп, под натянутую от дождя плащ-палатку снова залетела маленькая птица и села мне на плечо. Пораженный, я замер, и почти не дыша, взял ее в ладони и подкинув над бруствером, снова отправил на волю.

Что это было, и что тогда смотрело на нас, я не знаю. На ум, конечно же, сразу приходит рассказ Аммиана Марцеллина о Духе Римской империи, что иногда посещал императора Юлиана Отступника, но это все только домыслы, догадки, и неуместные аналогии. Да, и пару слов о сне. Всех нас тогда посещали необычайно яркие, живые и прекрасные цветные сны. Я не знаю, что Смерть этим хотела сказать нам, — то ли то, что мы всегда так будем спать, когда перейдем в ее царство, или она просто давала нам напоследок насладиться яркостью и цветом ощущений перед Предвечной Тьмой. На этот вопрос ответа у меня нет.

Сентябрь 2014 года. Антрацитовский район Луганской области. Позиции в районе Малониколаевки

Пристрелка моего любимого АГС-17 «Пламя»

Именно на этот гранатомет позже жаловались в интервью «Громадському телебаченню» защитники 32-го блокпоста у деревни Смелое: польско-итальянские наемники, десантники 79 аэромобильной бригады и айдаровцы. Всыпали мы им тогда с Журавелем на их бедовые головы (он на фото на заднем плане) за 6 дней боев ровно 320 прицельных ВОГ-17 со стационарно установленного, замаскированного и пристрелянного орудия. Чтобы подавить огонь нашей пушчонки, противник сначала пытался нащупать нас собственными 82-х миллиметровыми минометами. Потом подключил из-за Северского Донца батарею 120-х минометов, подтянул 8 гаубиц Д-30, установку «Град» и предпринял разведку боем со стороны блокпоста взводом пехоты под прикрытием снайпера для определения нашей с Журавелем позиции. Крестил нас своим АГС «КБА-117» с «Буцефала» (БТР-4) из глубины своих боевых порядков.

Однако все было напрасно. Каждый вечер, кроме дневных бессистемных «благословений» выползавших из блиндажей погреться на солнышко наемников, мы обязательно желали им спокойной ночи беспрерывной очередью длинною в 28 гранат прямо по центру их позиций. Мы настолько привыкли тогда к артиллерийскому огню врага, что когда вечером в ответ на нашу очередную очередь через минуту из-за речки прилетели 28 ответных гаубичных снарядов и все они взорвались вокруг наших окопов, Журавель, спавший в своей земляной норе, даже не проснулся… Как оказалось позже, он получил тогда тяжелейшую контузию, от которой не отошел еще до сегодняшнего дня….

А навстречу — только дождь постылый,
Только пулей жгущие кусты,
Только ветер небывалой силы,
Ночи небывалой черноты,
В нас стреляли —
И не дострелили;
Били нас —
И не могли добить!
Эти дни,
Пройденные навылет,
Азбукою должно заучить.

Четвертый день боев на уничтожение в котле под деревней Смелое. Грязные, уставшие и не выспавшиеся, без воды и под шквальным беспрерывным артогнем мы все равно не теряли присутствие духа и были до конца верны тебе, Родина.

Уничтоженная нашей группой боевая машина пехоты со всем десантом внутри. Противник по своей привычке был во всем черном. Теперь в черном ходят матери этих десяти обманутых и одурманенных при жизни украинских ребят.

«J’AТТENDRAI»

После четвертого дня смертельной дуэли нашего одинокого АГС с полутора дивизионами тяжелых украинских гаубиц, мне понадобилась моральная внутренняя поддержка, которую мне уже не могли придать наши совместные с Журавлем молитвы.

Установленный в двухстах метрах от наших индивидуальных окопов на постоянный прицел, наш утомленный беспрерывной стрельбой вороной «мальчик», счастливчик, так и не пораженный ни одним из многих сотен снарядов «ответки» ответного вражеского огня, что раскрывались черными, мощными, столетними тополями в районе нашей стрельбы, примерно через три минуты после первого же нашего автоматического залпа по укрытиям карателей, — этот «мальчик» почти не оставлял нам времени для раздумий, — четкая, беспрерывная очередь, — и бегом, бегом к своим окопам. Я уже спиной чувствовал, как над ночным горизонтом вставала ярко-оранжевая звезда пяти летящих к нам снарядов, и почти уже достигнув своих ям, мы падали в них с Сережей уже под клекот и вспышку гаубичных «чемоданов». Мы лежали на спине и могли видеть и различать, наш ли этот снаряд или нет.

Вспышка правее, не наш. Вспышка левее, — не наш. Молния разряжалась прямо над нами, и вот это было самым опасным, — вслед за молнией следовал всеоглушающий гром и сотни стальных стрел вспенивали бруствер земли, что-то горячее сыпалось на бронежилет, за шиворот, что-то воркочущее проносилось мимо и над окопом, с шипением, с визжание, с гулом и гудением работающего вентилятора удалялось в ночное поле, к мертвым и выбитым из земли мышам, чьи трупы устилали тогда нашу дорогу в истерзанное несжатое поле пшеницы, — когда только с четырех и до пяти утра ты мог пойти справить свою солдатскую нужду, — под шум ветра, капли дождя, оскальзываясь на воронках и на серых, фосфоресцирующих шубках убитых из-за тебя украинских мышей. В перерывах между разрывами, повернувшись лицом в землю, я начинал вслух, отчаянно, с отчаявшейся горечью умоляющего и чувствующего конец человеческого сердца, почти рыдать святые молитвы, и Сережа, не зная текста, но сопереживая мне всей душой, каждой клеточкой своего здорового, молодого, но обреченного на смерть мужского тела, вторил мне и присоединялся к моими словам мольбы о жизни, о спасении, о любви. Никогда в своей жизни ни до. ни после этого я не молился так, — горячо, всем сердцем, всей своей солдатской душой.

— Богородице Дева, ра­дуй­cя, Благодатная Ма­рия, Господь с Тобою, — четко, торжественно, почти радостно говорил я сквозь сжатые зубы, когда еще одна партия снарядов, а потом еще одна, и третья, появлялись вдруг из-за горизонта и справа, и слева, и с севера и неслись к нам, чтобы пересечься над нашим окопчиком и чтобы пресечь наши русские жизни. Наступала секундная пауза, мы всем телом вжимались в глинистую грязь и над нами, прямо над окопом, уже проносились жгучие стрелы «Градов», я и почти мог, лежа в окопе, дотянуться до них рукой, и меня так и тянуло коснуться их ладонью, погладить, почувствовать их внутреннее огненное биение, проводить их в последний путь, раз уж предоставилась такая редкая и наверное единственная в человеческой жизни возможность, и вот тут все вокруг опять превращалось в какой-то торжественный, нелепый и страшный фейерверк, — как если бы ты случайно оказался в небе, в том месте, где расцветали своими цветками гигантские купола салютных одуванчиков, и каждый яркий огонек их, каждый лепесток и каждая искорка несла бы тебе не радость и восторг, а гарантированное увечье, отрыв конечностей, пробитую грудь и перерезанную трахею.

Смерть, визжа, проносилась над нами, недовольная, что осталась без крови и поживы, и снова, с металлическим хохотом спешила назад, за Донец, в артиллерийские стволы, чтобы побыстрее оседлать очередные двадцатикилограммовые снаряды, и снова поискать нас и наши мелкие окопные ямы, наши кости, наш пульс, наши головы.

— Благословенна Ты в же­нах, и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших, — не веря, что опять меня не задело продолжал я, и снова земля сотрясалась в рыданиях артиллерийской контрбатарейной борьбы, и снова расцветали невидимые во тьме девятиэтажные черные тополя, кроной своей упиравшиеся в вечность и в небытие. И на смену «Богородице», шел уже «Отче наш», и «Иисусова молитва», и в особенности, «Спаси Господи, люди твоя».

Так, ты познаешь, что это такое на самом деле, что же это значит: «Но только крепче мы дружили, под перекрестным артогнем». Воистину, — Нет уз святее товарищества…

Когда артиллерийское безобразие на время прекращалось, мне требовалось что-то не такое сильное и окончательное, как молитва, и вот тогда я стал ставить в ночи, в предрассветных сумерках и в часы дневного затишья ее, — старую французскую песню, символ прошлой великой войны. Тот факт, что миллионы людей, слушавших ее на полях Нормандии, в Африке и в Белоруссии, также, как и я, под артиллерийским огнем, на своих патефонах, выжили и вернулись с победой к своим домам и хатам, как бы приобщал меня к ним, к их счастливому исходу, к их победе, к Победной весне.

В этом было для меня что-то от очарования прошлого, что-то от неприемлемого для многих на фронте высокого эстетизма, — лежать, сжимая в руках автомат, склонив голову на очередную забитую «улитку» гранатомета, под песочной плащ-палаткой, и встречать хмурое и сырое октябрьское утро под меланхоличные и прекрасные ноты и звуки старого французского шансона. Это отделяло меня от моей участи, придавало силы для борьбы, для очередного раунда начинающейся безответной и односторонней бойни, — односторонней для нас.

Тогда, уже был подписан первый из предательских «Минсков», и командование, тайком бросив нас на окружение группировки противника, уже в открытую, чтобы не подставляться перед Москвой и ОБСЕ, оставило нас вообще без какой-либо артиллерийской поддержки, заявив, что мы не подконтрольные им вольные и дикие казаки…. Украинцы это очень быстро поняли и просто стали расстреливать нас. Методично, метр за метром перепахивая наше поле, — поле нашей чести и наших испытаний.

Еще более она стала необходима мне ночью. Мы спали с Журавлем всю эту неделю только по два часа, — дежурили и несли боевое охранение на левом фланге. Левее нас не было никого, кроме укропов, безоглядной степи и пронизывающего степного ветра. Встав, разбуженный в час ночи, коротая свою вахту до трех утра, я тихо заводил ее в окопчике, ставил на бесконечное повторение и выползал на вершину холма, карауля в ночи голоса, шепот, кашель. И бил трассерами пулемета прямо на эти звуки, кидал гранаты к подножию, палил из подствольника в грозную лесную чащу, где притаился неумолимый и несгибаемый враг. И снова откатывался вниз, к окопам, и будил Сережу, и ложился уже сам, спать до пяти утра, чтобы продолжить свой пост уже с пяти, почти что с рассвета.

Закончилось все это печально. То ли так просто подгадывал случай, то ли у укропов появился отличный слухач-наблюдатель, но как только я заводил свою «шарманку», как тут же, совсем не по расписанию, нам стала давать «прикурить» вражеская дежурная батарея.

— Христом Богом прошу тебя, Кефа, не врубай ты свое нытье, — оно нас всех похоронит, вот увидишь — потребовал выведенный из себя, тогда уже тяжело контуженный Сережа. Я улыбнулся, печально вздохнул и согласно кивнул головой. Больше я ее уже не включал. Да и не на чем было ее включать. Через день, отказавшись вовремя вывести нас со своих позиций, командование обрекло нас на разгром и окружение. А убедившись, что кольцо окружения очень сильное, — просто махнуло на нас рукой, не попытавшись ни пробиться к нам, ни навести с нами связь. Всех нас объявили погибшими, чуть ли не предателями, но наперекор судьбе, мы вернулись живыми и невредимыми, спустя два дня, выйдя, как в сорок первом, из вражеского окружения. Нищие, потерявшие все свое имущество, голодные, измотанные, шатающиеся от восьмидневных беспрерывных боев живые мертвецы. Нежданные и нежеланные… Там же, в окопах, я потерял и свою «J’Attendrai» на оставленном в рюкзаке мегафоновском планшете.

Ну и Господь с ним.

Еще наживу.

Она и так со мною, и ничего уже с этим не поделаешь.

НОЧЬ

На фронте не существует четкого деления на день и ночь. Все твое существование подчинено не закату и восходу, а расписанию своего караула. Обычно это означает три часа проведенных в секрете, и шесть часов свободного времени. И так день за днем. День за днем. На Пионерском мы попали вдвоем с Акимом как кур в ощип, проведя неделю вдвоем за круглосуточным дежурством на Втором посту и меняя друг друга каждые три часа, — три часа напряженного наблюдения за переправой через Донец, сидя на огромном балконе брошенной красной кирпичной двухэтажной дачи и три часа на еду и сон. К концу недели мы впали с ним в ступор и почти галлюциногировали, Ты передавал пост, бинокль и рацию и шатаясь брел на койку, боясь пропустить даже минуту такого ценного сна…

Вообще, все мое пребывание на Донбассе вылилось в затянувшийся до конца декабря турпоход под открытым небом и южными звездами. Но именно там я познакомился с ночью во всех ее проявлениях, — ясной и звездной, дождливой и ветреной, ураганной или снежной, теплой летом и сырой осенью. Тихой и непроглядной или гремящей грохотом ночного боя с его разноцветными и сопутствующими составляющими, — трассерами пуль и снарядов и багровыми всполохами разрывов. И уже как старых знакомых ты приветствуешь Большую Медведицу и Полярную звезду. И вообще, кто не смотрел на звезды в ПНВ, тот не постиг всю красоту Природы.

Попадая же в разведку, ты вообще становишься ночным охотником. Ночь, это твоя стихия и союзница. Почти каждый вечер мы тихо строились по полной боевой у расположения и шли по ночному, мертвому Луганску и тренировались зачищать безмолвные и заброшенные улицы, проникая в подсобные и технические помещения Машинститута. А напоследок, всегда без предупреждения, незаметно проникали на нашу охраняемую базу и всегда заставали тот или иной блокпост врасплох, окружив его и объявив караулу, что он уничтожен. Мы настолько обнаглели, что однажды предупредили комендантский взвод о времени проникновения на базу, и они, расхватав ПНВ так и не смогли ни заметить, ни остановить нас, — десятерых «патриотов». Мне стоило это тогда пяти глубоких порезов на ноге и разодранной брючины камуфляжа от лезвий спирали «Егоза», но это того стоило… На этих ночных выходах мы «проверяли на вшивость» новичков, — все знали, что в любой момент по нам может открыть огонь вооруженная охрана и не у всех выдерживали нервы.

Но эти тренировки и караулы не прошли напрасно. В боях за село Смелое ДРГ укропов вырезало ножами два поста охраны ополченцев. Они выложили это потом в сеть, — снимаемые ими заколотые в горло и сердце ребята были глумливо лишены глаз и ушей. Единственные, на ком они споткнулись, это были мы, — ДШРГ «Патриот», — вечно бодрствующие ночные бродяги. Мы засекли их, — троицу с какой-то непонятной оптикой на их шлемах в наш ПНВ в третьем часу ночи, — в самый темный и воровской час. Мы тут же накрыли их трассерами и подствольниками, — они очень профессионально рухнули на землю и стали удаляться от нас перекатываясь всем телом по степной траве. Попытки окружить их не дали результата, более того, эти укропчики умудрились по пути найти наш фугас (что у них там за техника была, интересно?) и перерезать его провода. Фугас мы восстановили и потом взорвали на нем БМП-2 с красноречивой надписью «ПТН-ПНХ», что на свидомоукропском означает «Путин пошел на х**». (Он туда не пошел, а вот писавшие, после подрыва ТМ-72, скорее всего, остались без того, на что они его посылали).

На следующую ночь они попытались достать нас издалека. Я тогда спал на земле перед своим окопом, когда визжащие пули прямо надо мной и их фонтанчики передо мной заставили меня пожелать самому себе поскорее проснуться, но в этот час, в один из самых суматошных ночных часов моей жизни, я с неудовольствием осознал, что это не сон, а моя, что ни на есть самая настоящая жизнь. Эти диверсанты установили за два километра от нас, в нашем тылу, какое-то натовское супероружие и технику слежения, так как смогли через две посадки и высокую траву разглядеть проезжавшую машину снабжения и попытались уничтожить ее, А белый свет вспышек, свет, как от сварочного аппарата и сосущий, чавкающий звук выстрелов. явно выдавал необычное, диверсионное вооружение. У нас такого в арсенале не было. Естественно, с тех пор я спал исключительно в окопе.

Еще один раз они попытались напасть на нашу машину в день окружения. По приказу командира, под огнем танков, Журавель вывел в последнюю минуту наш Хендай, и тогда это ДРГ попыталось преградить ему путь, — двое диверсантов в костюмах «Леший» выскочили перед машиной прямо из поля несжатого подсолнуха, но Журавель, не будь дураком, всегда имел под рукой автомат и прямо через стекло дал по ним очередь. Укропчики тут же скрылись в подсолнухи обратно. И по сию пору наш Хендай продолжает рассекать поля Луганщины с этим, прострелянным ветровым стеклом.

Есть одна вещь в моих ночных приключениях, которую я все же пропустил, а именно, я не был в ПНВ, когда нас, выходящих из окружения, накрыли кассетными снарядами «Градов». В ПНВ тогда был обряжен Кот, и он говорил потом, что эти цвета, — волшебные цвета раскрывшихся цветов кассетных зарядов, — обладали невероятной и завораживающей красотой упорядоченной и таинственной гармонии, гармонии разрушения… Это я, к сожалению. пропустил.

Я готовлюсь к бою. Для меня он начнется через 10 минут высадкой в тылу противника в первой партии добровольцев. Куда нас выкинут и насколько, мы еще не знаем. Только знаем, что идем на подмогу ребятам Хулигана.

Нас еще ждут 1800 тяжелых гаубичных снарядов на наше поле и на две ветрозащитные лесопосадки. По 100 штук на брата. Шесть дней боев на уничтожение. Яростные танковые атаки, снайпера и 170 танков противника за нашей спиной. Вражеское окружение в семь утра. Предательство командования. Двенадцати часовое положение обложенных со всех сторон и разыскиваемых, попавших в ловушку затравленных зверей, в чахлых зарослях, посреди бескрайних и не сжатых полей Луганщины. Они очень упорно тогда нас искали, чтобы убить… И хотя была такая возможность, и многие ей воспользовались, мы, разведчики, не бросили ни раненных, ни покинутых на произвол судьбы несчастных, деморализованных шахтеров. Мы осознано остались тогда, чтобы разделить с ними их смертную судьбу до самого конца. Испить с ними общую чашу…

Дождавшись сумерек, мы попрощались перед прорывом. Закопали документы. Разбились на две группы. Совершили семнадцати километровый ночной рейд по тылам противника с оружием и раненными. Вывели из окружения 17 живых душ. Помнят ли они о нас?

Пулемет я вынес на себе. «Логан» вынес боеприпасы.

Второй раз за службу я был объявлен тогда погибшим. Но не срослось тогда у укропов. Не срослось…

ПРИМЕТЫ

Давайте поговорим о приметах.

Есть такие приметы, которые остались нам со времен еще той, Великой войны. Нельзя носить обувь и часы убитого, так как первые привели его к смерти, а вторые показывают время мертвых. Я говорил это Клену, когда он натянул на себя песочные ботинки убитого украинца, но он меня не слушал. Он погиб менее чем через семь часов, наступив этими же ботинками на несорванную растяжку…

От себя я бы добавил, к этим предметам амуниции еще и тактические очки. Взятые мной у убитого айдаровца роскошные желтые баллистические американские очки, вскоре выклянчил у меня Бритва. Спустя всего две недели, он, попав под артобстрел был контужен, и до сих пор разговаривает так, как будто пережил инсульт или апоплексический удар, медленным, заплетающимся языком.

Очки эти он отдал Седому, и тот вскоре получил в них сквозное пулевое ранение с перебитием кости ноги. Когда он, ковыляя, притащился после госпиталя и реабилитации на позиции в Станицу Луганская, я потребовал от него выкинуть эти несчастливые стекляшки, — личный предмет убитого нами врага, и был послан им на все четыре стороны. Прошло два дня, и снаряд «Акации», прямым попаданием разбудивший его в нашем подвале заставил его, обсыпанного известкой и оглушенного растоптать, наконец этот грозный магнит несчастий.

А вот сыч, это особый и зловещий вид плохой приметы. Очень особый…

Впервые я услышал этот леденящий душу свист ночью, в луганской степи, где мы, пользуясь передышкой между артобстрелами, переместились на левый фланг к костру и впервые за два дня поели горячего. Возбужденные встречей, так как почти день не видели друг друга прячась в своих окопах, переживая все пережитое и выпавшее на нас в тот день. При всем нестройном шуме нашей грубой солдатской болтовни, этот свист, однако привлек мое внимание тем, что Журавель, почти местный, из ростовского Донецка, очень сильно напрягся и вздрогнув, резко повернулся в сторону свиста, — в район уходивших дальше направо диких зарослей посадки.

— Что это, Сережа?, — спросил я его.

— Хреново это. Это сыч поет. Очень хреново, — с какой-то особой убедительностью проговорил он.

— К смерти это. Если он просто перед домом или на крышу сядет. то жди беды, а если еще и поет, — то жди покойника. От стариков это еще наших идет…

Я запомнил этот случай, как запоминается все подобное ночью, у костра, в зыбкости усталости и предстоящего краткого сна.

Наступило утро и именно в том, сычевом месте, во время танковой атаки был лишен глаза Киндер и погибли два человека.

На следующую ночь сыч пел еще левее, и в этом районе двое получили тяжелейшие ранения от гаубичного огня противника, а третьего вышибло из окопа и он, подлетев из окопа метров на десять рухнул прямо в посадку, переломал себе все ребра и скончался по дороге в госпиталь от внутреннего кровотечения.

Я, так сказать с «радостью» поделился своими наблюдениями с Журавелем. Его это ни сколько не удивило.

Потом, я понял что значит сережино выражение: «если просто сидит, то жди беды». Поздно вечером я пошел посетить свою запасную огневую позицию где располагались ПКМ Тихого и «Утес» Ордынца. Шепотом обсуждая наши пулеметные дела мы вдруг все одновременно увидели на чахлом одиноком деревце рябины, прямо перед нами, небольшую сову, которая словно подслушивая разговор, молча смотрела прямо на нас. Тут меня озарила простая как мир догадка.

— Ребята, да это же сыч! Вот он какой!

— Ну сыч и сыч, неохотно проворчал тогда наслышанный от меня об интересных свойствах этой птички Ордынец.

— Мало ли их в тайге околачивается.

Этим он, сибирский охотник, хотел показать свое презрение к приметам и прочей сверхестественной чуши. Птица резким прыжком оторвалась от дерева и сделав небольшой круг приземлилась на такое же, чахлое дерево, левее нас и опять уставилась на наше опешевшее собрание нечестивых.

— Снять ее что ли… лениво потянулся Ордынец к СВД, но, немного поразмыслив, отложил винтовку в сторону.

— Еще патрон на такое несуразие тратить. Тьфу…

Спустя 20 часов, он, не отрываясь, пристально и многозначительно, качая головой, смотрел на меня, обпершись о продырявленный короб от патронов «Утеса». Пуля прошла тогда в трех сантиметрах от его головы Он только что выдержал бой с танком «Оплот», а его мать, как рассказывала потом, видела его во сне голым, мокрым и плачущим. Тихому тоже досталось. он обложил себя целыми кучами упавших рядом острых, узко-хищных, безобразно острых осколков. Но сыч не поплакал над нами. И потому он просто предвещал нам беду и испытания, своим молчаливым посещением трех усталых пулеметчиков.

Запомните эту птицу.

И будьте мужественны, поняв предзнаменование. Вам будет легче. Ибо вы предупреждены…