Ч.VI. Неудачный опыт Постояна Постоянного

Каждый день и каждый миг – это дверь,
которой входит Мессия.
Вальтер Беньямин, «О понятии истории».

Гром. Совершенный ум.
Синтаксис молнии. Что такое Повторение как таковое? Ответ на самые важные вопросы прост, но, как часто бывает, мы пренебрегаем простым и ближайшим, будучи очарованными сложностью превращённых форм. Само русское слово «повторение» подсказывает суть дела: что-то происходит второй раз. Главное, решающее в повторении,– формально, синтаксично: то, что повторяется, повторяется лишь один раз. Исключительно формальный парадокс: повторение не повторяется. Событие повторения происходит лишь единожды. Первособытие → событие повторения. Если повторение происходит второй раз (третий, четвёртый, etc.), то это лишь означает, что предыдущее событие повторения обнуляется, как не свершившееся, либо предыдущее событие повторения выступает как событие №1. Повторение не встраивается в натуральный числовой ряд. Нет никакого потроения, почетверения, etc. Повторение всегда уникально. Есть только первый раз (первособытие) и второй раз (событие повторения).

Эта простая арифметика указует нам на Кайроса. Стоит напомнить эллинский миф. Кайрос – бог удачи, счастливого случая. Его изображали юношей с лысой головой, лишь спереди на лицо бога свисала прядь волос. На ногах крылатые сандалии – вечноюный Кайрос быстр, как мгновение; в одной руке весы – Кайрос справедлив: он находит лишь готовых к своему судьбоносному шансу; в другой руке лезвие – кайрическое время это лезвие бритвы. Встреча с Кайросом мимолётна, она возможна лишь лицом к лицу – бог приходит, как накат Грядущего. Если удостоившийся встречи с Кайросом успевает схватить шустрого бога за чуб, то такой счастливчик реализует свой «кубический сантиметр удачи»; если мешкает, то Кайрос пробегает мимо – неудачник остаётся ни с чем – не ухватить бога за лысый затылок. В Элладе кайрос противопоставлялся хроносу, как время качественное, событийное времени линейному и монотонному.

Хроническое время сплошно и незазорно. Оно как гераклитова река – в неё нельзя войти дважды, просто потому, что из неё не выйти. Мы обречены находить себя в мерном течении скуки. Кайрос невозможен. И дело тут не в космическом времени (которое та ещё абстракция), а в специфике времени человеческого.

Травма в психоанализе есть не что иное, как возвращение Кайроса в качестве симптома – в виде мучительных снов и навязчивых состояний. Человек когда-то упустил нечто, какое-то событие, и теперь он обречен на навязчивое повторение. Но это не Повторение как таковое, это его превращённая форма – принцип навязчивого повторения – обсессивная репрезентация упущенной удачи. Место первособытия возвращается снова и снова, как пустое зияние раны, как нехватка. Миф Лакана о младенце, орущем без материнской груди, именно об этом. Миф Гесиода о Золотом роде и миф Вергилия о Золотом веке тоже именно об этом. Нет и, вероятно, не было никакого примордиального блаженства, есть лишь сказания о той блистательной эпохе Кроноса, когда боги были близки к людям и сны совпадали с явью. Сакральные нарративы о великом Первособытии это всего лишь фантазмическое стремление Символического схлопнуться в Единое – схлопнуться, как капкан, ухватить затылок Кайроса. Об этом тоска и суета Воображаемого – о всегда забытом истоке подлинной жизни, который фатально в прошлом. Господское Символическое эксплуатирует эту тоску, превращает неведомый исток в агальму, в Проект, в абсолютную цель, порождая беличье колесо капитализации и эрекцию Желания Другого.

Если человек что-то упустил, то здравый смысл подсказывает: упущенного и не было в жизненном мире неудачника. Не было, как сбывшегося события. Было преддверие, был порог начала, озарённый отблесками, но предрассветные сумерки не расступились зарёй новой жизни. Двери восприятия остались апорией – непроходимым местом – местом нищеты.

Властно встаёт вопрос: зачем повторение, почему не сбывается первособытие, как первое и последнее? Это вопрос происхождения зла и страдания. Наверно он важен, но мы уже заведомо находим себя в ситуации упущенного шанса, в реальности онтологического угнетения. Наше наличное – нехватка События. В этом всё Наше Дело: мы «здесь-и-сейчас» отчуждены от подлинной жизни, и бродим, подобно Агасферу, в поисках утраченного кайрического времени. Древнее проклятие рода людского – упущенное Событие. Ответ на вопрос происхождения зла и страдания не теоретичен, это место праксиса – реализация Повторения. Историческая роль провалившегося в прошлое первособытия функциональна: первособытие выступает как привилегированное Означающее для события Повторения. Этим решается проблема узнавания нового, как «того самого события».

Но в чём же, всё-таки, коренится несбыточность первособытия? Солнце и роса счастливого детства, вкус пирожных «Мадлен», крепкая как смерть любовь двух и массовая солидарность многих – всё проходит. Остаются призрачные воспоминания о былом празднике, но память бессильна вернуть юность мира. Парадокс онтологической неудачи состоит в конечности незавершённого события. Хронос одолевает Кайроса, событие становится архивным фактом в ряду прочих. Что-то с нами не то… «Подайте нам абсолютное благо», – говорят последние люди и моргают. Люди Капитала ждали ценности и проморгали Событие. Частичные влечения – их злая судьба. Фетишизация надежд оборачивается слепотой к неценному. Событие не ценно. Оно ничего не стоит. Событие это просто встреча и полнота жизни во встрече. Событие не цель, которую можно опредметить. Танха ненасытна. Корыстная погоня за невозможным Абсолютом делает невозможным и Повторение. Последние люди жаждут восхитить «тот свет», не видать им и этого.

Грандиозная махина Символического скрывает бытийную тайну скуки. Монотония хронического времени на самом деле дискретна и невротична, эта последовательность срывающихся попыток обрести полноту Повторения, раз за разом. Подобно тому, как монотонный, отчужденный труд является превращённой формой творчества, механизмы капитализации суть эксплуатация Желания.

Ранний Маркс утверждал, что коммунизм это царство страсти, где единственным богатством будет другой человек. Желание искони – это страсть, это полнота подлинной жизни. Как говорил Делёз вослед Спинозе: «…жизнь, которая живёт, не отталкиваясь от потребностей, не основываясь на средствах и целях, но которая берёт своё начало в творчестве, в продуктивности, в мощи, опираясь на причины и аффекты».

Казалось бы, прав криптоконсервативный дискурс: всегда, постоянно была субстанция-подлежащее, выражающая себя в аффективном Желании, но эта мощь подавлена многовековым угнетением. Достаточно восстать, освободить Желание от оков эксплуатации и поток жизни восстановит свою полноводность, скованную до того плотиной капитала. Но такой анархический взгляд (а анархизм всегда криптоконсервативен) игнорирует историю, как несостоятельное становление железного века. Анархизм, как мне видится, жаждет возвращения, а не повторения. Желание, как подлинная жизнь, раскрывается (и даже скажу радикальней: возникает) только в Повторении. И говорить о желании вне события Повторения можно лишь из метафизики наличия, постулирующей удвоение мира. Тут тонкость, тут лезвие бритвы. Метафизика наличия, толкующая о разделении трансцендентного мира и мира посюстороннего (даже если это потустороннее явлено как Иное для «одномерного» человека цивилизации, например, как руссоистский «благородный дикарь», или как просветлённый риши, или последовательный нонконформист-человек аутсайда), всё же всегда была права, но эта «правота» – лишь превращённая форма события Повторения.

Речь о пороге. Тропическая структура Символического представляет собой границы, ограждающие вход. Куда? Фрейдовское учение о принципе нирваны и о недостижимой фантазмической смерти ходит вокруг да около места события. Ускользание Повторения дано как отсутствующее Означаемое, как пустое место. Травма – модус Реального – это разверзание дверей. Пустота-впускание – вот условие Повторения. Центральное понятие левого гегельянства – Ничто – превращается в диалогическое место, в пустой зазор постепенности, в агору.

Но гром, совершенный ум. Молния Повторения прорезает завесу невозможности – человек рождается заново. Старый мир падает как пелена, в разверзании возникает мир новый. Во втором рождении человек открывает глаза и будто впервые видит первозданную юность сущего. Адамический человек в остранении неопровержимо узнаёт этот мир: вот горы вновь стали горами, а реки реками. Человек возвращается домой, в котором никогда не был. В остановившемся событии Повторения человек переживает изначальное бытие с начала. Времени, этого злого потока, этого монотонного возвращения одного и того же абсурда, больше нет. Ретроактивная вспышка сознания даёт место другому временению. Меня не было, и вдруг я стал, но когда я появился, оказалось, что я был всегда. Резкий переход из вечного сна в постоянное бодрствование. Начало, которое после того, как оно свершилось, уже не имеет фиксированной точки отчёта. Сознание, раз возникнув, осознаёт себя вечным. Ограниченное началом сознание океанически распространяет себя на всё прошлое. Грядущее, до того всегда накатывающее на нас чуждым порождением тьмы, вдруг становится просто открытостью бытийного горизонта. Наступает невозможное дление настоящего. Человек Повторения живёт лишь один день. Долгий день. «И когда он тосковал, свою песню распевал про смешной нескончаемый день: целая неделя – нескончаемый день и полгода – беззвёздная ночь…»

Повторение – это схоластическое время Желания.
Повторение – это солидарное присвоение открытости.
Повторение – это форма существования диалогической Встречи.
Повторение – это революция.

Константин Констанций приезжает в Берлин за Повторением. Но нет в мире постоянства. Повторение невозможно. Сёрен Кьеркегор не встречается с Региной Ольсен, а датский театрал с Берлином. Повторение до сих пор остаётся чудом.