Еще раз к вопросу о собачьей (кинической) философии.

У гончих собак есть характерные для этих пород свойства: вязкость (несбиваемая настойчивость в преследовании дичи), полазистость (умение учуять и по запаху отыскать дичь), верность (лай только по преследуемой дичи), паратость (быстрота гона), конечно хорошее чутьё, нестомчивость (неутомимость в преследовании, до трёх дней от зари до зари), хороший голос (громкий, звонкий, музыкальный; дело ведь не только в эффективности, но и в красоте охоты, например, красота стойки пойнтера ценится не меньше, чем его охотничьи качества), вежливость (послушание охотнику и равнодушие к домашним животным), позывистость (послушание к вызову охотника). Все эти качества абсолютно точно соотносятся с качествами философского и научного мышления. А также ангельскими и ментовскими. Исследовать – идти по следу, todetect. Собачьей звездой в древности называли Сириус, его гелиакический восход совпадал с началом разлива Нила, его заход за горизонт совпадал с началом засушливого сезона – собачьего времени «каникул» для передумывания (метанойи).

 

Киник супонит, полонит, помпонит свою бочку. Те ещё были панки – эти киники. Последний аргумент материалиста Диогена в споре с идеалистом Платоном: «А вот твоя панама!» Неотменяемость плотского жеста, который становится скандальной апорией для спекулятивной метафизики: пердёж, как аргумент, публичный онанизм, как аргумент, развесёлая аскеза, как всем аргументам аргумент. Слотердайк прав, собака: последний довод материализма – живое тело, предъявленное в бунтарской полноте своей энергии. Как говорил ситуационист Малкольм Макларен, кое-что понимавший в бунтарстве,– «В следующий раз мы никому ничего доказывать не станем. Мы просто тысячами выйдем на улицы и пойдём громить магазины». Вот же ж тупость-то. Уважаю.

Что толку на заведомо одурманивающую речь отвечать речью же, ввязываясь в круговорот бесконечного спора? Надо просто взять и молча пёрнуть – вот вам, дескать, ваши потусторонние идеи. Материя – она такая. Скандалон, преткновение. Киники сатирически троллят почтенное общество, потому что они и есть дикие сатиры, сошедшие с ума Сократы. Им незачем знать, что они ничего не знают; безбожные атлеты добродетели, они пляшут и смеются в лучах танцующей звезды. Диоген из Синопа, бывший фальшивомонетчик, сделавший переоценку ценностей задолго до Ницше, показал, как из внутреннего золота перечеканкой сделать неразменный пятак.

Но проблема кинизма в том, что он – диалектический материализм. А это значит, что он, будучи агентом бессловесной материи, решается на диалектику – спор на агоре. Киника не переспоришь. Вы рационально спорите, а он в вас козявками пуляет. Вопрос не в этом. Вопрос в том, может ли киник таким макаром переспорить идеалиста, наблатыканного рупора жречества и знати? Это вопрос не только внутреннего огня, но и выходящего вовне напора жизни. Материя по определению маргинальна, это обочина как таковая. Вдруг какие-то хамы с предместий впёрлись в калошах по мраморной лестнице и дерзают оскорблять чистую публику своим собачьим учением. Как только таких на агору пускают? Куда смотрит полиция? Безобразие.

Но тотальность просвещенной демократии такова, что она как чёрная дыра готова поглотить и сделать своей частью любую субкультурную выходку. Киников вообще-то не притесняли, напротив, умилялись юродивым. Система использует радикалов-провокаторов для собственной перезагрузки, известная штука.

Если энергии городской аскезы недостаточно для победы политической материи, то кинизм переходит в цинизм, как вино превращается в уксус. О чём говорит рессентимент современных горожан-буржуа, слушающих панк-музыку по дороге в офис и дразнящих друг друга в блогах ради лулзов? О несчастном сознании шибко умных, захваченных циническим разумом, или о древней тупости материи?

 

Democritus Entertainment

Мультиверсум «Marvel» наводит на мысль о значимости производных триптамина в современной культуре. Подобно псилоцибиновому трипу, культура есть не что иное, как путешествие по множественным мирам.

Сопрягая в единораздельный сюжет богов и сумасшедших учёных, инопланетян и мутантов, «Марвел» наделяет их равной силой. Они атомоны, плывут в Великой Пустоте магического воображения, сталкиваясь и взаимопроникая. В сущности, способ их взаимодействия – простая рукопашная, как заведено от века у неделимых. Исономия Демокрита Смеющегося сводит богов и смертных, монстров и супергероев во вселенской бойне Гераклита Плачущего.

Давка равнопризнанных господ на Пниксе апперперцепции порождает не эвтюмию, а обсессивное желание узнать, что же там, блять, дальше. Зритель не впадает в атараксию перед бесконечностью «Всего, Всегда и Сразу», а заводится в деятельном пожирании Наслаждения – мир за миром. Дух восхищается вслед за взором, стремясь вывести возможное в действительное.

Но возможно всё, хвала Аллаху, Господу миров. Materia prima, эта древняя фанетия, бесконечно порождает свои эйдосы или суетное наше воображение стремится во времени постигнуть то, что было всегда?

Непобедимое Солнце

Прочитал я «Непобедимое Солнце» Пелевина. Бессмысленно давать книге оценку – «нравится/не нравится». Почитал и послушал я и рецензии, Быкова, например, дурака этого. Оценщики говорят, что роман схематичный, мол, герои бледные, неживые, затянутости. Всё вроде так. Так, да не так.

Заметно, что Пелевина с некоторых пор тяготит литературное ремесло, как таковое, его всё меньше интересуют прописанность характеров и живость людей. Это, наверно, жаль. Пелевин хочет сказать нечто очень важное, практически на уровне акта высказывания, но у него не получается. Литературщина только мешает. Потусторонний гул сейчас уже мало кто слышит. Он теряется в какафонии голосов. Знаете, есть такое выражение – хочешь что-то спрятать, положи на видное место. И наоборот то же самое. Если ты хочешь выставить на всеобщее обозрение алмаз, глупо выкладывать его среди кусков кварца. Его не заметят. Рынок идей до такой степени забит идеологией-спамом, что отныне любое высказывание, претендующее на глубину, есть высказывание фрика или сноба – придурков, у которых чешется вякнуть в Интернете про смысл жизни. Из-за этого мы давно уже пришли к цинизму – никто ни во что не верит. А если верит, то лучше бы не верил, бреда было бы в жизни меньше. Мы пришли к социальному «парадоксу лжеца»: «критянин утверждает, что все критяне – лжецы». Позиция Пелевина нелепа. Его просто не услышат. Да он и сам виноват – шлёпает книги, как на конвейере, раздувая и без того перегретый рынок.

Но на самом деле, современная инфляция смыслов вскрыла древнюю, как мир, тайну желания: нечего желать. Истинного предмета желания не существует. Никакого «на самом деле» никогда не существовало. Именно поэтому Пелевин увлёкся Тхеравадой. Когда-то он как с писаной торбой носился с Махаяной. Ну да, там всё такое волшебное и загадошное. А Тхеравада проста как три рубля: истина человека это серая пустыня. Тхеравада это истина депрессии. Будда был не просветлённым, а пробуждённым. Он просто увидел, как оно всё «на самом деле». Это не просветление, а протемнение. Если человек откажется от лжи слов, то он увидит, что «есть» только навязчивая иллюзия кошмарного сна, который мы принимаем за нашу жизнь. А нирвана это просто окончательная смерть – исчезновение.

Об этом была предыдущая большая вещь Пелевина – «Тайные виды на гору Фудзи». И в новом романе Виктор Олегович вводит контрапунктом тот же сюжет. Отсюда линия Кендры и Гоенки, вокруг которых он двусмысленно маневрирует (ниже я скажу, зачем эта двусмысленность, ведь Кендра в романе вовсе не глупа, как, скажем, корпоративные анархисты). И отсюда же стёб над актуальной полит-экономической повесткой, который кажется в «Непобедимом Солнце» таким поверхностным. Если раньше Пелевин пытался разобраться в современных структурах, то теперь он просто угарает над ними, не вдаваясь в идиотские детали левых или правых дискурсов. Все эти новостные реалии, показанные столь бегло, нужны ему только для того, чтобы зримо показать смехотворную абсурдность наших убеждений и желаний, за которыми скрывается пустота.

Но «Непобедимое Солнце» не об этом. Пустота это всего лишь истина человека. Но есть боги. И Пелевин не знает, кто они и что они есть. Но очень хочет знать. Это и есть пружина романа. Именно для этого ему нужна двусмысленная линия Тхеравады – показать, что человеческий абсурд это ещё не всё.

Пути богов далеки от понимания людей. Играют ли они с нами просто, или за ужасом истории скрывается какой-то высший смысл? Подчиняются ли боги всемирному абсурду, или их реальность свободна от всеобщего бреда? Это они виновники наших страданий или им нет дела до нас? Пелевин пытается ответить, но не может. И он знает, что не сможет. И говорит об этом прямым текстом: реальность богов другого уровня, нами невместимого. Пелевин натыкается на пределы языка и воображения. И он больше не стебётся, он говорит совершенно серьёзно о том, о чём нельзя говорить. Конечно, это мало кто поймёт, потому что алмаз среди кварца. Какие-то боги, чо к чему?

Но как же выразить то, что невыразимо корреспондентной истиной? Способ есть. Это магическое путешествие и растерянная озадаченность. Боги ускользают, такова их природа. Невозможность сознанию их понять и есть адекватное понимание сущности богов. Но ты всё равно будешь стремиться к центру божественного вихря. «Ариадна, я твой лабиринт»,– говорит Дионис в «Дифирамбах» Ницше. В центре лабиринта обитает Минотавр, которого надо убить, чтобы принести в жертву Дионису. Но Минотавр и есть сам Дионис – древний рогатый бог.

Священный танец

Ещё несколько замечаний про «Непобедимое Солнце». Пелевин, шельмец этакий, дай Бог ему здоровья, поместил в книгу скрытую ссылку, дающую ключ к смыслу всего романа. Это Tarantella del Gargano. Заинтересовавшись песней и всей той историей про античную музыку, рассказанную Софией, я нашёл эту тарантеллу в исполнении Пино Де Витторио на Ютубе. И, батюшки мои, на той странице уже толпа поклонников Пелевина обретается. На Ютубе много вариантов этой старинной танцевальной песни, созданной, по-видимому, ещё во времена барокко, веке в 16-м или 17-м. Судя по всему, первоначально песня исполнялась в диком темпе. Что важно, произведение имеет структуру рондо, простую аккордовую последовательность и гипнотический ритм. Это был бешеный трансовый танец-пляска.

Тарантелла, несмотря на то, что рассказывают про неё обывателям, не имела никакого отношения к тарантулам. Танец этот напрямую связан с феноменом т.н. тарантизма. Это психиатрический феномен гиперкинезов, когда человек вдруг начинает помимо собственной воли дико плясать и дёргаться в конвульсиях многими часами, пока не падает от изнеможения. И часто люди умирали в этом состоянии от истощения, инфарктов и т.д. Современные клиницисты пытаются объяснить этот синдром, как гиперкинезы при ревматической хорее, как истерические припадки или как симптом ещё нескольких заболеваний, вполне описанных в науке. Женщины подвержены тарантизму чаще мужчин.

Так вот, тарантелла была средством итальянской народной медицины по выводу человека из этого состояния. Бригады специально обученных музыкантов-целителей приходили к страдалице и старались подобрать такую музыку, которая бы как подхватывала состояние безумной танцовщицы, так чтобы она начинала отплясывать уже в ритме музыке. А потом танец постепенно сводили на коду и больная (или больной) успокаивалась, не доходя до истощения. Этакое отыгрывание. Это и была тарантелла. И поскольку народ не понимал причин синдрома, то объяснялось буйство укусами тарантулов, хотя конечно, пауки тут ни при чём. Так же, как мы говорим возбуждённому человеку,– «какая муха тебя укусила?» Что любопытно, тарантизм встречался в Апулии ещё в 20-м веке. Существуют фотографии в Сети, запечатлевшие процесс излечения музыкантами несчастных тёток от этой напасти.

Тарантизм есть то же самое, что пляска св. Витта, этого массового психоза, волнами охватывавшего Европу на протяжении целых столетий. И, судя по всему, первоначально тарантелла была частью этого феномена. Как известно, пляски св. Витта обладали сильнейшей психической индукцией. Целые толпы заражались иступленными плясками, воплями, с перерывами на краткий сон, а потом по новой, до полного истощения. Внешне это было чрезвычайно похоже на массовую одержимость, но, если верить источникам, экзорцисты отказывались связываться с тарантистами. Как говорится, «ну нахер!» И в самом деле, как правило, это был религиозный феномен – участники буйства могли видеть ангелов и даже эпифании.

В том же ряду были массовые обращения у янсенистов-конвульсионеров в 18-м веке. И совершенно в том же ряду, я в этом уверен, были и христианские т.н. возрождения веры в Америке в 19-м веке. Там вообще дикие вещи творились. Психическая индукция захватывала даже образованных скептиков и циников. Почтенные и богатые отцы города где-нибудь в Кентукки внезапно начинали вместе с народом вопить молитвы, биться головами об пол и трястись как полоумные.

Ну а потом началось пятидесятническое движение в христианстве. На сегодняшний момент в мире насчитывается около 700 миллионов (!) христиан-харизматов, принявших т.н. дары Святого Духа – глоссолалию, пророчества и моления в духе. Среди них не менее 160 миллионов католиков-харизматов, которых вполне официально благословили на этот путь четыре последних Папы римских. Для сравнения, всего католиков в мире около 1,3 миллиарда. Есть даже православные харизматы и не мало. Впрочем, канонические православные Церкви их не признают. Я как-то в молодости побывал на богослужении у пятидесятников, и это была жесть, доложу я вам. Я много всякого повидал, Боженька меня не обидел, но это одно из самых сильных впечатлений в моей жизни. Волосы дыбом.

Но, как известно из Евангелий, Деяний и Посланий апостолов, какие-то похожие феномены были и в раннехристианской Церкви, причём длившиеся минимум четыре века. Ну а про суфийские танцы и сам Пелевин упоминает в романе. И конечно радения наших хлыстов – законная часть этого феномена.

В психиатрической литературе психическая индукция объясняется, как правило, подражанием. Но это очевидный пример объяснения obscurum per obsurius, да к тому ещё и тавтологического – «почему человек подражает другому? Потому что срабатывает подражание». Внятного объяснения нет.

Так вот. В «Непобедимом Солнце» София упоминает, что тарантелла восходит к оргиастическим мистериям Диониса, к экстазам вакханок. Это так и есть, я в этом уверен. Античные авторы описывают реалии примерно так: сидит матрона в мегароне, приличная мать семейства, никого не трогает, и вдруг издалека доносится звон вакхических кимвалов – у неё в башке сразу «дзынь!», в глазах спирали гипножабы, и всё – привет, кукуха долой, срывает с себя тётка одежды и бежит в горы скакать с такими же поехавшими подругами и рвать жертвенных животных. Рациональные римляне, не любившие всякую хтонь, в самом деле, запрещали все эти поскакушки, даже сдуру чуть Элевсинские мистерии не запретили.

И да, этот феномен оргиазма восходит, судя по всему, к глубокой древности, минимум к неолиту. Он отмечен в неолитических по происхождению мистериальных религиях плодородного Полумесяца. И, похоже, т.н. рогатый прото-Шива с рогатой же прото-Дургой с печатей Хараппы эти те самые рогатый Бог и Богиня времён «революции символов» в плодородном Полумесяце, с культурой которого уже в Бронзовом веке, Хараппа имела тесный контакт. Шива танцует космическую тарантеллу.

Но странная вещь. По каким-то причинам, мне неясным, Пелевин умолчал про то, что священные танцы были оргиями. Точнее, он упомянул об этом, устами Софии, но вскользь. Оргия это необязательно массовый разврат. Вяч. Иванов, со ссылкой на У. фон Виламовица-Мёллендорфа, утверждал, что первоначальный смысл слова «оргия» обозначал такое богослужение, в котором священнические функции исполняет не только один жрец или группа жрецов, а вся община верующих целиком. Например, строго говоря, христианская Литургия это оргия. Богослужение экклесии. А в «Непобедимом Солнце» saltator-танцор (которого Пелевин делает soltator’ом, то есть танцором Sol’а-Солнца) один-одинёшенек. Видимо, это связано с композицией магического путешествия, не знаю. Знаю лишь, что путь по Лабиринту – тоже танец.

Итак, оргии это общечеловеческое. Массовые психозы, вера в фюреров, энтузиазм (кстати, изначально, энтузиазм у эллинов означал одержимость богом), тотальность идеологий это всё феномены одного ряда. Мы к ним привыкли и не рефлексируем. Для нас это просто реалии нашего безумного мира. В западных фильмах ужасов, когда один из персонажей-людей превращается в нежить, другие герои понимаю это по его гиперкинезам. У человека вдруг начинает как-то странно голова дёргаться вбок, кисть руки искривляться. И другие герои фильма понимают, что перед ними больше не человек. И вспоминается, конечно, "Триллер" Майкла Джексона, где он обыграл как раз этот потусторонний тарантизм.Для кого-то кошмарный сон, для кого-то эйфорическое возбуждение. Понимаете, к чему я клоню?

У Вольтера в «Кандиде»: «– А всё же, с какой целью был создан этот мир? – спросил Кандид. – Чтобы постоянно бесить нас, – отвечал Мартен».

Мир бесит бешеной пляской. Но это вихрь божественного танца. По воззрениям митраистов и гностиков видимый мир создан Леонтокефалом Эоном. Для древнеримских митраистов львиноголовый демиург был Deus aeternus – Бог вечного времени. «Эон» с греческого буквально – вечное время. Это Хронос-Уроборос, бог циклического времени. В древней иконографии тело Эона с ног до львиной головы обвито змеями. В руках Леонтокефал держит ключи, он бог границы между мирами. Иногда этого бога изображали просто в виде львиноголового Змея. Он же Змей-Океан – воплощённая граница материального мира. И он же повелевает стихиями. Эон это вихрь, создающий мир. Змей-смерч, который в безудержном танце вращается вокруг покоя божественной тайны – Софии. «You like a hurricane. There’s calm in your eye», как поёт Нил Янг.

Для гностиков же Львиноголовый это Ялдабаоф, падший дух, архонт – князь мира сего. Он создал этот мир, чтобы постоянно бесить нас.

И у митраистов и у гностиков Змей, обвивающий Эона, мифически ассоциировался также и с Мировой душой. Так вот, чтобы освободить эту Душу, надо прекратить вселенскую оргию-богослужение Творцу, остановить неистовый танец, который есть одержимость богом. И священный сон закончится. Гипноз пройдёт. Мировая душа, этот змей хоровода, распадётся, участники пляски разойдутся кто куда. И ничего больше не будет.

Выход свободный. Двери восприятия открываются в разные стороны. Можно подойти к картине вплотную и убедиться, что она всего лишь нагромождение мазков. Мистический экстаз есть лишь острый психоз, а космический танец это всего лишь гиперкинезы бессмысленных частиц. Всё так и есть. Но если заглянуть в воронку вихря, то можно понять, что ничто в его центре это пустота-впускание. Бешеный танец мира кружится вокруг зазора Просвета. Танцуй, Саша, танцуй.

 

Страна Хуркалья

Магия есть искусство создания двойника, способного пережить смерть физического носителя. Достигается эта цель средствами активного воображения и определёнными взаимоотношениями с так называемым большим Другим. Однако, в чём разница между активным воображением (или по-другому, магическим воображением) и воображением пассивным, и есть ли таковая разница вообще, я пока говорить не стану. Как сказал агент Джеффрис, перед тем, как стать чайником, «мы не будем говорить о Джуди». Пока я всё смешаю в кучу, исходя из методологических установок и соображений маньячества.

А стану я говорить просто о воображении. Говорить о «сне в запертой комнате, о сне, что мы люди». Ничего нового я тут не скажу, всё это есть у Гегеля, Кожева, Лакана и некоторых когда-то модных оккультистов, ссылаться на которых я не стану из соображений вкуса.

Итак, главная структурная функция воображения – создавать индивидуальное Я. Задача воображения – придумывать того, «про кого написан мой паспорт» и создавать для него образ цельного тела. По Лакану и Валлону, всё это начинается в младенчестве, на т.н. «стадии зеркала». Какие-то там были проведены Валлоном эксперименты по узнаванию ребёнком себя в зеркале, детали не помню, не в этом суть. Суть в самой метафоре зеркала – это рефлексия, отражение: начинающий человек видит некий отдельный, стоящий напротив него образ и вдруг понимает, что это он и есть. Это и называется представлением. Буквально нечто ставится пред взором. И условно рядом с ребятёнком стоят родители, родные и близкие и суггестивно сюсюкают: «Ой, а чей это носик? А чей это ротик? А как такого красивого зовут?». Несуразное, несобранное тело малыша постепенно собирается в этом акте рефлексии, через возвращение образа, через его повторное восприятие. Другими словами, с определённого возраста постепенно возникает призрачный двойник. Это и есть Я. Как уже сказано выше, это Я спровоцировано и в значительной степени создано Другим (родителями и прочими добрыми людьми). Но Другой это не только конкретные люди, это ещё и абстрактный принцип. Но об этом ниже.

Стадия зеркала переходит в эдипальную стадию. Про Эдипа у Фрейда все помнят? Суть кратко такова: человек рождается не сразу. Взросление есть череда инициатических суровых процедур, навязанных ребёнку отцовским началом, как правило, самим отцом. Задача этой стадии – появление у ребёнка индивидуальности. Как говорили древние греки, ребёнок рождается дважды – сначала от матери, потом от отца. Изначально дитя есть, всего лишь, плод матери, фаллос, которого ей так недоставало. Другими словами, эллинскими по происхождению, ребёнок – несвободный пенис матери в противоположность взрослому, свободному мужчине-герою, символом которого является вечно эрегированный Итифаллос, mobilis in mobile фаллический «Наутилус», свободный в свободной стихии воды. Любая нормальная мать воспринимает своего ребёнка, как свою неотъемлемую часть. Не так отец. Его роль – разрезать «пуповину», связывающую маменькиного сынка с мамкой. Задача отца – буквально освободить маленького человечка от великой Матери.

Вся эта кухня связана с языком и речью. Мы рождаемся в языковую ситуацию. Мы говорящие существа. А язык это, прежде всего, машина артикуляции – «А не есть Б». Чтобы появился самостоятельный индивидуум («индивидуум» дословно – «неделимый», «атом-атомон»), его следует артикулировать, то есть определить. Русское слово «определение» содержит в себе «предел», «деление», «отделение». То есть, задаваясь вопросом-определением «кто я?», человек имплицитно немедленно задаёт и другой вопрос: «Чем и кем я не являюсь?». Ответ на последний вопрос прост и ужасен: всем. Свободный от связей мира «Наутилус» принадлежит капитану Никто. Свободный человек есть пустое место, никто и ничто. Но ведь это же бессмыслица!

Но описанный парадокс абсолютно логичен в своей аподиктичности. Такова железная логика. Если человек должен появиться как свободный индивидуум, то он должен исчезнуть, как материальное тело, как часть материальной Вселенной. Это и есть полное и завершённое определение.

Так вот же оно – решение. Материальное тело схлопывается, а вместо него появляется… образ. Образ нематериален. Образ это галлюцинация. Это единственное место в мире, которое не занимает места. Галлюцинации нету, на то она и галлюцинация. И свободы нету в мире, поскольку мы живём в детерминистической Вселенной. А если свобода кому-то нужна, то вот оно – единственное для неё место в нашем плотном и душном универсуме – имагинативный мир, мир галлюцинаций и снов. Это и есть Воображаемое. Зелёная страна Хуркалья.

Это в прямом смысле второй мир, мир удвоения. Так и работает принцип зеркала. Воображаемое Я это двойник. Человеческое восприятие всегда интенционально, то есть направлено на внешний предмет. Это буквально луч внимания. И если предметом восприятия психики становится сама психика, то, с неизбежностью, психика становится внешней самой себе. Другими словами, психика раздваивается.

Существует и обратная связь образа (воображаемого тела) и реального тела. Воображаемое присваивает материальное тело и осваивает его через опосредование воображаемым телом. Отсюда эрогенные зоны. Или, например, работа йоги (фокус внимания, направленный на воображаемые органы) и телесно-ориентированных психотерапий.

Но что-то он получился какой-то выдуманный этот двойник. Ненастоящий какой-то. Выходит, Я это иллюзия сознания. Всегда будет существовать опасность, что созданный в уме призрак так и останется химерой ума. Надо двойника укрепить. Как это сделать? Самому никак. Для того, чтобы удостоверить Я, его нужно сделать объективным. Необходимо его как-то перетащить из воображения в объективную реальность. «Удостоверение личности» выдают в реальном мире. Кто или что его выдает? Подтвердить и, тем самым, объективировать мои фантазии о себе могут только другие реальные люди. Больше некому. Таким образом, воображаемое Я, с неизбежностью, будет порождать желание признания. Именно от Другого мы и получаем обратно полновесное, мордатое Я.

Но Другой-то тоже человек, и тоже, что характерно, индивидуум. Он так же хочет признания своего Я. Столкновение неизбежно. Так заводятся колёса гегелевской диалектики Господина и Раба. Но почему борьба за признание неизбежна? Почему кукушка не может хвалить петуха, за то, что хвалит он кукушку? Из-за т.н. тотальности. Объясню.

Каким бы атеистом человек ни был, но сам принцип определения религиозен в своей сути. Но эта религиозность особого сорта. Как я уже сказал выше, Я для своего «существования» требует полного отделения от уз наличного мира. Это стремление к абсолютной свободе. Это стремление Я к своему осуществлению, к своему самостоятельному бытию обязательно трансгрессивно. Любые внешние к Я условия не должны приниматься в расчёт, а если и принимаются, то исключительно как средства для достижения одной цели. Какой? Эта цель – ауто агафон, Благо само по себе. Благо как таковое. Это фантазм фантазмов. Надмирная вершина Мировой горы. Абсолютный капитал. Структура идеального Я своей перспективой имеет эту фантазмическую, по своей природе, Единицу. Человеческое Я есть «царь-горы». И другим там нет места. Я тотально. Другими словами, человеческое Я бессознательно стремится стать Богом. Таким образом, человеческое Я, с необходимостью, есть воплощение гордыни. А поскольку таких наглых гавриков много, то любое человеческое Я, с неизбежностью, политично. Я не стану полностью раскручивать диалектику Господина и Раба, это отдельная тема, скажу лишь, что Господин осуществляет своё яканье через принцип героической власти и харизматическую легитимность (другими словами, через смертельный риск и децизионизм), а Раб через ресентимент и лесть господину. У наших консерваторов эта рабская позиция одно время называлась нобилизацией, то есть усвоением господского дискурса через мимесис. У них модно топить за эту пакость. Смехотворность такого концепта состоит в том, что копирование повадок господина есть ресентимент. По простой причине. У настоящего аристократа натянутые отношения с богами. Господин – носитель хюбриса. Над всяким господином висит проклятие дома Атридов. Килонова скверна. Человек становится господином в восстании, в ситуации смертельного риска. Если не переходишь Рубикон, то ты не господин. Аристократ – трансгрессивный преступник. И его отличие от обычного уголовника в претензии на всеобщее. Господин с Богом борется, потому и человеков одолевает. Боги таких любят. Таких любят и женщины. А рабы не любят, боятся и завидуют. Самим кишка тонка. Способны только подлизываться и обезьянничать. Раб может перестать быть рабом только в реальном восстании. Тут вообще дело не в культуре. Это бытийный момент. Его нельзя сымитировать. Разумеется, в реальной реальности всё сложнее, затейливей и компромиссней. Но меня интересует дистиллированная структура.

Но, однако же, внимательный читатель должен был обратить внимание на ещё одно противоречие. Выше я говорил, что начало становлению Я кладёт условный Папаша. Понятно же, что это господское говорение. Каким же образом тогда мелкий включается в большую игру, в борьбу за признание? И зачем структурно отцу надо плодить Дунканов Маклаудов себе на шею? Это следует развернуть.

Отцовское означающее есть передача по наследству славы-фарна. Ребёнок это продолжение рода, Фамилии. Я как-то уже рассказывал, что такое слава. Но не грех и повторить. Обратимся опять к эллинам. По-гречески слава имеет несколько обозначений с некоторыми нюансировками смыслов. Но я, для простоты, воспользуюсь только двумя словами – δόξα и κλέος. Словом «докса» в Септуагинте (греческом переводе книг Ветхого Завета) обозначается слава Господня. То есть, докса это фотизма – сияние Бога. Но «докса» это ещё и «мнение-речь». Отсюда русская калька с греческого «ортодоксиа» – дословно «православие». «Клеос» это тоже «слава», а также «хвалебная речь». Итак, мы на древнегреческом примере видим, что слава это не только сияние, но и речь. Но это такая специальная речь – означающее, которое несёт видимый блеск. Сами элементы языка ничего не значат, это прекрасно показал ещё де Соссюр. Но Воображаемое придаёт словам видимость и, тем самым, телесность-форму, ведь видным что-либо становится лишь в свете, в сиянии. Слава это сконденсированная божественная красота, которая почиет на человеке, превращая его в признанного героя. Напомню, что греческое по происхождению слово «троп» (риторический троп) буквально значит «превращаться, оборачиваться».

Теперь кратко, что такое фарн. У заратуштрийцев фарн (он же хварно) это тоже слава-сияние благих духов Амеша Спента, а также некие изобильные блага, даруемые свыше верным. Так вот. Род-фамилия и держится фарном-доксой. Хороший род это славный род, это порода, это благородство (буквально благой род). Так было в древности, и мало изменилась ныне. Конечно, для продолжения рода нужно совсем другое, но семья это не только биологическая структура, но ещё и юридическая и духовная. Инстанция Отца инсталлирует в психику семейного новобранца славу – особую речь: там тебе и скрепы, там тебе и слава предков (родом своим восходящих к богам, естественно), там тебе и милитаризм, там тебе и величие и свобода. Конечно, речь не сводится к Воображаемому. Речь это ещё и Символическое со своими законами. Но цель отцовской речи сводится к созданию у ребёнка изобильного (благого), сиятельного образа Я. И ребёнок его должен усвоить-присвоить. Поскольку речь о наследстве, то, разумеется, там присутствует эдипальный момент – папашку надо немного тогось, подвинуть и встать на его место. Как видим, образ Я изначально создаётся Другим и вообще восходит к большому Другому – к абсолютному господству.

 

Эпифеноменализм

 

Несколько замечаний о монистической философии сознания. Последовательный, умный монист-материалист в своих размышлениях о природе сознания очень быстро, с необходимостью, придёт к эпифеноменализму. Логика тут простая:

Если всё состоит из материи и никакого дуализма нет, то:
1) либо сознание должно состоять из материи;
2) либо сознания вовсе не существует.

1) Если сознание материально, то монисту необходимо признать, что образы воображения, мысли, фантазмы буквально состоят из того же вещества, что и внешние предметы. Таким образом, воображаемый розовый единорог должен состоять из атомов таблицы Менделеева. Абсурдный вывод.

2) Второй вариант – сознания не существует – и есть эпифеноменализм. Человек, признающий такой концепт, буквально утверждает, – «Есть лишь материальный субстрат мозга и его вполне материальные процессы (химические и электрические), а образы сознания и мысли нам чудятся, они иллюзорны, как мираж. Сознание есть аберрация». Такой махровый редукционер прямо отрицает т.н. феноменологическую неопровержимость сознания, сводя её к эпифеноменам материальной структуры мозга. Но «эпифеномен» не может быть ответом, поскольку именно природу «чудимости» и надо объяснять. Важно не то, что сознание «эпи-», а то, что оно «феномен». Другими словами, эпифеноменалист просто игнорирует трудную проблему сознания, не видит её, по слепоте своей.

Однако монизм, разумеется, может быть и другим, уже за пределами строгого материализма. Но об этом как-нибудь в другой раз.

 

 

Накат вещей

 

Философия начинается с удивления. Многие помнят это высказывание Аристотеля, но не все верно понимают его. Часто наделяют слова Аристотеля какими-то романтическими, поэтическими смыслами, но ничего подобного там нет. Это конкретная, практическая установка. Много позже то же самое стали практиковать феноменологии, называя это феноменологической редукцией. В чём тут штука?

Речь идёт о сознательном, взрослом активировании состояния ребёнка с целью выявления фундаментальных структур человеческого опыта. Малыш на заре своего сознания задаёт родителям «глупые» вопросы: «почему Солнце?», «зачем бабочка?», «что такое кошка?» и т.д. Ребёнок – новичок в нашем мире. Вещи для него непривычны. Дело не в том, что он не знает обывательских объяснений, в том числе научных. Дело именно в этом: ребёнок впервые видит вещи. И удивляется. Ну как же, какая-то непонятная штука вдруг появляется как из ниоткуда и прыгает тут, полосатая. Вот ключевой элемент структуры: впервые.

Феноменологическая редукция позволяет впервые заметить вещи. В индивидуальный жизненный мир-лебенсвельт через двери воприятия залетают, впадают вещи незнамо откуда. Вещей не было, и вдруг они появились. Вдруг. Поэтому злой брат удивления это испуг. Неофобический шок. И удивление и испуг суть структурно одинаковая реакция психики на прорыв её пузыря, несмотря на эмоциональную разницу.

Детские смешные вопросы – не просто вопросы о сущности вещей. Прежде всего, это вопросы о бытии вещей. Удивление позволяет увидеть само бытие. Чего-то не было и вдруг оно стало. Вещь феноменологически впервые перешла из небытия в бытие. Этот резкий переход позволяет заметить само бытие. И он же позволяет понять, что бытие является всегда в форме вещей. Вещь – сгусток бытия. Бытие это просто естествование, естность вещей. Нету → есть. Именно это когда-то заметил Аристотель: бытие дано в форме вещей. Бытие вещно. И становится очевидно, что невосвод восприятия, по которому летит болид вещи, это тоже вещь. Декорации лебенсвельта тоже формально бытийны.

Но это же подозрительно. Чего-то не было, и вдруг оно ни с того, ни с сего влетает в жизненный мир. Зачем? Почему? Зачем Солнце? Почему бабочка? Вещь сбылась в жизненном мире, появилась – это мгновенное событие бытия вещи порождает удивление в форме вопроса: что это?! Есть ли у этого пришельца, у этого метеора хвост ананке, уходящий за пределы восприятия? Другими словами, человек задаётся вопросом о причине – виновнике события. Или по-другому, это вопрос о субстанции.

В нашем языке до сих пор сохранилось именование химических веществ словом «субстанции». Это пришло из алхимического дискурса, который, в свою очередь, восходит как раз к Аристотелю. Какое-то вещество существует самостоятельно, не распадаясь так просто, ну или, во всяком случае, не распадаясь долгое время, достаточное, чтобы мы заметили эту самостийность. Субстанция это то, что существует само по себе. Субстанция является причиной самой себя. Она всегда «суб-», под-лежит под несамостоятельными вещами, как их причина, которую найти бывает непросто. Мы ухватываем вещь в восприятии и задаёмся вопросом: в этой вещи вполне ли дано её бытие или за вещью тянется причинная нить к ещё одной вещи, пока невидимой, которая и будет настоящей вещью? Эта вещь, которая первая в восприятии, она закончено явилась, или ещё не доползла, как удав? Если не доползла, не долетела, не доявилась, значит она пока не вполне бытийна, недобытийна. Она ещё не есть. Это