Необходимая материя. Часть первая: Окраина.

– О, вы, пропитанные духом западного материализма,
низкого меркантилизма и утилитаризма,
чьё спиритуальное убожество не способно подняться
над мраком и хаосом мелких угрюмых забот…
Сэр гражданин Мерлин.

Тема, которой я рискую ниже коснуться, столь объёмна, что осветить её даже в развёрнутой серии постов не представляется возможным. Но необходимость хотя бы в начатках понимания её существует для всякого, кто хочет разобраться в левой проблематике. Я говорю – «проблематика», поскольку в теме этой подводных камней столь много, что утверждение чего-то окончательного и категоричного в рассматриваемом вопросе было бы опасной самонадеянностью. Посему если вас, дорогие товарищи, нижеследующие категоричные утверждения введут в смущение или даже в искушение гнева, то советую рассматривать мою речь ex cathedra (а кафедре полагается быть на всяком приличном пленарном заседании, тем более пламенном) не более как провокацию. Как провокацию к вашему самостоятельному мышлению и образованию.

Предупреждаю сразу – я буду скакать как блоха с эпохи на эпоху, с одного философа на другого, собирая мозаику из смыслов, поскольку меня интересует не упрочение дискурса компетентности, а понимание политической и антропологической сути узла проблем, многосложно обсуждаемых философами Запада много веков подряд.

Итак, речь у нас пойдёт о политическом значении категории Материя.

Не отдаляясь слишком от школьных принципов изложения истории философии, начать наш исследовательский трип следовало бы, конечно, с досократиков. Но я начну сразу с Платона, поскольку именно он артикулировал самую что ни на есть мякотку вопроса.

 Именно идеалисты изобрели материю. Это надо чётко понимать. Разумеется, на уровне интуиций понимание оппозиции «идея-материя» возникло в глубокой древности (как бы эта словесная форма не выглядела лексически и фонетически во времена архаики), ещё на заре разума. С тех пор, как гоминид задумал обточить палку, не получая за это немедленное удовольствие в виде банана, появилось догадка о том, что смысл вещи и сама вещь совсем не одно и тоже. Но всего было вдоволь, паслись многомиллионные стада еды, посему работать за мзду малую было совсем не обязательно, морщить ум тоже. Трагическое отчуждение не давило на опыт людей. Кругом было благорастворение воздухов и Золотой век. «Это было ещё до Адама, в небесах жил не Бог, а Брама, и на всё он смотрел сквозь пальцы».

Деревенеть же в хюле интуиция «идея-материя» стала, судя по всему, во времена кризиса Эпохи сновидений – в смутные времена неолитической революции. Боги, а вместе с ними и тучные мамонты, удалились на край земли, отделённый от нашей юдоли, в земли благочестивых эфиопов, в западный рай будды Амиды. Видимо, именно тогда «появился» третий род сущего – материя-мучительная нехватка – не-сущее. Однако переход эпохи Кроноса в эпоху экономической формации, с её навязчивыми кошмарами, я оставлю вне своего рассмотрения.

Несмотря на то, что слово «хюле» (ὕλη – материал, дерево, древесина, колдовской лес) встречается уже у Гомера, законченный концепт материи появился именно у платоников. Именно Платон с грохотом приложил Большую Круглую Печать к теме материи. С тех пор эта властная печать – ἀρχή τύπος – довлеет над западной философией. А другой философии и не бывает.

Во имя полноты всеобщей теории всеобщего освобождения надо решиться на авантюру – рискнуть перевербовать гражданина Платона. Наша задача: перековать Платона средствами диалектики из махрового идеалиста в хорошего, годного реалиста и, даже, – о, боги, боги! – в материалиста. И поскольку многие умные люди, имеющие вес в мировой философии, считают всю постплатоновскую философию лишь комментариями к творчеству великого эллина, то не изучать его диалоги, ввиду понимания целей и средств общественной и личной эмансипации, было бы легкомысленным упущением, если не преступной халатностью.

Итак, Платон. Разумеется, никакого латинизма «materia» у Платона нет. Не характерен для него и термин ὕλη (это слово ввёл в широкий философский лексикон Аристотель). У Платона для обозначения главной фигурантки нашего разбирательства служило слово «хора» – χωρα. Слово, само по себе, более чем интересное. В диалоге «Тимей» хора описывается, как некая хтоническая, не поддающаяся описания и пониманию, восприемница небесных эйдосов. Хора – мать-восприемница. Но первоначально само слово «хора» имело простой житейский смысл, понятный любому эллину. Буквально χωρα – это страна, определённое пространство, место, область, край, поместье, и, одновременно – расстояние, промежуток, интервал. Но, кроме того, это ещё и сельская окраина города-полиса, предместье, населённое простолюдинами.

Таким образом, становится совершенно прозрачным тот смысл, что вкладывал Платон в противопоставление мира идей и хоры. Хора, по Платону, связана с ананке (ἀνάγκη – всеобщая необходимая связь – судьба) – тема ещё демокритовская. Ананке-необходимость сопротивляется божественным тюпосам (αυτί τύπος – «анти-тюпос» – термин всё того же ненавидимого Платоном Демокрита), но ум-демиург побеждает необходимость убеждением. Восковая дощечка сопротивляется печати, но если надавить, то – бац! – печать запечатлена.

Судьба бессловесного демоса, насельника хоры,– внимать божественным глаголам аристократов духа, насыщаясь в пайдейе небесными тюпосами, и тем самым, хоть как-то возвышаться над своей судьбой быдла. Такая вот меритократия, понимаешь. Как говорил профессор Преображенский злополучному Полиграф Полиграфычу, – «Ваше дело учиться и слушать, учиться и слушать!» Но это самый поверхностный слой; он и послужил причиной обвинений Платона в реакционности. Однако, глубже всё значительно интересней и сложней.