Вечер среды, 17 Августа 2016 года.

Два дня головокружений и наконец гребаная головная боль начала утихать. Но мои ребра все еще болят, и мне трудно дышать под слоями эластичных бинтов, обернутых вокруг моей груди, чтобы поддержать заживающие ребра. По отдельности они могут быть мягкими и эластичными, но если вы сложите достаточное количество слоев вместе, бинты с таким же успехом могут быть стальными.

Мне нужна помощь. Снаряжение, которое я купил на днях у Кабелы, по гражданским стандартам норма, но если я собираюсь забрать Кортни в одиночку, этого недостаточно. Мне нужно каждое преимущество, которое могу выпросить, одолжить или украсть. К счастью, у меня много старых друзей, которые выслушают мою просьбу, дадут мне взаймы или отвернуться, пока я ворую.

На мой телефонный звонок отвечают до второго гудка.

— Боевая морская особая группа быстрого развёртывания, говорит ПС2 Ларкин, чем я могу вам помочь, сэр или мэм? — Ларкин, специалист по персоналу, — это тот, кто оформлял мои документы о выходе на пенсию, и его голос звучит где-то между скучающим и раздраженным. ДЕВГРУ, в народе известная как Шестая команда «морских котиков», каждый день получает телефонные звонки от журналистов, чудаков и теоретиков заговора по всей стране и даже по всему миру. Слава Богу, это тот, кого я знаю.

— Привет, Ларкин, — обращаюсь я.

— Пирс! — Его голос проясняется. — Как, черт возьми, ты себя чувствуешь?

— Лучше, чем ты, — отвечаю я. — Мне больше не нужно дежурить. Мне уютно дома, завернувшись в свое одеяло ДД-214, — смеюсь я, напомнив старую шутку о документах об увольнении.

— Да, да. Тепло и мягко и изолирует тебя от всего этого дерьма, — печально вздыхает Ларкин. — Я заполнил достаточно бланков для вас, ребята, и начинаю с нетерпением ждать своего собственного. И да, Шон! Рад тебя слышать, чувак. Чем я могу тебе помочь?

— Анджела должен быть сегодня на дежурстве? — Я задаю этот вопрос небрежно. ПС2 знает, что ему не следует говорить о каком-либо планировании, но после минутного колебания он отвечает мне.

— Да, — отвечает он. — Анджела — исполнительный директор. — Командный дежурный офицер. Бедняга, которому приходится оставаться на ночь во главе дежурной части в случае чрезвычайной ситуации.

— Отлично, спасибо, — любезен я, чувствуя явное облегчение. Если и есть кто-то, с кем я предпочел бы поговорить об этой проблеме, то это Анджела. — Тогда позволь мне поговорить с ДЦТ? На самом деле, нет, ты можешь мне перезвонить? Нам нужно поговорить не на линии. — На самом деле я не хочу, чтобы этот разговор где-либо записывался. Лучше для Анджелы и меня.

— Напрямую, да. — Ларкин снова делает паузу. — Все в порядке, Шон? — спрашивает он, его голос полон беспокойства.

— Да, да. Не о чем беспокоиться, — успокаиваю я, и он отправляется на поиски Анджелы для меня.

Не прошло и минуты, как зазвонил мой телефон, и идентификатор вызывающего абонента показывает, что это код города семьсот пятьдесят семь. Вирджиния-Бич. Это не базовый номер.

— Как дела, Энджи? — спрашиваю я, отвечая на телефонный звонок.

— По-прежнему один под другим, панк, — отвечает мужчина глубоким грубым голосом. Главный спецназовец Макс Ангелеску, Анжела, для тех из нас, кто сражался и проливал кровь вместе с ним. — В чем проблема, Пирс?

— Знаете, как это бывает, командир. Ощущаю, как шрапнель перемещается в моем плече. Чертовски больно. — Это косвенный способ напомнить Анджеле, что он обязан мне своей жизнью. Он был оглушен во время ракетного обстрела авиабазы в Кандагаре, и меня задел следующий взрыв, когда я тащил его в безопасное место.
— Но все же более медленно? Куча сломанных ребер и адское сотрясение мозга. — Здесь я разыгрываю карту честности. Он звонит мне с мобильного телефона, так что мы можем спокойно поговорить.

— Как выглядит другой парень? — Анджела удивленно хмыкает. Моя репутация в командах не как у парня, который проигрывает в кулачной драке.

— Парни. Во множественном числе. И они выглядят намного лучше, чем я. — Я делаю глубокий вдох, прежде чем продолжить: — Мне нужна услуга, Энджи

— Похоже, — подтверждает Ангелеску. — Почему бы нам просто не сделать шаг назад, и ты не расскажешь мне, в какой херовый бардак ты вляпался? — Краткое резюме занимает всего несколько секунд, и Анджела присвистывает. — Тебе не нужна помощь. Тебе необходимо чудо.

— Да, я вроде как выяснил это для себя. У тебя есть что-нибудь в рукаве? Или, может быть, в Счастливой Сумке?

Исторически сложилось так, что «Счастливая сумка» — это своего рода невостребованные предметы военно-морские, которые потерянны и найдены, принадлежащие морякам, которые перевелись или погибли в море. Сегодня это неофициальное хранилище для оборудования с высоким/низким уровнем запасов, о котором сообщается как о «потерянном в бою», а не переданном в конце развертывания для переоформления в другое подразделение. Разве это отстой для другого парня, который не получает снаряжение, которое он хотел для развертывания? Конечно, так оно и есть, но поскольку у подразделения есть своя собственная «Счастливая Сумка», происходит много сделок. В конце концов, каждый развертывается с набором оборудования, которое он считает необходимым, а не со списком предметов, которые, по мнению военно-морского флота, им нужны.

— Что ты имеешь в виду? — Он, кажется, настроен скептически.

— Система ночного видения — вот что главное. У меня дерьмовая маленькая игрушка Кабелы, но мне понадобятся хорошие вещи. Я бы хотел одолжить комплект из восемнадцати, если можно. Броню. Ствол с резьбой и глушитель для «Беретты». Синий прикроет меня? — Синий — одна из четырех официально признанных эскадрилий группы разработчиков, наряду с Золотым, Серебряным и Красным. Я знаю, что в этой поездке у меня не будет никакой компании, но если не дашь им возможности сказать «нет», у них также не будет возможности сказать "да".

— Тебе здесь нужен не Синий, Пирс. Ты хочешь Черного, — утверждает он, имея в виду полумифическую пятую эскадрилью ДЕВГРУ, Кейзера Созе из сообщества специальных операций. Энджи вздыхает по телефону, и я представляю, как он проводит большой мозолистой рукой по высокой и жесткой стрижке. — Пирс. Будет ли это чисто? В соответствии с вероучением?

— Да, это справедливо. «Всегда готов защитить тех, кто не в состоянии защитить себя», — цитирую я часть символа веры «морских котиков». — Я с честью служу на поле боя и вне, Энджи. «Бескомпромиссная честность — мой стандарт. Мой характер и честь непоколебимы. Мое сл...»

— Мое слово — моя гарантия, — прерывает он, заканчивая фразу. — Да. Ты никогда раньше не давал мне повода задавать тебе вопросы, так что... посмотрю, что я могу придумать, ладно? Это действующий контактный номер?

— Ага. И, Анджела? Мне нужно заняться этим по горячим следам и чертовски скоро, чувак. У меня не так много времени, чтобы тратить его впустую. У нее не так много времени, чтобы тратить его впустую. И ты, черт возьми, должен мне за Кандагар.

— Я понимаю это, Шон. — Его голос полон сочувствия, и это дает мне надежду, что он справится. — Я правда хочу. Но если ты торопишь чудотворца, то получишь гнилые чудеса. Не сдавайся, сослуживец. Я перезвоню тебе.

— Я ценю это, чувак. На самом деле.

— Да, да, — соглашается он. — Неважно. Я действительно в долгу перед тобой за Кандагар. Я буду на связи.

Я испытываю глубокое чувство облегчения, когда кладу трубку. Если командир Ангелеску говорит сделаю, он, черт возьми, это сделает. Возможно, он не сможет доставить мне все, что мне нужно, и определенно не сможет дать все, что я хотел, но он найдет мне все, что сможет.

— Ты все-таки настроен поступить по-своему? — Моя мама прислоняется к дверному косяку моей спальни. О Боже. Как много ты услышала?

— Мам, мы уже это обсудили, — отвечаю я, потирая виски.
— Ты знаешь, почему я должен это сделать и почему должен сделать это сам.

— Да, ты рассказал, в какой она опасности, Шон, но какой опасности подвергаешься ты? — Мама садится рядом со мной на узкую кровать и берет меня за руку. — Послушай, я не хочу, чтобы с Кортни случилось что-то плохое, видит Бог, я этого не хочу. Я зажигала для нее свечи, каждый день считала четки, но ты слышал, что сказал тебе Джимми. Доктор Молони.

—Ага, — утверждаю я. — Я был там, помнишь?

— И это то, чего ты хочешь? — В уголках глаз матери блестят первые слезинки. Она на самом деле беспокоится обо мне.
— Если ты не найдешь время, чтобы вылечиться должным образом, ты можешь умереть, Шон! Я не хочу потерять тебя. Не сейчас, когда я, наконец-то, вернула тебя.

— Тогда ты понимаешь, что я чувствую к Кортни, — спрашиваю я ее.
— Я нашел ее, мама. Все эти годы я думал о ней, представляя, какой была бы моя жизнь, если бы я не ушел от нее, когда был мальчишкой. Если бы у меня хватило смелости рассказать ей, что я чувствую, пока не стало слишком поздно.

— Но стоит ли рисковать? Я не могу потерять тебя, Шон.

— Мам, я не хочу умирать. Я не хочу провести остаток своей жизни, как овощ. Я скорее покончу с собой, чем буду жить, как гребаная репа.

Моя мать бледнеет от резкости моего тона, так же как и от самих слов.

— Но каждую минуту, которую я провожу здесь, выздоравливая? Это время, когда она проходит через ад. Мой комфорт и безопасность? Они не стоят ни одной секунды ее боли и опасности.

— Итак, либо я потеряю тебя, либо Билл потеряет Кортни. В очередной раз. — Слезы, которые грозили пролиться, начали катиться по щекам матери, и она сердито вытирает их тыльной стороной ладони, всхлипывая.
— Нет подходящего ответа?

— Я бы сказал, что мы в тупике, — констатирую я и заключаю ее в объятия.
— Мам. Ты рассматриваешь только худший вариант. Я хорошо справляюсь со своей работой. Ты не потеряешь меня, и Билл не потеряет Кортни. Мы вместе вернемся и будем в полной безопасности.

— Хорошо справляешься со своей работой? — Ее голос звучит почти как вопль, и она грубо хватает меня за запястье, поднимая мое предплечье на уровень глаз, указывая на неровные белые линии сквозь татуировки.
— Ты получил это не потому, что хорошо справлялся со своей работой! — Моя мама отпускает мою руку, сильно тыча меня в грудь сбоку. — Это произошло не потому, что ты хорошо справлялся со своей работой!

— Рёбра? Да, — подтверждаю я, скрежборотьсяеща зубами от боли.
— Да. Я ошибся. Я недооценил своего врага. Но в Ираке? В Афганистане? Там было много парней, которые тоже неплохо справлялись со своей работой. Ты убиваешь тупых, и все, что у тебя остается, — это те, кто достаточно умны, чтобы учиться и выживать. Это Дарвин в действии. А эти уроды? Я не дам им и полутора десятков, чтобы они эволюционировали и придумали, как со мной бороться.

Мать делает движение, чтобы снова ткнуть в сломанное ребро, но я хватаю ее за руку на полпути.

— Мама, мне больше не интересно играть в эту игру. Это больно. И да, со мной все будет в порядке. Вот увидишь.

— Мне жаль, Шон. Это ужасно с моей стороны. Но ты обещаешь? — Моя мать отстраняется, ее покрасневшие глаза встречаются с моими. Она действительно напугана. Умом она знает, что я крепкий орешек, знает, что я пережил вещи и похуже того, что случилось со мной в воскресенье, но никогда раньше не видела меня раненым. Я надеюсь, что она больше никогда этого не увидит.

— Да, мам, — подтверждаю я, целуя ее в самую макушку. — Я обещаю.

— Что Билл не потеряет? — Его голос доносится из коридора, вместе с глухим стуком его протеза. — Все в порядке?

— Да, — отвечаю я ему. — Все просто ах...

— Черт возьми! — мама перебивает и поворачивается к мужу.
-Билл, ты не можешь отговорить его от этого? Вразумить его хоть немного? Черт возьми! Я думала, что у меня прогресс.

Билл переводит взгляд с моей матери на меня, затем снова на мать, прежде чем его пристальный взгляд снова останавливается на мне.

— Мелисса, если бы был какой-то другой способ, который имел смысл, я бы сказал Шону отказаться от своего плана и просто вызвать туда полицейских, — поясняет ей Билл.
— Но он прав. Полиции потребуются дни, даже недели, чтобы понаблюдать и выяснить, что, черт возьми, происходит, не говоря уже о том, чтобы на самом деле организовать операцию и вытащить оттуда мою дочь, бросить этого персонажа Эммануила в тюрьму и отправить Хизер в загон в психбольнице. Нет хороших вариантов, а Шон — лучший из всех плохих вариантов.

Билл поворачивается, чтобы уйти, но останавливается, оглядываясь через плечо, чтобы добавить еще одну последнюю и жестко практичную мысль.
— Шон с большей вероятностью вытащит мою дочь живой. И это, пожалуй, окажется дешевле суда.

— Мужчины! — Мама разрыдалась не на шутку.
— Неужели ты действительно не можешь придумать никакого способа делать вещи, которые не связаны с насилием? Когда это хоть что-то решало?

— Тебе следует спросить об этом короля Георга, Мелисса, — указывает Билл голосом, похожим на скрежет камней.
— Или Конфедерацию. Может быть, у короля найдутся какие-нибудь соображения на этот счет. Посоветуйся с Гитлером, посмотри, каково его мнение. — Муж моей матери поворачивается ко мне, явно закончив обсуждать с ней другие варианты.
— Шон, я вытащил твои старые колеса из гаража. Ты хочешь пойти со мной за новыми шинами для "Блейзера"? Может быть, завтра мы сможем отвезти их в лагерь и погрузить в грузовик? Если ты готов к этому?

— Да, — отвечаю я, высвобождаясь из маминых крепких объятий и осторожно встаю. — С этим нужно разобраться. — Мое зрение на мгновение затуманивается, и возникает короткая вспышка головокружения. Не так уж плохо, учитывая все обстоятельства. Конечно, лучше, чем вчера. — Давай покончим с этим.

Глава 19

Кортни

Пятница, 19 августа 2016 г.

Пять дней в ящике для покаяния должны были сломить меня. Я начинаю видеть трещины по краям моей решимости, но мой крошечный ангел-хранитель из плоти и крови рядом со мной. Дженни при каждом удобном случае подсовывала бутылки с водой под стену моей тюрьмы и приносила мне все, что могли спрятать ее умные маленькие ручки.

Ни один кусок хлеба никогда не был таким вкусным, как черствый ломоть, который она принесла мне вчера вечером, но теперь я еще голоднее, когда покончила с ним. Насколько хуже я бы себя чувствовала, если бы Дженни не была со мной?

Мне трудно устроиться поудобнее, найти позу, чтобы снять скованность и боль в ноге. Сидеть на твердом земляном полу в течение пяти дней неприятно для любого, но неспособность вытянуться или просто немного пройтись оставляет меня с постоянной пульсирующей болью. Я сижу в углу коробки и стараюсь напрягать мышцы, но, похоже, ничто не помогает.

Мои мечты все еще уносят меня из этой жалкой дыры, но они больше не являются фантазиями о жизни, которая никогда не наступит. Теперь это фантазии о том, как просто сбежать и достичь жизни, которая у меня может быть, но я должна придумать, как превратить фантазию в реальность.

Первый шаг — это выбраться из ящика для покаяния. Замка нет, но я еще не придумал, как открыть простую защелку, которая удерживает дверь закрытой. Все, что мне нужно, — это плоский кусок металла или дерева. Даже жесткий кусок проволоки должен сработать. Но у меня их нет!

Под коробкой нет фундамента, только земляной пол. Я могу выкопать себе выход, точно так же, как вырыла маленькую яму, чтобы Дженни могла передать мне воду и еду, но без инструментов это займет слишком много времени, и неважно, насколько это будет очевидно для тех, кто наблюдает. Я даже не могу перевернуть тяжелые квадратные балки, которые в каждом углу вделаны в бетон, как столбы забора.

Я проанализировала все возможные сценарии, все, что могла, испробовала. Осталось только одно, и это последнее средство: я должна попросить своего маленького ангела-хранителя о помощи более опасного рода. Если бы был какой-то другой способ, я бы уже это сделала.

Сегодня. Это должно быть сегодня. Чем дольше я задержусь, тем слабее становлюсь. Но сила и слабость не имеют значения, потому как у меня все равно нет времени. Я всегда ненавидела их одержимость ритуальной чистотой, постоянные напоминания о том, что женские тела — нечисты, только наполненные грехом, но сейчас это единственное, что удерживает меня от постели с Иеремией. Мои месячные почти на целый день дольше, чем обычно, но они почти закончились. Сегодня, безусловно,последний день.

Дверь открывается, и я ослеплена полуденным солнцем. Щурясь и прикрывая глаза рукой, едва могу разглядеть костлявый силуэт моей матери на фоне такого яркого неба, что оно затуманивает мое зрение. Рядом с ней стоит еще одна фигура, и, когда мои глаза привыкают, узнаю Иеремию. Они обмениваются заговорщицкими взглядами, и моя мать пожимает плечами. Они пришли проверить товар. Я сглазила себя, думая о том, как выберусь отсюда.

— Поднимай свою ленивую задницу, — приказывает Иеремия. В его голосе нет гнева, нет особого намерения быть более жестоким, чем обычно. Это просто его основа садизма. Я двигаюсь медленно, преувеличивая свою слабость, и мне удается встать на колени, а затем «пытаюсь» встать, опираясь на стену для поддержки.

Они улыбаются, когда я падаю на колени, задыхаясь от ложного усилия. Вот так, именно так. Вы не кормили меня пять дней и едва ли давали мне воду. Я буду такой же слабой и беспомощной, такой же сговорчивой, как вы хотите. Конечно, так и будет.

Лицо Иеремии искажается от отвращения. Я не могу сказать, то ли это от запаха из ведра, то ли от вида использованных тряпок — свидетельства моей греховной нечистоты. Он тянется, чтобы схватить меня, поднимает на ноги, но его рука останавливается, когда трогает мое грязное платье.

— Забери ее, — указывает он моей матери.
Мудак. И моя мать удивляется, почему я не в восторге от перспективы стать твоей женой?

— Давай приведем тебя в порядок, — уточняет мать, беря меня за руку. Ее голос нежен, но даже она морщится от запаха. Она и Иеремия обходят меня, когда я, спотыкаясь, иду в душ.
— Спасибо, брат Иеремия, дальше я сама, — утверждает она, как только мы оказываемся рядом с кабинкой. Когда Иеремия колеблется, она прогоняет его своим лучшим учительским голосом: — Я могу с ней справиться. Посмотри на нее, она едва может стоять.

Я прислоняюсь к стене и молчу. Хорошо. Вот, что я хочу, чтобы вы думали.

— Хорошо, — ворчит он. — Я ухожу, но буду снаружи.

— Просто наберись терпения. Твое ожидание почти закончилось, — поясняет ему моя мать. Она успокаивает капризного ребенка, а не разговаривает со взрослым мужчиной.

Тебе придется потерпеть еще один день, ублюдок. Я еще не чиста. Ещё нет.

Как только он скрывается из виду, мама трясет меня за плечо и приказывает раздеться. После того, как я так долго лежала в смеси грязи и собственной крови, этот душ будет таким приятным. Это будет не так долго и не так горячо, как я хочу, и не так уединенно, как могла бы пожелать, но мне все равно. Я так сильно этого хочу, мне нужно ощущение струящейся по мне воды, хочу в одно мгновение сорвать с себя одежду. Я борюсь с собой, заставляя свои руки дрожать, расстегивая пуговицы одну за другой, и шагаю под теплую струю, как только моя вонючая, грязная одежда падает на пол.

Это великолепно, даже если не особенно горячо. Моя мать прищуривается, когда замечает, что я глотаю воду, скопившуюся в моем открытом рту, но ничего не говорит. Я начинаю с волос и спускаюсь вниз, игнорируя своего наблюдателя, стоящего на коленях у края душевой, тщательно изучающего цвет воды, стекающей по моим ногам и стремящейся к сливу. Это все еще, несомненно, запятнано.

— Еще две минуты, — указывает она и выходит из душа, оставив дверь открытой. Мне лучше извлечь из этого максимум пользы.

Как только мое время истекло и я вытираюсь тонким полотенцем, слышу голоса за пределами душевой. Из кабинки не могу разобрать голоса, но в сердитых тонах ошибиться невозможно. Я улавливаю конец разговора только тогда, когда мать открывает дверь.

— Нет, — говорит она непреклонно. — Я говорила тебе вчера, что это, может, еще не закончилось. Тебе просто придется подождать еще один день.

— Значит, все улажено? — Сатана тоже находится за дверью. — Сестра Хизер права. Оформление и приготовления могут затянуться на день. Свадьба состоится завтра, а не сегодня.

Я снова прислоняюсь к стене, позволяя своей голове покачиваться в притворной слабости. Нужно оставаться в образе. Не портить сценарий. Я тупо смотрю на свежую одежду и тряпки, которые мать разложила для меня, пока она не подталкивает меня к действию.

— Давай же! Поторопись, Кортни! У меня нет целого дня, чтобы тратить его на заботу о тебе.

— Ты никогда этого не делала, — бормочу я, намеренно пропуская пуговицу и застегивая криво.

— Что ты сказала? — Она свирепо смотрит на меня, затем отбрасывает мои руки от платья и поправляет пуговицы сама, цокая на меня. — О, ты. Не могу оставить тебя одну даже на минуту. Давай, Кортни! Есть чем заняться! Мы должны подогнать тебе платье, ты должна увидеть цветы! — Злое рвение исчезло из ее глаз и голоса, и она… счастлива? Так вот как выглядит счастье на ее лице? Это то выражение, которое носила бы другая женщина, когда готовила свадьбу своей дочери? — Это будет так красиво. Но нам нужно поторопиться, у меня есть еще кое-что важное, о чем нужно позаботиться этим вечером.

— Мы, ты хочешь, чтобы я... что, одобрила что-то? Для моей свадьбы с ним?

Мама, даже для тебя это безумие.

Ее глаза расширяются от шока, и она прикрывает рот обеими руками.
— О нет! Нет, нет, нет, нет, нет! Только не Ему, глупышка! За брата Иеремию! — Она смеется над тем, что, по ее мнению, является очевидным и глупым неверным истолкованием с моей стороны. — Ты не можешь выйти за Него замуж, — шепчет она.

Подожди, о ком, ты думала, я говорю?

— Верно. Конечно, нет. Как глупо с моей стороны, — отвечаю я, когда она завязывает мои волосы в хвост. Широкая, грубо сплетенная лента в начале жизни являлась белой, но возраст и многократная стирка придали ей серовато-желтоватый цвет. — На какие приготовления мне нужно взглянуть?

— Ну, во-первых, мы должны пойти и стать свидетелями очищения, — отвечает она и продолжает болтать о еде и вышивании, но я не слушаю.

Что, черт возьми, она подразумевает под «очищением»?

Ответ на мой вопрос приходит достаточно скоро, когда мать выводит меня из душа и ведет в жалкий маленький садовый сарай, который я делила с Дэниелом. Его разрывают на части полдюжины мужчин под присмотром брата Лукаса. Все мои и Дэниела вещи все еще внутри. Иеремия входит в состав вредителей, и он делает это с удвоенной силой.

Тебе было недостаточно убрать препятствие с дороги? Ты не мог быть доволен тем, что у тебя есть я, и даже тем, что убил своего дядю. Тебе нужно разрушить его дом, стереть о нем память.

— Ладно, этого должно быть достаточно, — поощряет Лукас, когда считает, что разрушили немало. Они свалили все в кучу посреди небольшого участка земли, и все, кто стоит вокруг, держат ведро с водой. Неподалеку стоят мотоблок и мешок дорожной соли.

Последний кусочек головоломки встает на свое место, когда он выливает содержимое маленького красного пластикового газового баллончика на кучу. Все делают почтительный и осторожный шаг назад, когда брат Лукас поворачивается и оглядывает толпу.

— Сестра Хизер, не окажете ли вы честь очистить нашу общину от этой мерзости?—спрашивает он.

— О, разумеется!
Моя мать отпускает мою руку и сияет, как легкомысленная школьница, когда присоединяется к Лукасу, который вручает ей большую коробку деревянных спичек. Держа коробку, как священную реликвию, она чиркает спичкой и бросает ее на расколотые обломки. Искра вспыхивает на мгновение, прежде чем на него падает большая капля бензина, и со свистом куча охвачена огнем в одно мгновение.

— И он разрушил дома содомлян, которые были у дома Господня! — брат Лукас кричит на собравшуюся общину.
— Его Слово говорит нам об этом! Вторая Книга Царств! — Лукас проповедует толпе, разглагольствуя о грехе и мерзости и о том, как какой-то первосвященник по имени Хилк очистил детей Израиля от зла.

Он кажется таким же сумасшедшим, как моя мать, но не теряется в своем рвении. Лукас сохраняет проницательную искру понимания в глазах, настраивая свой тон и направление, чтобы привести толпу в неистовство.

Я не обращаю никакого внимания на его слова. Вместо этого наблюдаю за людьми. Все вокруг меня восхищенным взглядом сосредоточены на нем, стоящем перед пылающей громадой моего бывшего дома, и никто не обращает на меня внимания. Даже когда я отодвигаюсь от матери, протискиваясь сквозь толпу, никто не смотрит на меня дважды. Ну, сейчас самое подходящее время, и кто-то был настолько неосторожен, что оставил грузовик перед главным домом.

Я продолжаю медленно удаляться, делая паузу между каждым шагом, пока не достигаю угла главного дома. Как только оказываюсь в его тени, направляюсь к грузовику, двигаясь так быстро, как только позволяет моя нога. Еще несколько шагов, и я буду там. Просто… немного… Я сделала это!

Мое сердце замирает, когда обнаруживаю зажигание без ключей. Где ключи? На центральной консоли ничего нет, ничего над козырьком. Никто никогда не вынимает ключи из грузовиков! Почему именно сейчас?

Я продолжаю лихорадочно искать буквально ключи к моей свободе, молча моля и прося небеса о помощи, когда вижу его.

Натан. Он стоит перед грузовиком, прислонившись к стене. Держа в руке связку ключей, он болтал ими за кольцо.

Маленький мальчик смотрит на меня, на мгновение никакого выражения на лице, пока на его губах не появляется улыбка, непроницаемая, загадочная, не выдающая ни малейшего намека на то, что он думает. Он обходит грузовик сбоку, и я опускаю стекло.

— Пожалуйста, Натан, — умоляю я. — Пожалуйста. Дай мне ключи. Позволь мне стать свободной.

Улыбка Натана исчезает, его брови хмурятся, и он поднимает ключи ко мне. Пожалуйста, Боже, пожалуйста, Боже. Пожалуйста, дорогой Боже на Небесах! Но Бог не слушает меня, не сегодня. В последнюю секунду, когда ключи находятся менее чем в полудюйме от моей протянутой руки, он выдергивает их обратно.

— Кортни убегает, — кричит он во всю глотку.

Нет смысла бежать пешим ходом, не сейчас. Если не сможешь бежать, значит, ты не можешь убежать.

Я прислоняюсь головой к амортизирующей прокладке и с закрытыми глазами жду неизбежного.

Иеремия и Лукас, конечно же, первые, кто добрались до меня, и я достаточно чиста, чтобы мужчины не беспокоились о чистоте, чтобы вытащить меня из грузовика силой.

— Неуважение. Полное и безоговорочное неуважение,—попрекает Лукас, когда они вдвоем тащат меня обратно в ящик для покаяния.
— Тебе придется научиться, сестра Кортни. Ты научишься подчиняться своему мужу и Господу.

— И уроки начнутся завтра днем, — подтверждает Иеремия, открывая дверь ящика и заталкивая меня внутрь. Я отскакиваю от стены и снова оказываюсь на коленях в грязи.

— Разве ты не собираешься сделать что-нибудь сейчас, чтобы научить ее хоть немного уважать? — спрашивает Лукас с выражением удивления на лице.

— Например, как? — отвечает Иеремия, глядя на меня сверху вниз.
— У нее уже синяк под глазом и разбитая губа. Снисходительность сегодня — это подарок. Назовем это моим свадебным подарком, — он поворачивается к Лукасу и продолжает:
— Но не беспокойся о ней. Как только я стану ее мужем, она будет знать свое место. Кроме того, у меня есть кое-что, о чем я должен позаботиться сегодня. У меня нет времени разбираться с ней. С завтрашнего дня у меня будет все время мира.

Я не накручиваю его, когда они закрывают дверь. Мне так сильно этого хочется, но жду, пока дверь полностью не закроется, и я не услышу щелчок замка. Демонстрация бравады может заставить его передумать, и на этот раз он проявил великодушие, так что не хочу искушать судьбу.

Я тоже не хочу, чтобы отчаяние овладело мной, но почему-то чувствую, как оно ползет у меня по спине.

Я вернулась к тому, с чего начала. Ну, почти. По крайней мере, я немного чище. Было бы глупо не попытаться воспользоваться этой возможностью. Если бы не этот маленький засранец, все бы сработало!

Это не имеет значения. Я попробую еще раз сегодня вечером, как и планировала изначально. Да. Через несколько часов после наступления темноты, когда все успокоится, и Дженни придет, чтобы принести мне воды и любой еды, которую ей удастся утаить. Это не имеет значения.

Я повторяю это, мысленно выкрикивая, как мантру, пока не засыпаю в своем углу, отдыхая для следующей попытки. Кажется, я едва успела закрыть глаза, как камешки, ударяющиеся о деревянные стенки ящика, возвращают меня в сознание. Уже стемнело, но еще не включили прожекторы, и только серебристый свет почти полной луны струится сквозь трещины в крыше и стенах.

— Кортни! Кортни! — шепчет Дженни. Я заглядываю в щели и улыбаюсь ей. — Прости, Кортни, — ноет она. — Я не смогла принести тебе никакой еды сегодня.

— Все в порядке, детка, — успокаиваю я ее.
— Не волнуйся. Со мной все будет хорошо. — Она такая несчастная, и мне больно не иметь возможности обнять ее и вернуть улыбку на ее лицо.

— Это из-за Натана. Он все время наблюдал за мной. — Бедняжка чуть не плачет.

Да, в этом есть смысл. Натан — кто угодно, только не идиот. Он знает, что мы с Дженни близки, и видел достаточно людей, выходящих из ящика для покаяния, чтобы знать, как должна выглядеть по-настоящему голодная и обезвоженная женщина. Если бы кто-то кормил меня, Дженни — очевидный подозреваемым. А это значит, что она в опасности. Он, вероятно, захочет доказать это, пытаясь заработать очки у отца.

— Будь осторожна с ним, Дженни! — предупреждаю ее.
— Он опасен. Если он поймает тебя за тем, что ты помогаешь мне, можешь пострадать!

— О, я знаю это, — отвечает она с отвращением в голосе. Я тихо смеюсь, почти видя, как ее глаза закатываются от глупости взрослых, которые предупреждают детей о чем-то столь очевидном, но она такая милая и доверчивая, что почувствовала, что должна предупредить ее. Такая милая и доверчивая, что не решаюсь попросить ее об одной последней услуге, но должна. Она моя последняя надежда.

— Ты не могла бы кое-что для меня сделать, Джен? — спрашиваю я.

— Конечно, Кортни, все, что угодно!

— Хорошо, ты могла бы принести мне что-нибудь, чтобы я могла открыть защелку? — Меня убивает мысль о том, что Дженни подвергает себя опасности, чтобы снова пробраться сюда, но я не могу придумать другого способа открыть эту щеколду. — Что-то... я не знаю, что-то плоское, тонкое, что-то, с помощью чего я могу поднять щеколду?

— Я не думаю, что это была бы хорошая идея, — отвечает она.
— Свет сейчас отключен. Брат Джонатан не смог запустить генератор сегодня, но он его чинит. Я не знаю, смогу ли вернуться позже.

— Дженни, пожалуйста, — умоляю я.
— Здесь нет ничего, что я могла бы использовать, чтобы поднять задвижку, и если ты мне не поможешь, я никогда не выберусь.

— Это просто глупо, — шепотом фыркает она по-взрослому. — Не будь глупой.

— Что? Что ты имеешь в виду? — Я в полном шоке. Глупо? У тебя есть идея получше, малыш?

— Зачем мне идти и искать что-то для тебя, чтобы ты пыталась открыть сама? — спрашивает она, как будто я должна сама во всем разобраться.
— Я здесь, Кортни, я могу просто открыть ее за тебя.

Из уст младенца исходит мудрость. Я потратила столько времени впустую. Пять. Все. Дни.

Дженни мгновенно отодвигает задвижку на двери и снова приседает в темноте у стены.

— Что-нибудь еще? — спрашивает она.

— Нет, это все. Это все, о чем я когда-либо могла просить, — отвечаю я ей, мои глаза наполняются слезами.
— Я хочу, чтобы ты сейчас ушла, вернулась в общежитие и спряталась. Убедись, что ты не останешься одна.

— Ты снова попытаешься сбежать? — спрашивает она. — Я буду скучать по тебе, Кортни.

— Да, милая, — отвечаю я ей.
— И когда я это сделаю, не хочу, чтобы кто-нибудь заподозрил, что ты помогла мне. Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности. — Она пожимает плечами, как будто наказание за помощь мне не имеет никакого значения.

— Значит, я больше никогда тебя не увижу? — шепчет она. Знаю, что из ее глаз катятся слезы. Я тоже не могу сдержаться.

— Я буду так сильно скучать по тебе, Дженни, — мой голос прерывается от эмоций. Этот ребенок проявил ко мне больше доброты и великодушия, чем когда-либо проявляла моя мать. — Иди, милая. Иди и не оглядывайся. — Наблюдая, как она уходит, сквозь щели лачуги, я чувствую, как мое сердце еще больше сжимается. Думала, что перестала чувствовать после смерти Шона. Я была неправа. Я не до конца истощенна, чтобы не чувствовать новую боль.

Я даю своему крошечному спасителю несколько минут, чтобы убраться, прежде чем открываю дверь и начинаю ковылять прочь, пригнувшись так низко, как только могу. Даже при выключенных прожекторах все еще нет теней, в которых я могу спрятаться на открытой площадке вокруг ящика для покаяния. Мое платье светится почти призрачно в свете полной луны, но ни один голос не кричит о тревоге. Как только доберусь до укрытия небольших зданий, я смогу стащить темную шаль или что-нибудь еще с бельевой веревки, а затем пробраться в лес. Уже на полпути туда.

Однако я делаю всего несколько шагов, прежде чем слышу, как оживает большой генератор, и начинают светиться прожекторы, их интенсивность медленно возрастает по мере того, как генератор вращается. Однако я так близко, всего несколько шагов, и выхожу из круга света.

Вздохнув с облегчением, я прислоняюсь к стене сарая, подальше от света огней, и начинаю оглядываться в поисках чего-нибудь, чего угодно, чтобы прикрыть свою светлую одежду, и почти сразу замечаю рядом качающуюся бельевую веревку, все еще тяжелую от белья. О, сестра Рут! Ты ленивое, ленивое создание. Ты была так занята подготовкой к моей свадьбе, что не успела постирать белье вовремя. Большое тебе спасибо!

Шаль мокрая, но она достаточно длинная, чтобы накрыть меня. Это сработает очень хорошо.

Когда тянусь за первой прищепкой, слышу тревожные крики.

— Дверь открыта! — кричит брат Лукас. — Найди ее! Дверь!
О, я такая глупая. Неужели я забыла закрыть дверь на задвижку? Неужели защелка просто не защелкнулась? Я оставила ее приоткрытой? Неважно. Остались только прищепки, а потом я смогу отправиться в лес. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожа-а-а-алуйста, пусть это сработает.

Во второй раз за один день Бог игнорирует меня.

Бельевая веревка слегка сдвигается, но она крепится к тонким металлическим стенкам лачуги, в которой сестра Рут живет со своим мужем. Небольшое изменение давления линии приводит к тому, что стенка сгибается, как вакуумный уплотнитель на крышке банки. Чем стена больше, тем звук сильнее, и настороженные уши уже ищут меня в безмолвной темноте.

Завернувшись в мокрую шаль, я направляюсь в темноту за пределы комплекса, но все мои усилия тщетны: всего через мгновение слышу, как позади меня хрустит гравий, и когда оборачиваюсь, там стоит Натан, а за ним брат Лукас, маячащий, как ужасающая тень.

— Я же говорил тебе, что она попытается еще раз! — Натан усмехается, но эта интонация не затрагивает его глаз. Ему любопытно. Он думает. Неужели он удивляется, почему я все еще пытаюсь убежать после всего, что они со мной сделали? Пытается ли он понять? Поймет ли он?

— Ты был прав, — соглашается брат. — Я сказал твоему брату, что ему не следовало делать такой щедрый свадебный подарок, но… не мое дело вмешиваться в отношения между мужчиной и его... почти женой. — Лукас печально качает головой, но в лунном свете видно, что его глаза горят в нетерпении. — Твои завтрашние уроки, — продолжает он, — просто будут намного, намного более интенсивными.

Глава 20

Шон