Вл. Соловьев и В. Розанов о Достоевском.

 

На днях, вернее, на ночах – читал снова Розанова и Вл. Соловьева - о Достоевском.

Ну, никак не могу понять, почему «Три речи в память Достоевского» Вл. Соловьева с читается не просто гениальным, а архигениальным произведением. Очень люблю, именно люблю Соловьева. Понятно, люблю Достоевского. Но любви Соловьева к Достоевскому в этих речах не только не понимаю, но даже не чувствую.

Если выбросить из этих «трех речей» несколько абзацев, где упоминается имя Достоевского, то, увы, читатель, ни за что не догадаетесь, о ком ведет свои речи религиозный философ. Кажется, что посвящены они не величайшему художнику, а только лишь религиозному мыслителю масштаба Августина Блаженного. Впрочем, сам Соловьев предварил публикацию своих речей такими словами: «Я имею в виду только один вопрос: чему служил Достоевский, какая идея вдохновляла всю его деятельность».

Но во-первых (страшно, конечно, спорить против гения) можно ли спорить об идее, скажем, Микеланджело или Моцарта, абстрагируясь от картин, скульптур, сонетов одного и музыки другого? Судить их только по «чистым идеям».

Во-вторых, кажется мне, что религиозные воззрения Достоевского, как их рисует, живописует Вл. Соловьев, слишком уж «выпрямлены» или, употребляя словечко Достоевского, поднагнуты Соловьевым под себя.

Убежден, когда писал он, молодой Соловьев (а было-то ему тогда всего-навсего, кажется, 30 лет) эти свои «речи», не знал он письма Достоевского Фонвизиной от февраля 1854, не знал его Достоевского, слов о «горниле сомнений». А мог бы и поинтересоваться, если бы интересовался - не собой, а личностью Достоевского. И вот создал он, Вл. Соловьев, в сущности «по своему образу и подобию» тогдашнему, совершенно искаженный образ Достоевского.

 

Вдруг понял (слишком поздно): «КРАТКАЯ ПОВЕСТЬ ОБ АНТИХРИСТЕ» Владимира Соловьева - не что иное, как вызов Достоевскому, соревнование с ним...

Соловьев ведет свой рассказ занудливо, по-платоновски, по-французски (см. их диалоги XVIII века). Из-за слов, из-за чистых слов - при отсутствии интонации - не видно личности, не видно характера. Видны только чистые бесполые мысли, очень-очень умные, но бесполые, безличностные... Все-таки он, Вл. Соловьев, - не художник (как и Константин Леонтьев), т.е. они все- все знают, больше, чем кто-либо в то и в наше время, но ПЕРЕДАТЬ (художество!) не умеют, не дано... Впрочем, иногда, за всю жизнь раза три-четыре удавалось... Да было бы даже и странно, если б не удалось... Даже самый, что ни на есть тупой человечек хоть раз в жизни обязательно бывает поэтом, иногда, впрочем, только во сне.

 

«Краткая история Антихриста» Вл. Соловьева. Скрытое соревнование с «Великим инквизитором» (не могу до сих пор понять - осознанное или нет, скорее Соловьев бежит от осознанности и - тем сильнее бьется в сетях этой проблемы).

 

А вот Розанов. Не знаю никого, кто лучше прочел бы «Братьев» и всего Достоевского, чем Розанов, причем прочел с восхищением и одновременно -… с омерзением.

Читая Розанова, все время ловишь себя на мысли (а даже не хочется ловить, просто чувствуешь): хочется пересказывать его, хочется цитировать беспрерывно, хочется - вместе перечитать...

 

Розанова читаешь взапой. Соловьева - с напряжением, с профессиональным напряжением. Там - слушаешь родного грешного человека, тут - очень умного безгрешного профессора.

 

Конечно, против Розанова существует предубеждений – тьма. Он сам о себе: «Я - золотая рыбка, помещенная в аквариум, в котором налита навозная жижа». Циник. Метущийся. Непредсказуемый, то такой, то этакий...

Боже мой! И этот циник, этот романтик, эта золотая рыбка в навозе… И вдруг - абсолютная влюбленность в Достоевского, влюбленность институтки, подростка. И непросто влюбленность, а - любовь, которая открывает ему глаза.

Сегодня ночью перечел его ОТКРОВЕНИЕ о Легенде о Великом инквизиторе[80]. Это самое сердечное, самое доброе, самое умное и спасительное (и для него самого) произведение. Право, я не знаю другой такой проникновенной работы. Это само по себе настоящее художественное произведение (исполнение).

Да за одну его статью о «Легенде о Великом инквизиторе» можно многое, очень многое, если не все простить ему. Вот понимание = исполнение. Вот исполнение = понимание.

И если бы «ТАМ», в раю были бы, как и в аду, какие-то «подразделения», «отделы» и «подотделы», «этажи», солнечные и затемненные «палаты», отдельные, на двоих или общие, по профессиям и т.п., ну, в общем как бы по Данте, то уж разумеется, сидеть бы Розанову в самой лучшей, солнечной, а главное - отдельной палате. Ведь одно из определений АДА у Достоевского = быть в райской коммуналке, ни на секунду не оставаясь одному[81].

 

И какая-то тоска сжимает сердце - не дожил, не дожил Достоевский до этого очерка (написан Розановым в 1890 году, опубликован - в 1894). Не прочел его, а как бы умилился. Всю жизнь мечтал (письмо Страхову - намек) о своем критике[82]. В это мгновение, когда Розанов написал о легенде, Достоевский нашел «своего» критика.

 

Одна из тайн Розанова, конечно, - Суслова[83]. Это вам не чеховская душечка. Двух гениев на потолок загнала. Любить возлюбленную Достоевского, дружить с двумя его друзьями (Н.Страхов и Вл. Соловьев) - это и великий, величайший соблазн, величайшее счастье и величайшая ответственность. И Суслова и Страхов отреклись от Достоевского, и Розанов не мог не знать сие из первых - из самых первых - уст, прямо. Вот какое ему было ИСПЫТАНИЕ!

У Розанова - мстящая язвительность, сарказм. Кажется, сарказм его неотразим, до гармоничного светлого пушкинского юмора ему далеко, как до звезды.

И - абсолютно художественная натура, обладавшая уникальной способностью стать на любую точку зрения, абсолютно вжиться в нее и вопить так, что все глохли, ошеломленные. Находил в любой идее какое-то зернышко, ядрышко и - умел, как никто, взрывать его. Отсюда все его обаяние. Он как будто на себе экспериментировал. Может быть, он - самый гениальный персонаж Достоевского, взбунтовавшийся против своего творца, но рядом с ним не ставший.

Его воспринимали как гениального шулера. Все, кто с ним играл и с кем он играл, всегда проигрывали. Потом кричали: «Шулер! Передернул!» Ничего подобного. Все дело вот в этой универсальной вживаемости. Это, действительно, универсальная душечка. Бердяев находит в нем «бабье».

Но все, все, и те, кто его критиковал, и те, кто ненавидел, все подписались бы под одним: «стилист непревзойденный».

Странно. Что - стиль, сам по себе? Средство как самоцель. Гениальный фехтовальщик на... «груше»? Гроссмейстер «как»? И абсолютный импотент насчет – «что»? Да нет же, этой своей вживаемостью до конца он взбунтовывал будто бы незаметный, неслушаемый, невидимый голос. Он издевался над логикой самодовольной. Вот его главный враг. Все с ним игравшие чувствовали себя одураченными. А он, выигравший, сгребал лопаткой золото, которое ему было ненужно... И все-таки надо отдать должное всем проигравшим. Почти все они, в конечном счете, признавали его гениальность, но далеко не все поняли, что его стиль - это его способ познания нас, себя, способ провоцирования нас на самопознание. Стиль продуктивный, но - все-таки вторичный. Розанов - это бунт твари против творца, это подпольный человек, иногда - редко – Смешной (из человека «Бобка» становится - Смешным), это - Иван Карамазов, часто Митенька, редко Алеша, но иногда даже и Смердяков. Какой-то Робин Гуд и Квазимодо мысли сразу.

Слова Раскольникова, сказанные Разумихину молнией: «Ты их всех добрее, то есть умнее...» – можно прямо отнести у Розанову. Когда пишет он о Достоевском, словно вылезает, наконец, (на мгновение) из своего панциря и оказывается - трогательной, трепещущей душевно-духовной протоплазмой, которой больно не то что от холодного ветра, а от любого взгляда недоброго. А потом снова прячется, уползает, залезает в свою «броню», а нам только виден, а нам только остается его язык - жало, его беспощадные сверлящие глазки, все видящие, все подмечающие... Уползает в себя и - мстит миру, но как! Только - словом, то словом ненависти, то любви. Отмщает любовью...

 

Розанов и с Вольтером, и с Паскалем поговорил бы на равных и тем (им) был бы не менее интересен, чем они самим себе.

Конечно, ему, Розанову, в каком-то смысле было куда труднее и страшнее, чем Достоевскому: тот отдавал своим героям все, что хотел изжить, свои противоречия, выталкивал их, а Розанов накапливал их в себе и высказывал, выкрикивал. Лучше его сравнивать с актером, который играл «до полной гибели всерьез». Если б Достоевский знал Розанова, он сделал бы из него дюжину Раскольниковых, Подпольных, Иванов Карамазовых, Смешных.

Читать Розанова все равно что высасывать мозговую косточку или - слушать музыку. Нет, нет: последнее неправильно. Неправильно потому, что хочется, надо остановиться, вернуться, догрызть, довысосать и еще и еще разгрызть зубами... Обгладывать по строчечке, по словечку, по связочке одного словечка с другим, возвращаясь, забегая вперед, снова возвращаясь... А вот наслаждение невероятное, любовь и пир послаще всех других.

 

Главное, конечно, в том, что Розанов - художник, художник по призванию своему, по натуре, по всему, художник, нашедший в себе мужество остаться художником, не сделавшись, не став художником, так сказать, профессионально.

А самое главное: Розанов еще больше, чем сам Достоевский, но благодаря Достоевскому провоцирует нас - на свободу, на безбоязненность, но: ЕЩЕ БОЛЕЕ ОБУЗДЫВАЯ - на СОВЕСТЬ.

Это истинный Рихтер, исполняющий, познающий (!) - благодаря любви (!)- своего Бетховена = Достоевского.

И одновременно это «тварь дрожащая» («герой»), возмогшая «на равных» говорить с Творцом, перечить ему (но это позже), не возгордившаяся этим (в ЭТОТ момент).

Но ведь не было бы Розанова без Творца, не было бы диалога «твари» с Творцом. Не было бы «Прометея» без «Зевса».

НИКТО - ни А.Белый, ни Д.Мережковский, ни Н.Бердяев, ни Акутагава, ни Кафка и уж конечно, ни Томас Манн - не могли ТАК соперничать с Творцом, как он, Розанов.

Да, Розанова родили Достоевский с Сусловой. Это их незаконнорожденное духовное дитя.

 

 

Получил неожиданное «подкрепление» - радость от Ин. Анненского и (вспомнив) от В.Розанова аргумент в подтверждение моей «теории» о том, что все критики и литературоведы делятся на два разряда:

1) "конферансье" и

2) пониматели- исполнители.

Конферансье забивает представляемого, а пониматель пытается его исполнить («Рихтер при Бетховене как идеал»).

Не знаю, по невежеству, или не помню, по старости, но нет, по-моему, по крайней мере, я действительно не знаю двух таких лучших исключительных читателей Достоевского, как Розанов и Ин.Анненский. Вот истинное понимание-исполнение. Тот и другой так его «пересказывают», что если бы он знал об этом, сам бы подписался под этим пересказом. Особенный - маленький - критерий: оба концентрируют внимание – вдруг - на самых незаметных, самых маленьких забытых и неизвестных произведениях Достоевского: «Господин Поприщев», «Двойник», «Слабое сердце» и - вдруг- отыскивают там ВСЕГО Достоевского. Почему? Ответ опять-таки только один: пронзенность любовью и - любовь к нему.

Свидетельство Анненского о том, как он юношей слышал чтение Достоевским «Пророка»:

«Помню только, что в заключительном стихе – “Глаголом жги сердца людей” - Достоевский при чтении не забирал вверх, как делали иные чтецы, а даже как-то опадал, так что у него получался не приказ, а скорее предсказание и при том невеселое...»

Представал человек, «ОСУЖДЕННЫЙ жечь сердца людей». «Теперь, правда, через много лет Пророк Достоевского для меня яснее. Мало того, само пушкинское стихотворение освящает мне теперь его творчество».

На счет «Достоевский не забирал вверх...» «Не забирал вверх», как «забирал вверх» - и тоже гениально - Шаляпин... (свидетельство). А Достоевский своим тихим хриплым голосом, «опавшим», достигал сильнейшего эффекта.

Не знаю лучшего, что сказано о Достоевском: «Поэзия Достоевского»... «ОН БЫЛ ПОЭТОМ НАШЕЙ СОВЕСТИ»... Так мог его понять-исполнить, конечно, только поэт.

Если бы Достоевский услышал «пересказ» себя в исполнении Анненского или Розанова!

 

Иннокентий Анненский

К ПОРТРЕТУ ДОСТОЕВСКОГО

 

В нем Совесть сделалась пророком и поэтом,

И Карамазовы, и бесы жили в нем.

Но что теперь для нас сияет мягким светом,

То было для него мучительным огнем.

 

Ин. Анненский: совесть как искание Бога. «Второстепенность вопроса о смерти». Это - и так, и не так. «...Фантазии гениального юноши, поклонника Жорж Санд и Гюго, который только что с радостной болью вкусил запретного плода социализма, и при том не столько доктрины, сколько именно поэзии, утопии социализма».

 

ДОСТОЕВСКИЙ И ПУШКИН

 

Конечно, в этой главе надо рассказать о том потрясении, которое испытал молодой Достоевский в 1837 году, узнав о смерти Пушкина. О его речи о Пушкине и о том, как один ночью возложил он венок к памятнику поэта[84].

Но вдруг неожиданно возник еще один сюжет (меньше всего сам от себя ожидал): «Достоевский против Пушкина»... Насколько я (пока) знаю - один-единственный раз Достоевский себе позволил такое...

1876 год. Дневник писателя, январь... Достоевский рассуждает о развратности воспитания... И вдруг цитирует из Пушкина:

 

Что устрицы, пришли? О радость!

Летит обжорливая младость

глотать…

 

«…Вот эта-то “обжорливая младость”, единственно дрянной стих у Пушкина, потому что высказан совсем без иронии, но почти с похвалой, вот эта-то обжорливая младость из чего-нибудь да делается же? Скверная младость и нежелательная, и я уверен, что слишком облегченное воспитание чрезвычайно способствует ее выделки; а у нас уж как этого добра много!» (22; 10).

 

Ну так вот, как я ни люблю Достоевского, а приходится говорить: Боже мой, ушам, глазам своим не верю: какая плебейская критика, какие плебейские выпады, выкрики, эскапады... Как вдруг из него чернь какая-то брызнула. Жутко страшно, неловко... Но раз уж я подвязался чувствовать, думать и говорить всё до конца... Ну, и договорю.

Тут же он - как гимназистик из главы «У наших», как Лебедев или Лебядкин какой-то... опростоволосился.

И я опять-таки чувствую и мучаюсь (из-за него несравненно больше, чем из-за себя), а как он сам мучился, как мучился – о, кто-нибудь заметил? Сам-то он не мог же не заметить этого – «слово не воробей», должен же был понять, что и на том свете ему это не простится, покаяться смиренно придется, встреться он с Пушкиным. Хотя ясно, что тот простил бы его весело, великодушно и грустно. Ну, хорошо, ладно, наверное, тут срыв - и правда, с кем не бывает. Еще б немножко и хватанул бы на Христа, нашел бы и у него – «единственный дрянной стих»...

Были у Достоевского фантастические, я бы сказал, «ПРИПАДКИ БЕЗВКУСИЦЫ» (отнюдь не гениальные - имея в виду того француза, который сказал: мне гением помешал стать слишком большой вкус).

 

 

БАХТИН

Для меня лучшие книги о Достоевском (если выбирать одну или две):

1.М. М. Бахтин. «Проблемы поэтики Достоевского».

2.Н.А. Бердяев. «Миросозерцание Достоевского».

Но почему у Бахтина в книге о Достоевском нет ни полслова о Бердяеве? Почему? Не знал? Но ведь книга-то Бердяева вышла в 1921, а Бахтина в 1929.

 

Конечно, трудно возражать гению, и все-таки некоторые возражения М.М.Бахтину:

Он говорит: почти о каждом герое-идеологе Достоевского можно сказать: нет ничего, что бы он не знал о самом себе... Это не совсем так: сколько неожиданностей, сколько «вдругов» подстерегает каждого из них на каждом шагу...

 

О «Бедных людях»: «Коперниковский переворот»[85]... Да если б не было всего, что создано после каторги, никто и никогда, даже сам ММБ, не заметили бы никакого «коперниковского переворота». Распространеннейшая оптическая ошибка - приписывать предыдущему то, что знаешь из последующего. А останься Достоевский при «Бедных людях», при «Двойнике», «Господине Прохарчине»- не было бы Достоевского, не состоялся бы, как не состоялся бы Гойя до «капричос».

 

Между «Бедными людьми» и «Бобком», «Сном смешного человека», «Великим инквизитором» и должно было произойти нечто такое, что и предопределило, наконец, «коперниковский переворот», как между шпалерами Гойи, его первым радужным «Праздником Сан – Исидро» и «Капричос», картинами из «Дома Глухого». Останься Достоевский только при «Бедных людях», - он и остался бы в ХIХ веке (одним из...), как Гойя при своих, даже самых лучших шпалерах, без «Капричос», без «черной живописи».

Конечно, внутреннее духовное предопределение было и у Достоевского Чтение истории Иова в детстве (см. об этом 29, II, 43, 214 – ред.)сама атмосфера Мариинской больницы для бедных... «Двойник» ведь тоже не с луны свалился, а из собственного духовного опыта вырос. Вот здесь-то можно, да и должно усмотреть подход к «коперниковскому перевороту». Недаром сам Достоевский считал идею "Двойника" САМЫМ ВАЖНЫМ своим открытием, не доведенным им самим до конца. «Они еще увидят, что такое "Двойник!"»[86] Недаром несколько раз пытался доводить его до конца. Не довел. См. черновики-переделки повести: «Кислород и водород перевертывают ему голову»... Мечтает стать русским Гарибальди. Голядкин Старший и Голядкин Младший - это же наметка Ивана с Чертом (за 30 лет до «Братьев Карамазовых»).

Но как мы когда-то придумали с Эрнстом Неизвестным: циклотрон «Двойника» сооружен из консервных банок - разорвало... «Купол» (слово А.Н.Корсаковой) Голядкина еще не мог вместить всего того, что хотел вложить туда Достоевский. Художник и обогнал себя, и отстал от себя.

Не довел? Довел! Но уже в другом. «Записки из подполья» и все его «подпольные» во всех последующих произведениях. Они все вышли из «Двойника», Они все - гигантский «Двойник». И, конечно, «Приговор»: человек выпущен на землю в виде наглой пробы... Диаволов водевиль...

Полифония у Бахтина. Не абсолютизировать. Он и сам осторожен. Это скорее его адепты чересчур увлеклись. Плюс: духовный корень полифонии в Библии. Дать страничку - образ Библии. Сколько лет, десятилетий, а в сущности веков создавалась, «строилась» она? Сколько было «строителей»? Сколько голосов, хоров звучит там? Невероятный орган. А еще: «Библия. Все характеры» (Достоевский – 24; 97). Таблица Менделеева типов.

 

У Бахтина: Карнавализация, Меннипея, Солилоквиум и т.п. Но русские корни, православные.

Первое - это, говоря словами самого ММБ, «память жанра». Ведь человек мыслит логически, не зная никаких правил логики, никаких модусов и пр. А второе - восполнено, прежде всего, Д.С.Лихачевым, А.М.Панченко, а также Ветловской, Клейн и др.

У Бахтина: «Самосознание как художественная доминанта построения образа у Достоевского». Я бы уточнил: самообманное самосознание. Иного не бывает, по природе. Мера самообмана - другое дело, но доминантой остается самообман, страстно стремящийся избавиться от самого себя и страстно сопротивляющийся этому.

Голос, слово героя, по Бахтину, равны голосу, слову автора. Давно замечено, что это не так, но не объяснено, почему. По-моему, объяснение (одно из объяснений) - таково: ММБ, издавший свою «Поэтику Достоевского» в 1929, просто не знал черновиков. А если их, черновики, знать, то нельзя не поразиться: Достоевский - абсолютный «хозяин разговора», невероятно тоталитарный сценарист и режиссер, без ведома которого ничего не делается на «сцене». Он и лампочку самую маленькую, самую последнюю сам зажигает. Крепостное право там, в черновиках у него, рабовладение, а в «готовых» произведениях герои - вольноотпущенники, свободны. Но они ведь сотворены по воле Демиурга, по его образу и подобию, по образу того Демиурга, который всю жизнь и сам мучился, и сам одолевал себя. Высшая художественность творца создает иллюзию равноправия его с творениями.

 

Полифония. Бахтин заставил, научил слушать и слышать Достоевского. Именно: не просто читать глазами, духовным глазом, а слышать - духовным ухом, слышать - РЕЧЬ, а не просто читать ПИСАНИЕ.

ПИСАНИЕ. Библия. Книга... Но это же - Речь? Это - ГОВОРЯЩАЯ КНИГА, КРИЧАЩАЯ... Образ: души- голоса - летят-кричат... «Я твоему голосу верю...» (Рогожин - Мышкину). Нужно «включить», взнуздать все наше воображение, чтобы представить ГОЛОС ХРИСТА, ХРИСТА - РАЗГОВАРИВАЮЩЕГО, ХРИСТА ГОВОРЯЩЕГО.

ХРИСТА ПИШУЩЕГО - мы не знаем, его просто не было. Он - говорил, за Ним записывали, да и апостолы Его несравненно больше ГОВОРИЛИ сами, чем записывали.

«Вначале было Слово...» А не сказано или не поняли? («КАКОЕ СЛОВО»?) Помысленное только, записанное? Сказанное, проговоренное? Во всяком случае, насколько я сейчас себе представляю (прочесть с этой задачей Библию), большей частью Бог - ГОВОРИТ.

 

Апокалипсис. Почему у Бахтина нет или почти нет ничего об этом? Сначала поставить такой вопрос, раззадорить читателя, «поводить» его, а потом вдруг взорвать ответ:

а) ММБ писал свою книгу в принципиальнейшей полемике с ИДЕОЛОГИЧЕСКИМИ «ОБРАБОТКАМИ» ДОСТОЕВСКОГО, которые вольно или невольно убивали в нем, в Достоевском - художника. Таких "обработок" было две главные: вульгарно-социологическая (марксистская, прогрессистская, идущая от Писарева, Зайцева и др.) и утонченнейшая религиозно-мистическая (Бердяев и другие). И сколько бы Бердяев, действительно, человек образованнейший и тонкий, ни оговаривался, что дескать Достоевский - великий художник, все равно остается в его работах ощущение отговаривания. Так вот, ММБ и выступил против обеих этих «обработок». Другими словами, первая делала Достоевского - идеологическим врагом, вторая - идеологическим союзником, но обе, хотя и несравнимые по глубине, таланту, вкусу, - обе превращали Достоевского в средство для чуждых искусству целей. Достоевский оказывался «козырем» в идеологической карточной игре. А так как вторые - Бердяев и др.- не могли не открыть у Достоевского проблему апокалипсиса и тут же ее пустить в «игру», то не это ли и претило Бахтину, не поэтому ли он и счел самую проблему внехудожественной. Что касается первых, то для них вообще этой проблемы не было, да к тому же они, начиная с 20-х годов,- объявили ее ЗАПРЕТНОЙ.

Все это я знаю, через все это я прошел (через обе обработки) на собственной шкуре собственного духа. Ни в чем это не выражалось так сильно, так наглядно, как в самом СПОСОБЕ ЦИТИРОВАНИЯ ХУДОЖНИКА - цитировал его КАК МЫСЛИТЕЛЯ, ФИЛОСОФА, СОЦИОЛОГА, ИДЕОЛОГА. Логика (не высшего разряда) заменяла непосредственно художественное восприятие и понимание.

Еще о полифонии ММБ. Это был гениальный, внутренне скрытый, но все равно вопиющий духовный протест против наступающего и наступившего уже монологизма тоталитарной идеологии. И, если угодно, против духовного калечения человека.

По Бахтину: ничего окончательного в человеке еще не произошло, последнее слово человека и о человеке еще не сказано, человек открыт и свободен, еще все впереди и всегда будет впереди... ММБ продолжает здесь Достоевского: «человек есть тайна» (для тоталитарной идеологии тайн нет), «окончательная формула человечества» - не найдена... ММБ не мог духовно смириться с тоталитарным мышлением, хотя у него нет ни капли злобы, даже скрытой, даже «растворенной». Но вызывал он сам у новых властей - и чем дальше, тем больше - не просто неприятие, а именно нарастающее озлобление и, конечно, не могла его спасти благожелательная рецензия Луначарского, человека изолгавшегося, исподличавшегося, издилетанствовавшегося.

Тем более поразителен парадокс: СЛОВА «Апокалипсис» у ММБ нет или почти нет, но ДУХ апокалипсиса, можно сказать, ЦАРИТ в его книге. Все его понятия-образы, образы-категории апокалипсичны, а вроде бы самой –то ИДЕИ АПОКАЛИПСИСА, слова такого - нет.

Добавить еще, что в своей работе о Рабле он тоже абсолютно обошел эту тему, хотя (уточнить) первая часть «Гаргантюа и Пантагрюэль» заканчивается особой главой специально об апокалипсисе. Почему так?

Книга о Достоевском вышла, повторяю, в 1929г. «Год великого перелома».

Вы всей стране хребет сломали

и душу смяли ей в те дни...

 

Ножами по живому телу

они чертили свой чертеж...

Н.Коржавин

 

И вдруг: солилоквиум, карнавал, полифония, диалог, Большой диалог, Большое время...

Вот вам еще один «фантастический» рассказ об еще одном «Смешном человеке».

 

Апокалипсис («Поэтика Достоевского», стр. 41, 223). Дело даже не только и не столько в том, что у Бахтина тема апокалипсиса не только не выделена как главная, но нет даже самого слова апокалипсис. Взамен этому слову дается эсхатология. И встречается это слово всего два раза. Но что уж совсем странно, слову этому придан какой-то пренебрежительный смысл: "Достоевский - публицист вовсе не был чужд (курсив мой. - Ю.К.) ни ограниченной и односторонней серьезности, ни догматизму, ни даже эсхатологизму " (223)[87].

В контексте эта фраза - о Достоевском-публицисте - противопоставлена мысли о Достоевском-художнике, т.е. если угодно, она звучит так: у Достоевского-художника, полифониста нет, слава Богу, никакого эсхатологизма, никакой апокалепсии, но у Достоевского-публициста, монологиста, к сожалению,- есть.

Тут два недоразумения:

1) Достоевский-художник ЕЩЕ БОЛЕЕ эсхатологичен и апокалипсичен, чем Достоевский-публицист.

2) Пусть, действительно, у ММБ нет СЛОВА АПОКАЛИПСИЧЕСКИЙ, но все реальное содержание, повторяю, его книг насквозь апокалипсично: только у него вместо этого слова почти на каждом шагу – «катастрофа», «порог», «контрапункт», «внутриатомный контрапункт голосов» и т.д.

Объяснение? Объяснений несколько. Первое и главное: понятная реакция чистого исследователя, чистого искусствоведа, чистого литературоведа на всякого рода идеологические обработки Достоевского, как вульгарно-социологические, так и утонченно религиозные.

Второе. Нельзя, вероятно, не принять во внимание, что ко времени выхода книги Бахтина темы религии, особенно темы эсхатологии, апокалипсиса были уже закрыты. Сами термины эти - эсхатология, апокалипсис - были изгнаны (сам предмет закрыт, сам вопрос снят, запрещен, арестован), в лучшем случае эти термины звучали только в негативно-ироническом тоне.

Третье. Да и сам Бахтин в 1929 году, наверное, был не тот, каким я его встретил в 1965 в ссылке, в Саранске.

Сам-то он был (никогда об этом не забуду по саранским ночам и дням) насквозь христианский человек. У него все христианство, все православие, весь апокалипсис «растворен» во всех его работах, в каждом его слове: апокалипсис у него просто «переведен» в другие, «легальные», «полулегальные», непонятные для марксистов-атеистов,- термины, как у Мераба Мамардашвили, как у А.Пятигорского.

Я это вначале только почувствовал, но не понял. Понял только сейчас.

 

МОНОЛОГ у Бахтина.

Во-первых, что вообще имеется в виду под словом, понятием – МОНОЛОГ (см. словари, энциклопедии etc.)

Во-вторых, что имел в виду конкретно под монологом (и полифонией) Бахтин? Все время иметь в виду, что он очень оговорочно употреблял эти понятия, называя их то аналогиями, то - образами-понятиями.

Так или иначе, вероятно, должна быть глава:

О СОМНЕНИЯХ В САМОЙ ВОЗМОЖНОСТИ СУЩЕСТВОВАНИЯ МОНОЛОГА.

Да, монолог невозможен именно по самому происхождению самого СЛОВА.

СЛОВО, по природе своей, по своему происхождению, и, стало быть, по своим последствиям бесконечным, - не монологично, а диалогично, полифонично.

Мне кажется, что, как это ни странно, М.М.Б., почему-то, не учел этого в своей теории.

И дело как раз совершенно не в том, что Достоевский противостоит другим писателям как диалогист, полифонист - монологистам, а в том, что он открыл и «продемонстрировал» - художественно- диалогическую, полифоническую природу и монолога (гениально его определение: « корчащееся слово», «слово с оглядкой»... ) - тут надо найти какие-то другие слова... Ведь если идет речь о слове, о слове звучащем, откликающемся и рассчитанным на отклик, вызывающим на отклик, о слове - отклике и слове, требующем отклика, о слове аукающимся, которое самое есть ауканье, - то, стало быть?.. Вот перед нами природа СЛОВА как слова, которое не может быть монологическим, как слово, которое не может не быть диалогичным и полифоничным.

 

М.М.Бахтин: У Достоевского нет характеров, нет типов. Но сам-то Достоевский мыслил себя именно в этих категориях. И о той же Библии: «все характеры». М.Бахтин: критик должен понимать автора лучше, чем сам автор себя понимает. Гм...

 

У М.М.Бахтинаесть гениальная мысль (не надо – «гениальная»; вообще эти апологетические определения - тщательно избегать, принципиально, ну один, максимум два-три раза на тысячу страниц, где уж нельзя удержаться, да и то - постарайся удержаться: надо научиться, надо суметь - описать, передать впечатление гениальности, а не отделываться апологетическим эпитетом, в сущности, не требующим никакого усилия мысли): Достоевский мыслил целыми мировоззрениями [88]. Кажется, эта мысль относилась у Бахтина прежде всего - к «Сну смешного человека».

Если каждое произведение (да и все творчество) великого художника - это как бы храм, то в отношении Достоевского можно сказать так: ОН СТРОИТ СВОЙ ХРАМ ИЗ ХРАМОВ ДРУГИХ. ХРАМЫ «ЧУЖИЕ» ОН ДЕЛАЕТ СВОИМИ, СВОИМИ «КИРПИЧИКАМИ»...

Все так.

Но: чтобы так мыслить, чтобы так строить, надо? Надо в совершенстве знать эти «целые мировоззрения», надо знать эти «храмы» чужие - как свои, и только тогда можно так мыслить, можно так строить.

Ну вот, к примеру, - о «Шиллере» в «Преступлении и наказании»: «Шиллер-то, Шиллер-то наш», «шиллеровские натуры».

Одно - всего одно! словцо, а что за ним? Для самого Достоевского?

Для тогдашнего читателя?

И - для сегодняшнего?

Для Достоевского - это: прочтение, еще в юношестве, всего Шиллера ( а это - описать, - физически наглядно, осязательно, точно). Это: «я вызубрил Шиллера <…> бредил им...» [89]

Для тогдашнего читателя эти чувства и мысли Достоевского были родны, понятны (как и для его героев).

Автор, герои, читатели - говорили на одном языке, слушали друг друга на одной «волне», понимали друг друга с полуслова, с полунамека.

Вот что значит, конкретно, мыслить «целыми мировоззрениями», строить из храмов-кирпичиков.

Может ли так мыслить, строить, сотворчествовать читатель современный (да и даже большинство исследователей)?

Но ведь точно такое же рассуждение можно - нужно отнести к МНОГИМ ДЕСЯТКАМ ИМЕН, подобных «Шиллеру»...

Не знаешь этого, не понимаешь - не вспыхнет в душе твоей из этой искры огонь, не сможешь соучаствовать, сорадоваться.

 

А еще скажем, та же Сикстинская Мадонна Рафаэля... В художественных произведения она упоминается два-три раза («Преступление и наказание», «Бесы»...?)

Опять:

1) Что значила Сикстинская Мадонна для Достоевского самого?..

2) Для его читателей тогдашних?

3) А для нынешних?

Кстати: а сколько тогдашних читателей-то было?! Не забудем (в этом отношении - факт из фактов): трехтысячный тираж отдельного издания «Бесов» 1873 года на треть не был раскуплен,- тираж, тираж тогдашних журналов буквально ведь капля в море - 3-4 тысячи...

3) Нынешние - зато! - имеют, только пожелай, пусть несовершенные, но альбомы, видеокасеты...

Но - знают ли, понимают ли, чувствуют,- что тогда значила эта Мадонна для Достоевского?..

И ведь – то же самое, то же самое - о Гольбейне (помню, как еще в 1963, еще не понимая всего этого, но предчувствуя, затягивал с публикацией первой статьи о Достоевском, мотивируя это тем, что я не видел Гольбейна даже в репродукции,- и не сдал статью, пока репродукцию эту не разыскал)...

То же самое и с музыкой, которую слушал, любил - не любил Достоевский...

Короче, то же самое со все его «БИБЛИОТЕКОЙ», - ЛИТЕРАТУРНОЙ, ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЙ, ФИЛОСОФСКОЙ, МУЗЫКАЛЬНОЙ...

4) Алеша - в революцию (известные нам «Братья» всего лишь «ПРЕДИСЛОВИЕ»,- дать в заголовок. Или так: «ГЛАВНЫЙ РОМАН ВТОРОЙ»).

 

О ЦИТИРОВАНИИ.

В науке - яснее ясного. Тут уж, позвольте, все должно быть точно. Бессознательности нет места.

Но в искусстве? В литературе, поэзии? В музыке, живописи, графике, скульптуре? Здесь особые законы «цитирования». Оно может быть даже бессознательным. Порой без цитирования нельзя, невозможно просто. Насколько сознательно или невольно - другой вопрос. Цитирование может быть серьезным, серьезнейшим. А может - даже пародийным.

Кто когда заметил: «Дым, туман, струна звенит в тумане...» (из Гоголя цитирует Порфирий у Достоевского в «Преступлении и наказании»). Да те же «клейкие весенние листочки» (из Пушкина). «Злая мышь в подполье» (это же из пушкинского «Скупого»).

А как Достоевский «обокрал» Тургенева? (См. замечательные наблюдения Р. Назирова)[90].

ПУШКИНСКИЕ ЗЕРНА, которые взросли... Как Достоевский читал Пушкина? Так же, как Гоголя, которого он знал наизусть, но только еще лучше, еще памятливее, с еще большей надеждой.

Любимые, самые любимые стихи его, которые он читал. С Пушкиным у него был какой-то явно-тайный роман: никого не «грабил» он в мировой культуре, как Пушкина, и знал, что каждое «краденое» зернышко взрастет небывало.

 

Разговор поэта с книготорговцем.

Внемлите истине полезной:

Наш век - торгаш;

в сей век железный

Без денег и свободы нет...

 

Ср.: «Деньги - чеканенная свобода» (кажется, из «Зимних заметок о летних впечатлениях»)[91].

 

Кажется, подтверждается мысль - гипотеза о том, что ОБРАЗ «ПОДПОЛЬЯ», ОБРАЗ «МЫШИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ» - вряд ли появился бы без Пушкина (переосмысленный, конечно).

Ср. Пушкин «Скупой»(Альберт):.

….пускай отца заставят

Меня держать как сына, не как мышь,

Рожденную в подполье.

В «Записках из подполья» есть целый полуторастраничный МОНОЛОГ о МЫШИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ, точнее монолог самой мыши. (На 33-х строчках само слово мышь встречается 7 раз: «усиленно сознающая мышь», «несчастная мышь», «там, в своем мерзком и вонючем подполье наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость»).