История развития пистолетов-пулеметов: Предпосылкой для возникновения пистолетов-пулеметов послужила давняя тенденция тяготения винтовок...
Наброски и зарисовки растений, плодов, цветов: Освоить конструктивное построение структуры дерева через зарисовки отдельных деревьев, группы деревьев...
Топ:
Оснащения врачебно-сестринской бригады.
Проблема типологии научных революций: Глобальные научные революции и типы научной рациональности...
Интересное:
Берегоукрепление оползневых склонов: На прибрежных склонах основной причиной развития оползневых процессов является подмыв водами рек естественных склонов...
Подходы к решению темы фильма: Существует три основных типа исторического фильма, имеющих между собой много общего...
Средства для ингаляционного наркоза: Наркоз наступает в результате вдыхания (ингаляции) средств, которое осуществляют или с помощью маски...
Дисциплины:
 2017-05-23 |
 318 |
из
5.00
|
Заказать работу |
(Достоевский и «человек с содранной кожей»)
Все, может быть, началось с того, что меня перестали удовлетворять иллюстрации к произведениям Достоевского (за очень немногим исключением – В.А.Фаворский, Н.А.Корсакова, Э.Неизвестный и некоторые другие), а просмотрел я их сотни.
Разумеется, я давно знал мысли, высказывания Достоевского о картинах Рафаэля, Гольбейна, Тициана.
Но в конце 60-х, разглядывая «Капричос» Гойи, обжегшись ими, я вдруг подумал: насколько это ближе по духу Достоевскому, чем сближение Достоевского с Рембрандтом, о чем я вычитал у Л. Гроссмана. И чем дальше, тем больше я убеждался в этом, прочитав множество книг о Гойе, проглядев едва ли не все репродукции его произведений, тем более побывав (и не раз) в музее Прадо.
В начале 70-х, готовя телевизионную передачу «Моцарт и Сальери», искал «изобразительный ряд». Разумеется, в первую очередь взял три гениальных рисунка Фаворского. А что еще? И тут Эрнст Неизвестный подсказал – «Страшный суд» Микеланджело. И вот, бесконечно разглядывая тот немецкий альбом Микеланджело, который я взял у Неизвестного, рассматривая ту «раскадровку», которую мы сделали для передачи, я вдруг опять почувствовал необычайное родство душ, духа этих художников – Микеланджело и Достоевского.
Примерно в это же время, чуть позже, вычитал в 86 томе «Литературного наследства» чье-то письмо, где говорилось об этом родстве[69]. Это еще более стимулировало такое сравнение. Тогда же и пришла эта мысль: если олитературить героев Микеланджело, то они во многом (по крайней мере, для меня) окажутся героями Достоевского, а если «оскульптурить», «оживописить» героев Достоевского, то они вдруг тоже во многом окажутся героями Микеланджело.
А тут как раз вернулся из Италии Ю.П.Любимов и, радостный, рассказывает, что ему дали карт-бланш - сделать на итальянском телевидении все, что он захочет: «Подумай!». Я ему тут же и предложил этот сюжет: Микеланджело и Достоевский. Не знаю почему (то ли потому что я не был еще достаточно убедителен, то ли потому что он был настроен на другую «волну»), но из этого дела ничего не вышло. Но все это - запало. Запало, но отложилось надолго - до конца 80-х, когда мне несколько раз посчастливилось побывать в Испании (музей Прадо) и в Италии (прежде всего «Сикстинская капелла», Сан Пьетро).
Еще помню, что тогда же, когда я прочитал то чье-то письмо и расспрашивал многих искусствоведов, есть ли такая скульптура у Микеланджело - человек с содранной кожей. Никто не вспомнил. Сам искал - не нашел.
Но вот сегодня, буквально сегодня, 29 января 1997г. снова разыскал это письмо, на которое наткнулся 20 лет назад. Вот что получилось.
Письмо (от 17 июля 1879 г.,оригинал написан по-французски, место отправки - Форестье) принадлежит некоему, ныне совершенно забытому, Ф. М. Толстому.
Адресовано - О.Ф.Миллеру. Из него следует, что еще прежде Ф.М.Толстой довольно резко (вероятно, тоже в письме) высказывался против Достоевского и что О.Ф.Миллер еще резче ему отвечал - в письме от 27 июня 1879г. (оба эти письма, к сожалению, нам неизвестны).
«...Ваше письмо от 27 июня - это не просто “расписка в получении, а красноречивая защитительная речь и в то же время почти обвинительный акт, которым вы мне даете знать, что я ложно понял и вынес легкомысленный приговор личности и творчеству вашего литературного идола...
<…>
Теперь - последнее слово. Совершенно очевидно, что “человек с содранной кожей” Достоевского в духе Микеланджело радует наш взгляд. Вы хотели бы повесить этот анатомический шедевр, эту окровавленную плоть, над своим письменным столом, чтобы досыта наслаждаться ее созерцанием. Я же восхищаюсь им как добросовестным и даже ученым, с точки зрения анатомии, трудом, но мне хотелось бы, чтобы сей труд находился подальше от моих глаз. Вот и вся разница между нашей манерой писать о великом таланте Достоевского».
Неизвестно, последовал ли ответ О.Ф.Миллера.
Но вот письмо ему Ф.М.Толстого (оригинал опять по-французски от 14 августа 1879г.). Убежден, что читатель не посетует на слишком долгую цитату - настолько сильной, искренней и красивой является мысль автора.
«Если у вас хватит терпения разобрать мои каракули - вы изрядно посмеетесь! “Валаамская ослица заговорила”, скажете вы, быть может, читая мою исповедь. Дело в том, что ваше письмо от 27 июня явилось для моей старой башки совершеннейшей новостью - скажу больше: откровением...
Ваша глубокая уверенность в справедливости своей оценки поколебала мои убеждения, и я принялся внимательнейшим образом перечитывать роман - предмет вашего культа. - Итак, я не только должен торжественно покаяться, но и возопить из сокровенных глубин своей души: mea culpa, mea maxima culpa (моя вина, моя громадная вина. – ред.). Последний роман Достоевского действительно, как вы это говорите, - идеальное произведение, и все наши беллетристы-психологи - со Львом Толстым во главе - не больше чем детишки в сравнении с этим суровым и глубоким мыслителем. Перебирая в уме чудовищные бессмыслицы, которые я позволил себе высказать в своем первом письме, я краснею от стыда, и только одну фразу я считаю возможным оставить и теперь - это параллель между “Человеком с содранной кожей” Микеланджело и некоторыми местами в творениях Достоевского, но с той, однако, разницей, что произведение Микеланджело - это анатомический этюд, а произведение Достоевского - это этюд психологический, или, вернее, вивисекция, производимая над живым человеком. Те, кто присутствует при этом эксперименте in anima villi (на живом существе. – ред.), видят, как трепещут мускулы, течет ручьем кровь, и - что еще ужасней - они видят себя отраженными в глазах, “этом зеркале души”, и в мыслях человека, вскрытие которого производит автор.
<…>
Вы спросите, быть может, с какой целью пишу я вам эти строки? Достоевский сумел бы объяснить вам это - я же не в состоянии это сделать. Здесь желание сознаться в том, что я побежден и - как ни странно - у меня совсем нет ощущения, что я унижен, - я чувствую себя выросшим в собственных глазах тем признанием, которое только что вам сделал. На одно мгновение я словно облачился в рясу смиренного Алеши, а вы появились передо мной в моральном одеянии симпатичнейшего отца Зосимы.
Примите же эти строки как мою исповедь вслух...
Вы не станете упрекать меня - я не заслуживаю этого - вы уже дали мне, впрочем, кое-что понять, отобрав у меня книжки журнала, - а найдете средство дать мне знать, что исповедь Валаамской ослицы благополучно дошла по назначению.
Тысяч и тысяча благодарностей за то, что вы открыли мне глаза». («Литнаследство», т. 86. 1973, с. 487-488).
Не правда ли, прежде всего, насколько замечательно глубокими, плодотворными, заразительными предстают здесь мысли безвестного для нас читателя Ф.М.Толстого? Драгоценный подарок для всех любящих Достоевского.
Но не менее замечательным предстает и сам этот человек, написавший такое письмо. Какая беспощадность к себе. Какая искренность. И какая, наконец, радость от того, что убедился в своей ошибке. А еще - какой тон, какая молодость тона. А ему - в это время - 72 года!
Кто же он, этот человек? Феофил Матвеевич Толстой (1807-1881) - музыкальный критик, композитор-любитель, мало известный беллетрист, крупный чиновник цензурного ведомства, внук М.И.Кутузова.
Уверен: благодаря этим своим двум письмам он останется и в истории литературы (истории писателей), и в истории русских читателей (когда-то она еще будет написана).
Не могу не привести еще несколько сильных мыслей из второго письма (может быть, потом я перенесу этот отрывок в другое место - наверное, получится маленькое эссе «Достоевский и Лермонтов» (вспомнить и собрать все на тему «Достоевский и Лермонтов») - о «хищном типе» в противопоставление Печорину, сопоставление «Пророка» Пушкина и «Пророка» Лермонтова[70] и т.п.:
«Сцена опьянения старого распутника, сцена с офицером и исповедь Ивана - это также мастерски произведенные вскрытия.
Поэма, которая складывалась в голове Ивана, полна подавляющего величия.
Если б можно было воскресить Лермонтова, он сумел бы сделать из этого pendant (соответствие. – франц.- ред.) или, скорее, продолжение своего “Демона”.
Инквизитор - это воплощение Люцифера, облаченного в пурпур и увенчанного папской тиарой. А в личности Христа, в его взгляде, преисполненном благодушия, которым освещено лицо Инквизитора, я вижу, мнится мне, вижу облик автора романа. - Да! вы тысячу раз правы - “Достоевский - это Weltschmerzer” (выразитель мировой скорби. – нем.-ред.), и его нельзя сравнивать с эгоистом Жан-Жаком.
Если бы Лермонтову - единственному из наших поэтов, который мог бы позволить себе изложить стихами речь Ивана, - посчастливилось напасть на подобный сюжет, из-под пера вышло бы произведение, еще более грандиозное, чем его “Демон”. Стремление Люцифера в тиаре бесконечно шире, ибо любовь какой-нибудь Тамары, разумеется, гораздо ниже любви или признательности всего человечества» («Литнаследство», т.86, 1973. с. 488).
Итак, первый (насколько мне пока известно), кто задумался о духовно-художественном родстве Достоевского и Микеланджело - был Ф.М.Толстой.
А, может быть, О.Ф.Миллер, а Ф.М.Толстой сразу же полюбил эту мысль. Почему Миллер? да потому что в письме Ф.М.Толстого сказано: «...совершенно очевидно, что “человек с содранной кожей” Достоевского в духе Микеланджело радует ваш взгляд».
Неважно, кто первый. (Мы же не знаем их предыдущей переписки). Важна мысль, у которой большое будущее.
POST SCRIPTUM
Кстати, когда я расспрашивал у искусствоведов, какое произведение Микеланджело может быть так названо, я почему-то имел в виду скульптуру. Теперь-то ясно, что это может быть и рисунок (рисунки), это может относится ко всему творчеству и Микеланджело и Достоевского.
Поблагодарим Л. Р. Ланского, отыскавшего эти два письма Ф.М.Толстого. Отыскать бы их... Замечу еще, что Толстой писал это в июле- августе 1879 года, т.е. еще не дочитав до конца «Братьев Карамазовых», не зная речи о Пушкине, последних статей из «Дневника писателя», не пережив смерти Достоевского. Не может быть, чтобы так или иначе - не откликнулся. Найти бы и эти отклики.
ВТОРОЙ POST SCRIPTUM
Сегодня же после только что написанного бросился к З0 (II) тому ПСС Достоевского, к указателю имен: что о Микеланджело? Пять сносок, но все - не от Достоевского. Все равно стал смотреть. Ожидали три сюрприза.
1). Герцен в 1864 году в статье «Новая фаза в русской литературе» (“Колокол”) писал: «не следует, кроме того, забывать, что эта эпоха (николаевская) оставила нам одну страшную книгу, своего рода carmen horrendum, которая всегда будет красоваться над выходом из мрачного царствования Николая, как надпись Данте над входом в ад: это “Мертвый дом” Достоевского, страшное повествование, автор которого, вероятно, и сам не подозревал, что рисуя своей закованной рукой образы сотоварищей каторжников, он создал из описания нравов одной сибирской тюрьмы фрески в духе Буонаротти”» (Герцен, Полн. собр. соч., т. XVIII, стр. 219).
Так вот выходит, кому первому пришла мысль сравнивать Достоевского с Микеланджело (с Данте и тоже в связи с «Мертвым домом», как известно, его уже сравнивал Тургенев)[71].
Однако не всего Достоевского со всем Микеланджело, а лишь «Мертвый дом» с - фресками (подумать, с какими).
2). В «Записной книжке» Достоевского (1860-1862) читаем: «Чернышевскому. А перед г <осподином> - то Буслаевым вы были неправы», а на полях помета: «NB» (20; 158).
Оказывается (узнаем из примечания к этой фразе), Достоевский имеет в виду выступление Чернышевского (вслед за А.Н.Пыпиным) против Ф.И.Буслаева в статье «Полемические красоты. Коллекция вторая» по поводу сравнительной оценки изображений Страшного суда в русской традиции и у Микеланджело!
Что отсюда следует?
Впервые за границу Достоевский, как известно, выехал в 1862 году, так что видеть воочию « Страшный суд» он не мог[72]. (Выяснить, были ли тогда репродукции «Страшного суда»? Были ли они доступны Достоевскому, т.е. мог ли он их видеть?) Но во всяком случае - читал о нем. Мало того: хотел ввязаться в этот спор (а про себя, для себя и ввязался), причем приняв сторону Буслаева.
(Стало быть, придется выяснять суть этого спора.)
3). В мартовском номере «Дневника писателя» за 1877 год (гл. 3 - Похороны «общечеловека») Достоевский пишет: «...пуще всего хотелось бы ввернуть хоть два слова об идеализме и реализме в искусстве, о Репине и о господине Рафаэле, - но, видно, придется отложить все это до более удобного времени» (25; 88).
Это не что иное, как опять-таки внутренний отклик на отношение Репина и Стасова к итальянской изобразительной культуре эпохи Возрождения. Отношение это - нигилистическое. Рафаэля им, к примеру, и «смотреть не хочется», а что касается Микеланджело, то для него делается одно-единственное исключение – «Моисей».
Можно представить себе негодование Достоевского (особенно при его- то отношении к рафаэлевой Мадонне, Тициану!). Он и выразил это отношение в «Рабочей тетради» в январе 1877 года: «Репины - дураки, Стасов – хуже» (25; 227).
(И это все придется выяснять подробнее).
МИКЕЛАНДЖЕЛО В СИКСТИНСКОЙ КАПЕЛЛЕ (работал там в1508 - 1511гг. и в 1538- 1541гг.). В общей сложности, учитывая подготовку (расчистку и проч., от первой мысли до последнего штриха - не меньше 10-12 лет). Начал 32-летним. Вернулся 62-летним.
В итоге? В итоге - ВСЯ БИБЛИЯ. ВСЯ: от разделения света и тьмы, от создания Земли и Воды, от сотворения Адама и до Страшного суда, до Второго Пришествия Христа. Старый и Новый Заветы.
Стоит задуматься о немыслимых, небывалых трудностях, связанных с возвращением Микеланджело, спустя четверть века, в Сикстинскую капеллу.
Дело не только, да может и не столько в соревновании с самим собой, в достижении самого себя, молодого, в задаче - превзойти себя, того, но, главное, - увязать все это композиционно.
Увязать не просто «содержательно» (потолок, свод, «небо» = Старый Завет, стена = Завет Новый, эпилог всей Книги), но и “формально”.
Первый взгляд на свод и на стену...
«Увязано», не знаю, как это сказать, - игрой цвета, красок, какой-то античной красотой мощи тел... Сразу видно: то и другое - создано одним мастером, а «другое» - с постоянной оглядкой на «первое»...
И вот сюда-то: сравнение Адама и Христа. Божественное происхождение человека и человеческое происхождение Христа?..
Произвести скрупулезнейшее, профессиональное, т.е. со «спецами» исследование этой идентичности, аналогии, близости.
На стене - персонажи из Старого Завета. В Страшном суде не меньше ТРЕХСОТ персонажей.
Старая моя мечта (сейчас обострилась): увидеть бы такую картину, на которой - все персонажи, все герои Достоевского (даже только замышленные)... Все- все - на одном «пятачке»... Но ведь этот «пятачок» и есть апокалипсис, и есть Страшный суд Достоевского.
Уверен: есть или найдутся такие, совершенно точные научные способы, методики, благодаря которым можно будет, тоже совершенно точно, «идентифицировать» образы Адама и Христа: прототип был общий! (Когда помру, спрошу у Микеланжело на том свете, сам-то он знал?).
Красота земного. Укорененность небесного (поискать слова).
РИСУНКИ МИКЕЛАНДЖЕЛО - ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ ДОСТОЕВСКОГО (А ЕЩЕ: НОТНЫЕ ЗАПИСКИ БЕТХОВЕНА)...
В. Дажина в книге «Микеланджело. Рисунок в его творчестве» (М., 1986.- ред.), не сравнивая Микеланджело с Достоевским, пишет о сравнительно слабой индивидуализации образов Микеланджело (но это еще надо продумывать и продумывать, что-то тут не так.)
Ценно другое: В. Дажина приводит слова Микеланджело, слова, которые больше всего меня поразили и обрадовали:
1) «рисунок, который иначе называют наброском, есть высшая точка и живописи, и скульптуры, и архитектуры, рисунок является источником и душой всех видов живописи и корнем всякой науки».
Она, Дажина, по-моему замечательно точно, тонко пишет: его рисунки - это как бы «перевод» его сонетов. (Какое счастье, что есть эти сонеты и эти рисунки - какое несчастье было бы, если бы не было черновиков Достоевского.)
Итак, сам Микеланджело «переводит» свои линии в слова, а слова (мысли) - в линии.
Вот так я и понимаю “рисунки” Достоевского, т.е. его записные книжки, наброски, черновики.
2) «... во мне уже не рождается ни одна мысль, на которой не лежала бы печать смерти».
3) “черновики”, “записные книжки” (“рисунки”) Микеланджело к своду и стене Сикстинской капеллы. Какая подготовительная работа, сколько вариантов. Сколько коренных изменений... Ср. Достоевский.
А я бы вот так и дал - наглядно, столбиками, параллелльно.
И - вам бы физически передалась их духовная энергия, энергия самого творчества, передался бы их ритм...
Микеланджело о рисунке. А у Достоевского, если угодно, - рисунок рисунка... У него - рисунок не линиями, а словами.
Скажут (а я и сам говорю себе это беспрерывно): так ведь это просто невозможно, невозможно для нормального читателя, и почти невозможно для исследователя!?
Ответ: для нормального читателя - да, но для исследователя?
Исследователь и обязан совершить эту работу, адски-райскую, чтобы « сократить времена и сроки» для нормального читателя (а он, в свою очередь, сократит какие-то «времена и сроки» и для меня - в другом).
Нет, все-таки, наверное, Достоевский в Сикстинской капелле не был. Если б был, не мог бы не откликнуться. Но для этого надо во-первых, прежде всего, выяснить: мог ли - видеть, т.е. была ли она тогда открыта.
Мог ли видеть Босха, Брейгеля, Дюрера (Дюрера, наверное, мог).
А видели ли они друг друга? Могли ли видеть?
ЗАМЫСЕЛ КАК ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ.
Пушкин о Данте...
Рисунки Микеланджело и Леонардо – замыслы.
Надпись Эрнста Неизвестного на подаренном мне альбоме графики «Юрию от Эрнста - КАК ТЕНЬ ЗАМЫСЛА».
Черновики Достоевского, Пушкина... - то же самое, что рисунки Микеланджело и Леонардо, это - их рисунки, рисунки словом. Особая задача, которую не только никто не решал, но даже, кажется, и никто не ставил - исследовать сам ритм, тон, музыку этих черновиков, замыслов, рисунков.
Перечитываю воспоминания В.В.Тимофеевой (Починковской):
«В либеральных литературных кружках и в среде учащейся молодежи, где были у меня кое-какие знакомства, его бесцеремонно называли “свихнувшимся”, а в деликатной форме - “мистиком”, “ненормальным”, что, по тогдашним понятиям, было одно и тоже.
Это было время только что замолкнувшего процесса Нечаева и романа “Бесы” в “Русском вестнике”. Мы, молодежь, читали речи знаменитых защитников в “Голосе” и ”С.-Петербургских ведомостях ”, и новый роман Достоевского казался нам тогда уродливой карикатурой, кошмаром мистических экстазов и психопатии <...>
Но ведь тот же Достоевский так волшебно и сладостно расширял нам сердце и мысли! И кто знает, думалось мне теперь, под впечатлением первой встречи с знаменитым писателем, может быть, именно он вывел нас всех из нормы и до того пронзил нам душу любовною жалостью, состраданием ко всему страдающему, что нам сделалось тесно в семье, и все больное, забитое и приниженное стало нам близко и родственно, как свое! А если так, не все ли равно, как его называют другие?! Он с полным правом мог ответить этим другим, как Торквато Тассо - врачу, присланному лечить его:
Geheilt will ich nicht sein!
Mein Sinn ist kräftig,
Da wär, ich, ja, wie And re, niederträchtig!
Я не хочу быть исцеленным!
Если б мой разум был крепким,
Я был бы такое же ничтожество, как другие!»
В.В. Тимофеева описывает первую встречу с Достоевским в 1872 году, т.е. ей было всего 23 года.
Одна эта запись В.В.Тимофеевой делает честь и сердцу ее, и уму. Она ведь не знала и не могла знать ответ Достоевского на все эти укоры (чтобы не сказать - травлю) в «ненормальности», ответ, оставшийся в записных книжках: «Да моя болезненность здоровее вашего здоровья...».
Удивительно красиво еще и такое совпадение. Японский писатель К.Оэ в своем романе «Записки пинчраннера» нарочно - с вызовом - цитирует Шекспира (кажется, из «Макбета»), цитирует, если так можно выразиться наоборот. Примерный смысл: у Шекспира - не дай мне Бог сойти с ума, а Оэ подает эту цитату так - дай мне Бог сойти с ума. Потому что нормальным разумом это невозможно понять.
Существует предрассудок о плохой памяти Достоевского. Ослабление памяти усугубилось падучей («кондрашка с ветерком»). Сам он сколько раз жаловался (приходится перечитывать написанное, потому что забыл). Не узнавал людей - те обижались. В начале «Преступления и наказания» у Катерины Ивановны четверо детей, в конце - трое (да еще и имена перепутаны)[73]. Примеров можно набрать много.
Но:
Во-первых, главные чувства, главные мысли, главные формулы, главные слова он - на протяжении всей своей жизни повторял на редкость удивительно точно, лейтмотивно, несбиваемо.
А во-вторых, существует масса свидетельств его прямо-таки удивительной, феноменальной памяти - наизустной памяти не только на стихи, на любимые стихи и на любимую прозу. И не только в молодые годы, но и на склоне лет.
Достоевский – проповедник
Есть серьезное различие между Толстым и Достоевским в их стремлении к проповеди. Оба (вслед за Пушкиным, но у того были вожжи покрепче) хотели проповедовать. Но: Толстой - больше письменно, а Достоевский рвался - устно. «Н а площади», пусть даже в «кружке» (Но ведь и «кружок» был для него «площадью»)... Иногда на таких встречах, что описала Тимофеева, Достоевский, бывало, нарушал все «правила». Как на раундах, так и в писаниях своих. Надо же: вдруг у сестер Корвин – Круковских рассказал об изнасилованной девочке при... девицах... Все: ах-ах, ох-ох[74]…
Не помню сейчас, кто - сказал: и он говорил перед нами, «как умирающий Сократ»...[75]
Толстой (в «Исповеди», да и потом неоднократно, даже с нарастающей силой) отрекался от себя как художника. Проклинал Шекспира, театр и т.д.. И природа этих проклятий была, кажется, вовсе не та, что, скажем, у Микеланджело, который хотел бы сжечь едва ли ни все свои картины и расколоть свои скульптуры: Микеланджело проклинал не искусство свое, а его несовершенство, разумеется, по его, микеланджеловым, меркам.
Мог ли проклясть свои произведения Достоевский? Мог ли сжечь их? Мог ли проклясть Шекспира? Да, он неоднократно сетовал на несовершенство своих романов (смею сказать, большей частью, напрасно: иногда сам - страшно вымолвить - не понимая новое их совершенство, новую их художественность).
Но проклясть? Нет, не мог! Ни за что!
И вот перед нами невероятный парадокс: по своему призванию Достоевский чувствовал себя художником больше, чем Толстой.
Толстой шел от художественности к проповедничеству.
Достоевский - к небывалому преувеличению роли искусства, роли художественности, к прямо-таки к их преувеличению религиозному.
«Исповедь» Толстого Достоевский, кажется, не читал (проверить). Но что-то слышал о ней. От Страхова? И высказался: «не то»[76].
Еще и потому жалко, что так рано помер Достоевский, что он, конечно, сцепился бы с Толстым по этому «предмету». И, конечно, переступил бы, как всегда, границы, «черту»...
Однако, зная его, Достоевского, исходные и никогда не менявшиеся, а лишь развивающиеся и укрепляющиеся художественные позиции, можно представить, как бы это было (собрать концентрированно все на этот счет и - сопоставить с толстовской «ересью»).
При всех метаниях Достоевского в оценке различных идей, людей, никаких метаний в отношении художественности, художников, искусства не было и намека.
Толстой, которого до сих пор в чисто художественном отношении многие ставят выше Достоевского, Толстой, как художник, - отрекается от самого себя (десятый раз повторюсь: «выше», «ниже» - в отношении художников глупо, не к делу... Разные художники, разное искусство).
Достоевский- художник - никогда ни за что не отрекся бы от себя.
Отречение Толстого, как и Гоголя, не есть ли выражение кризиса его (их) искусства.
Достоевский - апостол, который не захотел стать апостолом (но пытался), а захотел быть и остаться - художником.
Толстой – наоборот. Не захотел оставаться художником. Хотел проповедовать, стать апостолом. И - измучился этим.
СЛОВО БЛАГОДАРНОСТИ АВТОРАМ 30-ТОМНИКА. Конкретно: и за примечания, и за справки.
Но сказать и о недостатках.
Пока один пример. «Указатель имен». Очень помогает, сокращает время работы. Но: нет дифференциации, а именно: все имена подряд по алфавиту. А надо бы:
1) Имена, которые есть у Достоевского (его современники, предшественники);
2) другое дело - имена исследователей, оценки потомков.
3) Параллели Достоевского с художниками, которых он не знал...
При этом одно другого не исключает.
Дать сводную картину - на основе их работы: ссылки на Шекспира, Гомера, Бальзака, Гюго, Пушкина, Гоголя, Островского, Толстого... Столько-то ссылок, прямых и скрытых (причем опять дифференцированно). Только на Пушкина не меньше 255 ссылок.
«Сон смешного человека» Вернуться! Еще и еще раз!
«Другая планета» – образ совести.
Гениальный, предельный, запредельный ОБРАЗ СОВЕСТИ, но и другой заголовок - предельный, запредельный ОБРАЗ СОВЕСТИ - ОБРАЗ ЗЕМНОЙ ДЕВОЧКИ.
Чтоб понять: запредельный - вверх («Другая планета»), запредельный – «вниз», вземь...
«ДРУГАЯ ПЛАНЕТА» И ДЕВОЧКА (вот так и дать, вот такое заглавие, вот образ совести).
Другая планета - предельно обобщенный образ совести, предельная формула совести.
«Бегство от самого себя»...
Самообман = бегство от совести.
Оказывается, даже в такой точной науке как психология, при анализе самосознания, т.е. при анализе самообмана, т.е. при анализе самосознания как одоления самообмана - нельзя обойтись без такой “расплывчатой” категории, как совесть.
О совести можно сказать то же, что Августин Блаженный говорит о времени: все знают, что это такое, и никто не может определить.
ГОЛОС РОДА (сначала семьи, родных, близких).
ГОЛОС БОГА в душе человека?
И то, и другое? Просто («просто»!): человек так устроен, изначально, что зло, преступление в чистом виде для него непереносимо, а переименованное - даже вдохновляет.
Самообман как проблема переименования (Фейербах), переименование черного в белое, зла в добро, греха в добродетель, преступления в подвиг.
Открытие, создание Достоевским образа-понятия «другой планеты», наверное, не менее важно (конечно, более), чем научное открытие Паскаля, Ньютона, Коперника, Эйнштейна.
Ср.: «другая планета» (образ-понятие, постоянный у Достоевского, постоянно мучивший его) и - (из статьи о Дон Кихоте) – «ТАМ»...
Другая планета, «там», «оттуда» - это одновременно и еретическая, и религиозная точка зрения. (Ср.: не миновать человеку, о чем бы он ни думал, что бы ни изучал, определить свое отношение к 1) жизни, 2) к смерти, 3) к Тайне).
Универсализировать бахтинский образ-понятие – «слово с оглядкой».
Человек, человечество все равно, несмотря ни на что, - «оглядывается», оглядывается на другую планету, на небо, на Бога... Все равно ведет диалог. «БОЛЬШОЙ ДИАЛОГ» в «БОЛЬШОМ ВРЕМЕНИ»[77]. Монолога, чистого монолога - нет и не может быть.
Может быть, главный самообман человечества был до сих пор именно той природы, какая оправдывала и раскрывала самообман Подростка: «Поправлюсь! Я это чем-нибудь наверстаю... Каким-нибудь добрым поступком... Мне еще 50 лет впереди!»...
Так и человечество, только: «Мне еще миллиард лет впереди!»
Почему тот или иной человек начал заниматься Достоевским?
На Достоевском можно сделать отличную карьеру. Для таких «исследователей» не Достоевский любим, а их собственное самолюбие.
Кошмар, когда исследователями Достоевского становятся персонажи Достоевского, причем худшие из худших. Лебезятниковы, Ганички, а сейчас - уже и Лужины.
Трагическая чистота Гроссманов, Долининых… и неистребимая грязнотца всех этих Лужиных. Как приятно и – омерзительно неприятно – иметь их своими оппонентами… Почему-то омерзительно даже писать об этом. Высоту мысли они никогда не поднимают: наоборот, возбуждают в тебе что-то нехорошее, пусть точное, но все равно что-то нехорошее…
Господи, какое счастье иметь дело с людьми порядочными…
Пейзаж у Достоевского
Тэн («Философия искусства») о живописи великих возрожденцев Италии: «Она презирает или пренебрегает пейзажем <…> Великая жизнь неодушевленных предметов найдет для себя живописцев только в Лапландии; итальянский живописец избирает сюжетом своим человека; деревья, сельский вид, фабрики составляют для него только второстепенные принадлежности, аксессуары; Микеланджело, бесспорный глава всей этой школы, объявляет, по словам Вазари, что их, как забаву, как мелкое вознаграждение, следует предоставить меньшим талантам, и что истинный предмет искусства (разумеется, изобразительного - Ю.К,) есть человеческое тело» (стр. 67).
Мелькнуло, ударило: Достоевский!
Однако пейзаж у Достоевского, чем его меньше, тем он оказывается сильнее. Не говоря уже о «клейких весенних листочках», о закатных лучах солнца (этот образ как сквозной у Достоевского достаточно разработан в литературе), один только ОБРАЗ ДОЖДЯ в «Сне смешного человека»... Абсолютная связь между пейзажем духовным и природным. Дождь, ненавидящий людей, их города их деятельность, их разговоры, болтовню...
Впервые задумался об этом - не сам. Нас с Эрнстом Неизвестным пригласил Кулиджанов помочь в работе над фильмом «Преступление и наказание». Мы, в общем-то сдуру, отказались, но как раз в это время я начал работать над инсценировкой для Любимова. А Э.Н. - над иллюстрациями к роману. Было буквально так: я, сидя напротив него, читал вслух, он рисовал, ничего не показывая, ну и, разумеется, бесконечно говорили. Вот тогда-то он и сказала: «А ты заметил, что Свидригайлов все время аккомпанируется дождем?» Я, конечно, не заметил. Помнится еще у Э.Н. (потом у него спросить, когда встретимся) были еще какие-то ассоциации с образом дождя у Данте, над иллюстрациями которого он как раз закончил работу.
Забыв надолго о разговоре с Э.Н., в 1989 году, заканчивая работу над книгой «Достоевский. Канун ХХI века», вдруг все вспомнил, прочитав:
«Это было в мрачный, самый мрачный вечер, какой только может быть. Я возвращался тогда в одиннадцатом часу вечера домой, и именно, помню, я подумал, что уж не может быть более мрачного времени. Даже в физическом отношении. Дождь лил весь день, и это был самый холодный и мрачный дождь, какой-то даже грозный дождь, я это помню, с явной враждебностью к людям...»
«... даже в физическом отношении»
Эта оговорка - она же «проговорка»: подразумевается: уже не говоря - в отношении душевном, в отношении духовном. У Достоевского - все слова - душевный, духовный пейзаж.
Не только Свидригайлов «аккомпанируется» дождем (кстати, что-то Э.Н. говорил вообще о стихии воды в этом же роде, и, помнится, как Свидригайлов мрачно острит в своей предсмертной каморке насчет наводнения: «Бр-р-р... и всю жизнь-то воды боялся...» Там же он вспоминает девочку - самоубийцу - утопленницу.). Не только Свидригайлов, но и - Ставрогин (особенно их с Петрушей ночной проход).
«Преступление и наказание». Раскольников. Лейтмотивом - жара, жара, жара, нещадно палит солнце. Раскаленная мысль Раскольникова.
«Записки из подполья». Целая главка: «По поводу мокрого снега».
Есть, да еще какие, пейзажи у Достоевского.
А еще - П О Ж А Р. ПЕЙЗАЖ ПОЖАРА (Пейзаж пожара вместе с пожаром солнца в «Преступлении и наказании», Пейзаж пожара и невероятно непонятый в «Бесах»: земной сливается со вселенским.)...
Пейзаж пожара. Пушкин и тут первый («Дубровский»... Подожгли... Кошка на крыше... У меня запало это с детства. Кошку спасли, а людей радостно сожгли...)
МУЗЫКАЛЬНОСТЬ ДОСТОЕВСКОГО (может быть, сделать маленькую главку!).
Много и хорошо написано об отношении Достоевского к музыке и почти ничего о музыкальности самого Достоевского (Неточка Незванова - отец... Мечта об опере в «Подростке»... И даже не в этом главное, а главное именно в музыкальности самого Достоевского, в его художественных контрапунктах...).
Каждый вид искусства имеет свой «перевод» на язык других видов искусства (совсем необязательно – «прямо», а большей частью, по соответствию, даже когда авторы, творцы и не знают о существовании друг друга).
Сам удивляюсь, как раньше так резко не сумел сформулировать: где, у кого музыкальный «перевод» Достоевского.
Тут два пункта:
1) То, что называется “объективно”, что - соответствует (разумеется, лишь по-моему субъективному разумению).
2) И, конечно, нельзя не принимать во внимание, а надо поставить краеугольным камнем, - собственно личные симпатии и антипатии художника, о котором идет речь (в данном случае Достоевского): кого любил, кого не любил, хотя у гениев, как известно, бывают свои необъяснимые капризы.
Итак, вот мысль, которая, удивляюсь, не взорвалась во мне раньше: какая музыка, какой композитор больше всего соответствует Достоевскому?..
Первое, что пришло в сердце, в голову: Шнитке. Вот тот переход из кончерто гроссе - от немыслимой, казалось бы, невозможной завихренности вдруг к... пошлейшему «танго».
Весь Достоевский и есть вот этакий контрапункт.
ДОСТОЕВСКИЙ - ЧЕХОВ
А.Чудаков. «МЕЖДУ “ЕСТЬ БОГ” И “НЕТ БОГА” ЛЕЖИТ ЦЕЛОЕ ГРОМАДНОЕ ПОЛЕ...». Чехов и вера (“Новый мир”, N 9, 1996, 186-192).
Он приводит ТРИ важнейшие прямые высказывания Чехова на этот счет, «счастливо дошедшие до нас».
«П е р в о е сохранено памятью Бунина, одного из самых точных чеховских мемуаристов. Чехов, по его словам, “много раз старательно и твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме - сущий вздор”. <...> Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное: “Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие – факт”».
«В т о р о й текст - слова Чехова в записной книжке. Эту запись он перенес в начале февраля 1897 года в свой дневник. Тем самым она была изъята из художественного контекста, где могла потенциально принадлежать будущему персонажу, но стала выраженьем собственной мысли Чехова. Цитируем по дневниковому тексту, слегка отредактированному по сравнению с записной книжкой:
«Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно не знает ничего или очень мало» (стр. 187).
«Т р е т и й важнейший текст на эту тему - письмо Чехова к Дягилеву 30 декабря 1902 года.
«Религиозное движение, о котором вы пишете, само по себе, а вся современная культура сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя. Теперешняя культура - это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы бы хоть в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога, т.е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре. Теперешняя культура - это начало работы, а религиозное движение, о котором мы говорили, есть пережиток, уже почти конец того, что отжило или отживает» (стр. 188).
И еще цитата из Чехова (о Толстом):
«Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из Евангелия, - это уж очень по-богословски. Решать все текстом из Евангелия - это <...> произвольно <...>. Почему текст из Евангелия, а не из Корана?..» (М.О.Меньшикову, 28 января 1900 года) (стр.188).
Давно предчувствовал, что темы - ДОСТОЕВСКИЙ И ЧЕХОВ
Папиллярные узоры пальцев рук - маркер спортивных способностей: дерматоглифические признаки формируются на 3-5 месяце беременности, не изменяются в течение жизни...
Состав сооружений: решетки и песколовки: Решетки – это первое устройство в схеме очистных сооружений. Они представляют...
Биохимия спиртового брожения: Основу технологии получения пива составляет спиртовое брожение, - при котором сахар превращается...
Поперечные профили набережных и береговой полосы: На городских территориях берегоукрепление проектируют с учетом технических и экономических требований, но особое значение придают эстетическим...
© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!