Вторая речь Гиперида в защиту Фрины

 

– Афиняне, я не знаю, что можно ответить на такую жестокость. Мне сложно говорить, – он сглотнул. – Некоторые уверены, что могут читать мысли богов, как открытую книгу, и что боги желают казни невинной женщины.

Гиперид взглянул вверх, словно надеясь, что боги пошлют ему вдохновение. Дождь прекратился, ветер гнал по небу клочья облаков. Оратор встряхнулся, как человек, который вот‑вот бросится в море. Потом, приняв какое‑то решение, он повернулся к нам:

– Чего желают боги, господа? Неужели жестокости и разрушения? Неужели их радуют убийства и надуманные обвинения? Аристогейтон сам не понимает, чего просит. Пусть обвиняемая встанет так, чтобы все могли ее видеть.

Оратор кивнул солдату, и тот послушно подвел к нему закутанную в черное фигуру.

– Глядите! – приказал Гиперид, подходя к женщине. – Глядите – но видеть ‑то вы не можете!

И резким движением он сорвал с нее покрывало, и показалось прекрасное лицо Фрины, ее блестящие золотые волосы, разделенные на прямой пробор и собранные сзади. Голова и прическа свободной женщины, а не рабыни.

– Это – женщина! – вскричал Гиперид. – Любуйтесь ею! Это ее вы хотите осудить, наслушавшись злобной клеветы кучки заговорщиков. Даже если она и произносила слово «Распределитель», Исодет – никакой не чужеземный бог, ибо «Распределитель» – это одно из имен Диониса, которого мы все любим и почитаем. Нелепое обвинение раздуто практически из ничего, из пирушки в борделе, из слов полумертвых от страха рабынь, из свидетельских показаний граждан, которые в ту ночь были пьяны и которых еле‑еле разыскали наши рьяные обвинители. Заговорщики используют Фрину как легкую, но знаменитую мишень, а сами посягают на благоденствие Афин и мечтают возродить тиранию, когда любого можно привлечь к суду, выдвинув туманные обвинения. Любуйтесь, говорю я вам, настоящей женщиной!

Один за другим присяжные поворачивали головы, чтобы взглянуть на Фрину. Бледный солнечный свет, пробиваясь сквозь редеющие облака, облегчал им задачу. Некоторые особо трезвомыслящие мужи демонстративно отвернулись. Я подумал, что Басилевсу пора бы подать голос – и Гиперид, видимо, разделял мое мнение. Испугавшись, что ему помешают осуществить задуманное, он снова взялся за ткань, скрывающую тело Фрины.

– Смотрите!

Он расстегнул застежки на ее плотном плаще, скинул его и таким же молниеносным движением разорвал тонкий льняной хитон, под которым не было ничего, даже грудной повязки. Взорам открылась прекрасная грудь Фрины. По мере того, как Гиперид продолжал свою речь, порванные одеяния медленно падали наземь, постепенно обнажая ее совершенное тело, – казалось, мы наблюдаем за рождением божества. И правда, Фрина была похожа на Афродиту, выходящую из морских волн, – складок черного плаща и кипенно‑белого хитона, которые сперва колыхались на уровне ее бедер, потом – колен и, наконец, опустились к маленьким ступням. Словно очищенный от коры ивовый прутик или весенний бутон, появившийся из зеленой почки, Фрина, нагая, божественно сложенная, стояла среди нас. Не из золота и бронзы, а из плоти и крови была сделана эта чудеснейшая из статуй.

– Смотрите! – воскликнул Гиперид. – Смотрите на красоту, которая снизошла до нас!

Его голос сорвался. Тонкий луч света упал на площадку и коснулся Фрины, чтобы все могли ее рассмотреть, – незабываемый момент, захватывающее зрелище.

– Я объясню вам, что такое святотатство! – кричал он. – Святотатство – допустить, чтобы брюзгливость и злоба уничтожили эту красоту, это чудо! – Голос оратора вновь сорвался, по его щекам заструились слезы. – Я умоляю вас – так страстно, как только способен, как молил бы за самого себя, – я умоляю вас пощадить эту прекрасную женщину. Посмотрите, как она мила и очаровательна, как изящна и грациозна! Не убитая стыдом преступница, а торжествующая богиня стоит перед вами. Глядите! Это божественный знак и божественное чудо, великий дар Афродиты Афинам. Сама Афродита воплотилась в этом несравненном создании, которое живет и ходит среди нас. А вы хотите сказать: «Нет, нет, забери свой дар! Мы презираем его, мы раздавим его! Мы не нуждаемся в нем и, более того, хотим его уничтожить!»… Почему, почему, о афиняне, хотите вы нанести богине Афродите такое страшное оскорбление? Афродита никогда не обходила нас своими милостями. Напротив, она всегда помогала, благословляя наши поля, а главное – брачное ложе, соединяющее мужчину и женщину. Благодаря Афродите продолжается род человеческий. Поколение за поколением, приходят в этот мир афиняне. Красивых, сильных детей дарит нам богиня любви. Воинов, защищающих наши дома, жнецов, собирающих урожай. Супруг Афродиты спустился с Олимпа и учит нас создавать орудия труда и чудесные украшения. Мы ходим в храмы Афродиты, приносим ей в жертву голубей, курим фимиам на ее алтарях, благодарим богиню за помолвки, свадьбы, здоровых сыновей и дочерей. Мы просим у нее любовников, супругов, детей. И любви, Любви. – Гиперид был словно охвачен безумием, он бешено жестикулировал, из его глаз ручьями лились слезы. – Любви, которую мы собираемся умертвить и положить в темный склеп на веки вечные, отвергнув радости супружеского ложа, нежность, которая должна быть между мужчиной и женщиной! – Он вытер слезы и продолжал: – Ибо любовь правит вселенной. Эрос первым пришел в этот мир. Со светлой Эрато поем мы гимны, славя любовь и наслаждение, красоту и желание. Все это – дары Афродиты, а афиняне хотят плюнуть ей в лицо? Вовсе не из любви к Деметре, которая живет в дружбе с богиней любви и дарует нам пишу. Нет, из злобы, обиды, страха – страха, природа которого мне не понятна. А вы не страшитесь, что Афродита отвернется от афинян, которые нанесли ей такую обиду, лишит их радостей ложа и потомства? Она может наказать вас бесплодием. Лишь бессильные мужчины, примирившиеся со своей печальной участью, могут, находясь в здравом уме, решиться на такой шаг. Вы со спокойной душой сойдете в могилу бездетными? Вы хотите обидеть богиню, проводя ночь за ночью в одиночестве? Не страшитесь ли вы такой кары?.. Афиняне, вы видите: я так взволнован, что едва могу говорить. И когда я смотрю на чудесную красу, которую мы готовы оскорбить и растоптать, мое волнение вспыхивает с новой силой. Как, как можно такое сделать? Это недостойно истинных афинян! Что бы вы сказали, увидев человека, который с железным кайлом идет на прекрасную статую богини, желая нанести глубокие раны ее мраморному телу? Или острым шилом уродует отлитый из бронзы божественный образ, оставляя на нем глубокие борозды?! Вы бы решили, что этот человек – безумец. Вы бы попытались вырвать оружие из преступной руки. Разве нет? Значит, тем более нужно остановить этот акт бессмысленной жестокости и спасти красоту… Послушавшись Аристогейтона, мы покроем себя позором и оскорбим сразу двух богинь: Деметру и Афродиту. Какая дикая, ужасная мысль: обидеть божественную Дарительницу любви и смеха. Прошу вас, из милосердия, из любви к Справедливости и Красоте, из верности Афродите, отпустите эту женщину! Да не посмеет наша рука коснуться совершенного творения Афродиты, и давайте же славить богов, подаривших нам такую красоту!

С присяжными и зрителями творилось нечто невообразимое. Одни кричали, что поведение Гиперида неслыханно, другие (которых было не в пример больше) вытягивали шеи, стараясь рассмотреть обнаженную женщину, но не проронить ни слова из выступления ее защитника. Зрители и даже присяжные, трезвомыслящие архонты, вскакивали со своих мест и карабкались друг на друга. Фрина, нагая, облитая бледным осенним солнцем, была неподвижна, словно статуя (но те, кто стоял недалеко от нее, потом рассказывали, что она слегка дрожала). Даже самых нетерпеливых охватило благоговение, словно перед лицом божества.

Гиперид замолчал, но продолжал стоять. Аристогейтон и Эвфий брызгали слюной и отчаянно протестовали. Кто‑то – среди них Эвримедонт и Ферамен – изрыгали проклятия в адрес женщины и Гиперида, кто‑то кричал, чтобы они прекратили. Басилевс долго не мог утихомирить присяжных, чтобы задать традиционный вопрос. Какие‑то мгновения – и Фрину оправдали подавляющим большинством голосов. Лишь несколько наиболее стойких духом (но не обязательно самых старых) не поддались чарам красоты, благоговению пред богиней и собственной жалости.

Когда стало ясно, что знаменитой гетере не угрожает смертная казнь, волнение лишь усилилось. Многие присяжные, не удовлетворившись вынесением оправдательного приговора, подбегали к ней, чтобы поздравить лично. Фрина, все еще обнаженная, с очаровательной любезностью отвечала каждому. Все мужчины вели себя с невероятной почтительностью, не смея коснуться ее обнаженного, сияющего, такого близкого тела, но Фрина сама одаривала рукопожатием или другим знаком внимания и признательности тех, кто желал этого. Никем не остановленная, прибежала служанка и накинула плащ на тело своей прекрасной госпожи. Но Фрина не ушла, пока не поговорила с каждым. Наконец, она взглянула на Гиперида, который, совершенно обессиленный, сидел на краю помоста, вытирая лицо. Они не коснулись друг друга, но долгий, красноречивый взгляд заменил им объятие – а потом Фрина удалилась. Богиня исчезла. Оскорбление Афродите не было нанесено.

 

XVII

Куклы и статуи

 

Разумеется, суд закончился неслыханным беспорядком. В то время как архонты поздравляли Фрину, другие граждане вопили и окликали ее, вставали на цыпочки и подпрыгивали. Особенно старались те, кто не сумел занять хорошее место и потому пропустил незабываемый момент разоблачения. Восклицаниям и разговорам не было конца. Большинство присутствующих испытывали облегчение и даже радость.

– Это вроде хорошей трагедии, когда, боясь, что главный герой умрет, сидишь как на иголках, а в самом конце приходит спасение. Будто история Алкесты, возвращенной из Царства Мертвых, – сказал какой‑то мужчина.

– Что ж, – довольно ответил другой, – не знаю, окончен ли подсчет голосов, но готов поспорить на моего лучшего мула, что Аристогейтон с Эвфием не набрали и пятой части!

– Значит, придется им платить штраф, – возликовал кто‑то. – Аристогейтон и без того в долгах. Вот будет веселье – выбивать из него денежки!

– Говорил я тебе, мальчик, надо было приходить раньше! – послышался брюзгливый голос старика, которого вел вниз по тропе юноша. – Мы стояли слишком далеко! И… о, эти старые глаза! Если бы ты вернулась ко мне, моя былая зоркость!

И все же никто из присутствующих, даже этот полуслепой старец, не жалел о том, что пришел.

Как бы то ни было, спасение Фрины обрадовало не всех. Аристогейтон, Эвримедонт и Эвфий были, надо думать, вне себя от гнева. Яростный рев Аристогейтона гремел над городом.

– Этот пес Гиперид! Пес, который гадит в священном месте! Он превратил суд в бордель, оскорбил Ареопаг! Как низко пали афиняне! Клянусь, я поквитаюсь с ним!

Те архонты, которые, устояв пред мольбами Гиперида и видением красоты, проголосовали за виновность Фрины, теперь страшно негодовали, а вместе с ними – и некоторые простые граждане. Эргокл, которому посчастливилось занять прекрасное место в первых рядах, выразил свое недовольство итогом слушанья, удостоверившись, что его слышат Фрина с Гиперидом.

– Мошенничество и ничего больше! – объявил он. – Какой позор! – Он повернулся к Ферамену, ожидая поддержки.

– Отвратительно, как это могли допустить? – с жаром согласился тот.

– Я проспорил кучу денег, – недовольно заявил Эргокл. – И Критон тоже. Какая жалость, ведь на самом деле ты, Критон, потерял мои деньги. Которые вы с Гермией должны мне. Не так ли? – обратился он к Филину. – Надеюсь, ты, Филин, ничего не проиграл на этом суде.

Филин промолчал, но вид у него был довольный. Ферамен, пораженный до глубины души, запротестовал:

– Разумеется, истинный афинянин не станет заключать легкомысленные пари на исход такого важного и серьезного события, как суд Ареопага!

– Насколько серьезным был сегодняшний суд – это большой вопрос, – с отвращением заметил кто‑то. – Всех этих шлюх следует считать рабынями. Гетеры или дешевые уличные девки – какая разница?

– Именно, – согласился Ферамен. – Хотя они скользкие, как угорь. Даже нищие флейтистки знают пару‑другую ловких трюков.

Эргокл рассмеялся.

– Истинная правда, – проговорил он, как обычно, излишне громко. – Так ведь. Филин? Прекрасные рабыни знают пару‑другую ловких трюков. И вот теперь, поставив на то, что эту ужасную Фрину осудят, я потерял свои деньги. А они мне нужны. Мне нужны деньги, чтобы купить рабыню, пусть даже не прекрасную.

Филин отвернулся от грубияна, но Эргокл придвинулся к ним с Критоном, повторяя:

– Мне нужно купить рабыню – всего одну.

– Не трать деньги на рабынь, – посоветовал ему какой‑то гражданин с кислым выражением лица. – Лучше удовлетворяй свои нужды в публичном доме. Там и то меньше глупости и низкого коварства, которыми буквально дышал сегодняшний спектакль.

– Вы должны, – сказал Эргокл, – нет, мы должны позаботиться о том, чтобы в деле Гермии не повторилось ничего подобного. Никаких обманов‑уговоров! Пусть это будет настоящий суд над убийцей, пусть афиняне докажут, что они мужчины.

Это мнение разделял не только Эргокл.

– Позор! Это совершенно непозволительно, – произнес рослый мужчина, который, судя по его манере, явно привык повелевать. – Гиперид превзошел самого себя. Какая пошлость!

– Срам, да и только! Плакать перед всеми, рассуждать о любви! – согласился другой, свирепо хмурясь. – Такое сумасбродство порочит доброе имя Афин.

– Нужно побеседовать об этом с Ликургом, – твердо сказал рослый гражданин. – Мы подготовим предложение к следующему заседанию Экклесии и навсегда запретим подобные неуместные представления. Мы обязаны принять новый закон: просителю запрещается проявлять эмоции. Слезы, не говоря уже о громком плаче, лишают права продолжать речь. А еще защитник не должен состоять в любовной связи с подсудимым.

– Разве можно запретить мужу представлять интересы жены? – с сомнением спросил его друг. – Как бы тут не возникли осложнения, ведь защищать свою супругу – естественно для мужчины.

– По крайней мере, это должно касаться содержателей наложниц и покровителей шлюх.

– Наш долг, – сказал подошедший мужчина, – позаботиться о том, чтобы достоинству Афин никогда больше не наносили подобных оскорблений. Можно подумать, суд Ареопага – это общественная баня! Нет, решено, мы примем такой закон: всем участникам суда строго запрещено обнажаться!

Пока сердитые граждане обменивались мнениями, мы медленно спускались с Ареопага к Агоре по Элевсинской дороге, идя по которой (только в противоположном направлении) верующие попадают в священный Элевсин. Проходя мимо афинского храма Деметре и Коре, я взглянул на огромную, величавую статую богини. Она казалась столь доброй и щедрой, что я не мог не задаться вопросом, как эта нежная мать и великодушная покровительница рода человеческого может быть кровожадной и скорой на расправу? Зачем посылать людям горе, подобное которому пережила она сама? Но, без сомнения, Эвримедонт и его сподвижники нашли бы достойный ответ.

Когда мы спустились с холма и пришли на Агору, все, начиная с мелких торговцев зеленью и хлебом, возбужденно обсуждали последние новости. Проголодавшись после утренних событий, некоторые из нас остановились у прилавков; надо думать, торговки хлебом, скорчившиеся у своих печей, выручили сегодня немало. То тут, то там виднелись группки проституток, которые были вне себя от радости, что Фрина спасена. Конечно, в их словах не было и следа того недовольства, которое буквально распирало граждан, обдумывающих новые законы.

– Хвала Афродите! – восклицали все.

– Я пообещала богине свое лучшее украшение, если она спасет Фрину, – сказала какая‑то девушка. – И теперь я отдам самое‑самое лучшее! Ибо каждый мог лицезреть красоту и могущество нашей любимой богини.

– Я тоже молилась все утро, – сказала другая, и я вспомнил, что видел ее у Трифены. – А как это великодушно со стороны Фрины – ни словом не обмолвиться об остальных! Она всегда была доброй и благородной. Вот боги и пощадили ее! Хвала Деметре и Коре! Хвала Афродите и Эросу!

– Эросу, о да, Эросу! – почти с юношеским пылом воскликнул пожилой мужчина. Его приятное, еще не тронутое морщинами лицо сияло, словно к нему только что снизошла богиня красоты и радости. – Мне было видение, – сказал он своему спутнику, когда они остановились возле прилавка, чтобы перекусить хлебом и оливками. – Все изваянные мной женские фигуры были одеты. Даже статуя, которую безумный кузнец задушил золотом, – даже она ничто по сравнению с тем, что я сделаю теперь. Если отпущенных мне дней хватит, чтобы воплотить в жизнь этот замысел, я сотворю чудо. Я создам новую статую, совершенно новую, в честь Фрины. Из самого лучшего мрамора высеку я Афродиту, обнаженную, а Фрина будет моей натурщицей.

– Ох, Пракситель, – с набитым ртом возразил его спутник. – Ни один афинянин не купит статую, которая так оскорбит великую богиню.

– Это не оскорбление, а великая честь. Совершенная красота предстанет во всем своем блеске. Думаю, я смогу найти покупателей. В недавно освобожденных и стремительно богатеющих греческих городах на побережье Азии большой спрос на творения афинских мастеров. В храм на острове Кос нужна статуя.

– Обнаженная! – фыркнул какой‑то мужчина, который беседовал со своим другом возле лавки кожаных изделий. – Показывать обнаженное женское тело, словно мы животные или варвары! Нагая женщина посреди афинского собрания – позор!

– Да, – согласился его собеседник, вертя в руках кожаную сандалию. – Бесстыдство. Наверное, ее нужно наказать. Хорошенько отшлепать.

– Я думал, что умру от возмущения, – заявил первый брюзга. – Просто умру на месте, когда Фрина обнажила грудь – обе, полностью – среди бела дня, на глазах у всех!

– И ягодицы, – добавил второй. – Надеюсь, ты как следует рассмотрел ее зад. Очаровательный! Воплощенная элегантность!

– Этот суд, – вмешался в разговор властный гражданин плотного телосложения, – этот суд над Фриной превратил Афины в посмешище. И чего ради? – он всплеснул руками, словно в горьком изумлении. – Чего ради, я вас спрашиваю? Ради кучки дырок, выставленных на продажу? Гиперид, который развел сопли из‑за шлюхи, залил слезами свою седую бороду! Отвратительно. Мы должны загладить эту досадную ошибку правосудия, позаботившись о том, чтобы Гермия‑отравительница получила по заслугам. Видит Зевс, нельзя терять рассудок из‑за каждой женщины! Гермия не должна избежать законного возмездия!

– Но, – возразил Феофраст, который только что подошел, – я не вижу здесь логики, если только два этих дела не связаны друг с другом.

– А кто тебя спрашивал? – отрезал плотный гражданин, наградив непрошеного собеседника недружелюбным взглядом. – Я отвечу, хоть и не уверен, что ты этого заслуживаешь. Связь в том, что Гермия – еще одна дурная женщина.

– Кроме того, – прибавил мужчина с окладистой, черной бородой, – вы не должны забывать, что Гермия, как и ее первый муж, поддерживает македонцев, наших врагов.

– Но Фрина не особенно благоволит македонцам, – с улыбкой заметил Феофраст.

– Она родом из презренной Феспии. Все феспийцы – змеи. Живут среди своих убогих полей‑огородов и завидуют жителям больших городов. Феспийцы участвовали в разгроме Фив, который учинил Александр. Но, повторяю, кто тебя спрашивал?

– Осторожно, – пихнул его локтем плотный гражданин. – Вокруг полно македонцев.

Он бросил красноречивый взгляд в сторону Аристотеля. Феофраст передернул плечами и присоединился к нам.

– Какие страсти, – бросил он и довольно сурово посмотрел на Основателя Ликея. – Не ты ли, о Аристотель из Стагира, надоумил Гиперида сделать это – обнажить женщину?

– Не считаю нужным отпираться. Положение требовало решительных мер.

– И ты, простой ритор, посоветовал ему рыдать и неистовствовать столь возмутительным образом? О Аристотель, – я едва верю собственным ушам! Ты изменил Разуму. Ты, который учил нас презирать людей, легко поддающихся влиянию «дешевых страстей и трескучих фраз», – это ведь твои слова. Кто бы мог подумать, что ты встанешь на сторону эмоций, любви к сенсациям, полного отсутствия разума? Вопиющего бесстыдства, противоречащего всем принципам афинской Конституции! Никогда в жизни я так не удивлялся!

Аристотель выслушал эту отповедь, сохраняя полную серьезность, но с ответом не спешил. Мы воздержались от дальнейших разговоров, поскольку (как запоздало понял Феофраст) со всех сторон были окружены людьми. После долгого стояния на одном месте мне была необходима хорошая прогулка, и я предложил немного проводить Аристотеля и Феофраста, которые направлялись в Ликей. Кроме того, пока Феофраст был настроен критически, присутствие третьего лица казалось нелишним.

Когда мы выходили из города сквозь ворота Диохара, нам встретился человек – точнее говоря, этот человек нагнал нас. Похоже, он бежал и, будучи в преклонных летах, совсем запыхался. Он не принадлежал к числу моих друзей или друзей Аристотеля, и все же казался смутно знакомым. Морщины, избороздившие чело, усталый взгляд, бледность, бесстрастное выражение, за которым страдальцы пытаются спрятать душевную муку… Да, теперь я его узнал. Дядя Гермии, Фанодем.

– Ох, господин! – кряхтел он. – Ох, господин!

– Да? – мягко отозвался Аристотель. – Не спеши, отдышись. А потом прогуляйся с нами.

– Нет времени, – сказал тот, еще не вполне восстановив дыхание и, тронув Аристотеля за локоть, кивнул на темный угол между воротами и выступом городской стены. Не далее чем сегодня утром Аристогейтон упоминал такие уголки, неизменно грязные и дурно пахнущие, но зато обеспечивающие относительную защиту от посторонних глаз. Загороди мы с Феофрастом Аристотеля и Фанодема, они могли бы говорить, совершенно не опасаясь, что их подслушают случайные прохожие.

– Ты мудр, о Аристотель, – начал Фанодем. – Мне сказали – не важно, кто, – что ты спас жизнь Фрины.

– Ты любезно преувеличиваешь мои скромные заслуги, – возразил Аристотель. – Это сделал не я, а Гиперид. Не говоря уже о самой Фрине.

– Помоги нам, пожалуйста, – взмолился Фанодем. – Помоги хоть чем‑нибудь. Я не знаю, что делать. Некогда меня уважали, – с горечью добавил он. – И даже почитали. За знание религиозных обрядов и правил мне пожаловали золотую корону. Я всегда трудился на благо Афин и Аттики. Я, не скупясь, делал пожертвования на священный источник Амфиар. Я написал свою «Историю».

– Твой вклад в процветание Афин бесценен, – молвил Аристотель. – Это всем известно.

– Я был уважаемым человеком, сам Ликург охотно возносил мне хвалы. А нынче старые друзья отворачиваются от меня один за другим. Да что там говорить, прохожие – и те бросают на нас косые взгляды. Все расходы: содержание Гермии, плата стражам и тому подобное – легли на мои плечи, а еще жертвы, которые пришлось принести, дабы умилостивить богов, разгневанных нашим случайным появлением на Агоре. А между тем, должники не спешат расплачиваться со мной. Возможно, они считают, что меня тоже приговорят к смертной казни, и тогда платить не придется совсем! Я прошу тебя о помощи не только ради Гермии, но и ради себя самого, ради моей жены и моей семьи. Боюсь, нам придется несладко, если Гермию осудят. А как все усложняет исчезновение Клеофона!

– Понимаю, – сочувственно проговорил Аристотель.

– Люди высказывают самые дикие предположения о том, что могло случиться с мальчиком, и обвиняют Гермию – о, в чем только ее не винят! Послушать некоторых, так она сварила его в кипящем масле, а кости съела – не иначе! Но, боги, она же невиновна! Помоги нам оправдать ее.

– Мне не совсем ясно, чем именно я могу вам помочь, – неуверенно сказал Аристотель.

– Как насчет публичного дома и его хозяйки? Свалить на нее вину не составит труда! Мы скажем, что Ортобул умер в борделе, где его, собственно, и нашли. Его убили там, наверняка там. Не в родном же доме! Это совершенно исключено. Придерживайся такой версии, и не ошибешься. Да, и если узнаешь хоть что‑то о пареньке, дай нам знать.

– На это можете рассчитывать в любом случае, – отозвался Аристотель. Он ободряюще сжал руку старика и добавил: – Сожалею, что не могу сделать больше. Но что смогу, я сделаю. Однако надейтесь на себя. Хорошенько подготовьтесь к суду. Обратитесь к профессиональному ритору. Критон – серьезный противник, на чьей стороне огромное преимущество – молодость: люди простят ему любые ошибки, и грубость, и вспышки злобы.

– Уж конечно, – ответил Фанодем. – Неблагодарный! А ведь Гермия была второй матерью и ему, и Клеофону! Казалось, это такой хороший брак. Уж лучше бы она оставалась вдовой Эпихара!

Фанодем уныло поплелся обратно в город, а мы, миновав ворота, очутились среди деревьев. В это время года листья уже начинали облетать. С высокого, круто уходящего в небо холма Ликабет дул легкий ветерок, и мягкое журчанье ручейка, бегущего по его склону, приятно разносилось в воздухе.

– Несчастный! – сказал вдруг Аристотель.

– Похоже, ни для кого не тайна, что ты предложил свои услуги Гипериду, – молвил Феофраст. – Не уверен, что это хорошо. Я и представить не мог, насколько далеко ты зайдешь. Что, боги милосердные, заставило тебя ему помогать?

– Ну, Гиперид, в конце концов, не Эвримедонт. Нет. – Аристотель резко остановился и посмотрел куда‑то вдаль, словно сквозь вершину горы. – После того, что случилось минувшим летом, – вы помните этот оскорбительный эпизод – я сам был уверен, что никогда больше не буду с ним говорить. Но обстоятельства зачастую оказываются сильнее нас. Обвинение Фрины было лишь частью заговора против афинян, и не в последнюю очередь – против некоторых влиятельных граждан. Это все равно, что избить собаку на глазах у льва. И хотя у Фрины немало знакомств в высших кругах, она показалась легкой добычей.

– Я смотрю на это дело несколько иначе, – не согласился Феофраст. – Я не услышал ни одного доказательства ее невиновности. Честно говоря, для меня очевидно, что она совершила именно то, о чем говорили юноши‑свидетели. Короче говоря, святотатство.

– Да. Быть может, я причастен к спасению женщины, которая виновна в святотатстве, какой бы смысл ни был вложен в это слово, – признал Аристотель. – Обвинение в «святотатстве», которым так легко злоупотребить, меня не волнует. Именно его предъявили Сократу. Люди часто используют его в неприкрыто – да будет мне позволено так выразиться, – неприкрыто политических целях. Я не утверждаю, что мой поступок был лучшим из всех возможных. Я просто действовал, согласно непредвиденным обстоятельствам. Общие принципы, примененные к конкретной ситуации и конкретному времени. Это и есть политическая активность. Вы должны понять, вы оба, – он двинулся дальше, – ничего не закончилось бы с казнью Фрины.

– Почему нет? – спросил я.

– Потому что Фрина – это образ, символ и симптом. Ее смерть стала бы всенародным зрелищем. Уничтожив эту женщину, не в меру распетушившиеся патриоты со своими религиозными сторонниками во главе с Эвримедонтом преисполнились бы гордости и сознания собственного могущества. С чем можно сравнить такую метаморфозу? Это все равно что… О! Все равно что младенец, который за одну ночь превратился в грозного воина с мечом. Такие вещи происходят очень быстро. И тогда эти люди, неожиданно дорвавшись до власти, смогли бы беспрепятственно обвинять граждан и прочих афинян в святотатстве, а то и просто угрожать, что подобное обвинение будет предъявлено. Любого – к примеру, человека, излишне тепло относящегося к Македонии, – можно поставить на колени таким образом. Начни олигархи убивать – их уже не остановишь. Правление Тридцати Тиранов – яркий тому пример.

– Значит, – сказал Феофраст, по‑прежнему неодобрительно, – ты оправдываешь сегодняшнее тошнотворное зрелище, которое стало возможным не без твоего участия? Гражданин, разменявший седьмой десяток, рыдает над своими убеждениями! Признавайся, какую именно роль ты сыграл в этом позоре.

– В назначенное время я встретился с Гиперидом. Это было краткое свидание, полное недоверия и неприязни как с моей, так и с его стороны. Гиперид едва ли питает ко мне большую любовь, учитывая то, что он оскорбил меня до глубины души, и прекрасно об этом знает. Он, однако, был сильно опечален и мог думать лишь об участи Фрины – женщины, которую он, можно сказать, обожает, с которой его связывают радости ложа и узы дружбы.

– Для него эта женщина – явно нечто большее, чем просто порна.

– Гиперид не лгал, говоря, что за самого себя молил бы с неменьшей страстью. Он пошел бы на все, лишь бы спасти ее. Образ человека с киркой, атакующего чудесную статую – это моя находка. Думаю, вспомнив нанесенное мне оскорбление, он понял иронию – или еще поймет. По крайней мере, он не погнушался воспользоваться этой идеей.

– Но одно дело – говорить о статуе, и совсем другое – срывать с женщины одежду!

– Помнишь, Стефан, в начале прошлого лета – еще до этого ужасного случая – я придумал для Гиперида линию защиты одного человека, обманутого продавщицей духов и косметики: а именно, продемонстрировать ее прелести, чтобы судьи поняли, как она заставила бедолагу подписать фальшивый договор. И теперь я предложил ту же стратегию, но для достижения прямо противоположного эффекта. Но только если не останется иного выхода. Помните это. Я посоветовал обнажить Фрину и вознести хвалу Афродите. Именно так он и поступил, когда стало ясно, что дело почти проиграно.

– Вот так поборник разума и справедливости! О Аристотель, выходит, Гиперид – всего‑навсего покорный актер, а ты – хорег, которого мы должны благодарить за этот спектакль!

– Но спектакль удался на славу! – вставил я. – Как мне повезло с местом! Многие ушли с этого суда довольными.

– Аристотель, скажут ведь, что ты попросил Гиперида сорвать покрывало… нет, сорвать одежду с его наложницы, просто потому, что хотел хорошенько ее рассмотреть.

– Погоня за личной выгодой – последнее, в чем меня можно обвинить, – возразил Аристотель, – ибо я вынужден был стоять далеко позади, да и глаза мои уже не те, что прежде. Но я осмелюсь согласиться со Стефаном: многие ушли с суда в замечательном расположении духа.

– А многие – нет, – ответил Феофраст. – Этот спектакль не имеет ничего общего с правосудием. Как, хотел бы я знать, наши судьи объяснят вынесенный вердикт супругам?

– Казнь женщины тоже не имела бы ничего общего с правосудием, – стоял на своем Аристотель. – Фрина совершила глупость, и рациональные доводы – как в деле Эсхила – были правильной линией защиты.

– Но ты, Аристотель, должно быть, и сам видишь одно досадное следствие этого суда, – не мог не сказать я (очевидно, критичность Феофраста оказалась заразной). – Нежданная победа Фрины настроила всех против Гермии.

– Да, правда, – согласился Феофраст. – Помните гражданина, который заявил, что теперь, мол, надо сделать все, чтобы Гермия не спаслась? Они не успокоятся, пока не добьются смертного приговора. Не скажу, что ты сильно облегчил ее положение!

– Может, и не облегчил, – спокойно отозвался Аристотель. – Однако победа Аристогейтона лишь придала бы уверенности Критону и его новым друзьям, а сторонников Гермии, наоборот, устрашила бы. В этом случае у Критона было бы гораздо больше шансов добиться своего.

Аристотель остановился и повернулся к нам:

– Взгляните правде в глаза: для Гермии что победа, что поражение Фрины одинаково плохи. Однако им не удалось выиграть процесс против Фрины – сколько бы меня тут ни упрекали. – Он мельком улыбнулся Феофрасту. – Это важно. Они потерпели поражение. При всем своем бахвальстве, они могут проиграть, и люди это знают. В противном случае у несчастной Гермии и ее дяди, скорее всего, не осталось бы ни единого друга или свидетеля.

– И ты собираешься выполнить просьбу Фанодема? – осведомился Феофраст.

– Поскольку Аристотель принимал такое горячее участие в судьбе Фрины, причем, главным образом, тайно, – заметил я, – с его стороны было бы разумнее не лезть вдело Гермии.

– Твой совет мудр, Стефан. Но, вероятно, я слишком любопытен – или встревожен, – чтобы ему последовать. Кроме того, нельзя забывать о судьбе юного Клеофона. Где он? Его необходимо разыскать. Предположение Фанодема о том, что Ортобула убили в борделе или в доме по соседству не кажется мне убедительным. Впрочем, даже если он прав, это нужно доказать. Думаю, мне стоит снова наведаться в дом Ортобула.

– На меня не рассчитывай, – решительно заявил Феофраст. – Пустая трата времени, я лучше дам урок или займусь своими растениями. Должен сказать, я нахожу это в высшей степени неприличным. Ползать по полу, обнюхивать тюфяки! Фу!

– Я с радостью составил бы тебе компанию, – сказал я Аристотелю, не обращая внимания на Феофраста, – но не сегодня. Мне нужно пойти на Агору и купить что‑нибудь на обед. Я пойду с тобой завтра.

– Вы оба совершенно неисправимы, – вздохнул Феофраст.

 

На следующий день, в то время, когда большинство людей делают покупки на Агоре, мы с Аристотелем встретились возле особняка Ортобула. Вместе мы вошли во двор и направились к дому мимо статуи Гермеса. Думаю, в глубине души мы оба ожидали увидеть малышку Хариту, сидящую на пьедестале, но ее не было. И опять нас встретил чопорный старый привратник, который нынче казался еще более растрепанным и опечаленным, будто согнувшимся под тяжестью бед его семьи.

– Полагаю, ты узнаёшь меня, – молвил Аристотель, все же назвав наши имена. – Мы бы желали побеседовать с Критоном.

– Хозяина нет, – ответил слуга таким ровным и бесцветным голосом, будто каждое слово давалось ему с огромным трудом.

– Я бы хотел оставить ему записку. С твоего позволения, мы зайдем в андрон, совсем ненадолго, и я напишу пару слов на моей восковой табличке.

Этот маневр оказался успешным. Без лишних вопросов слуга повел нас в хозяйскую комнату и зажег лампу, хотя было довольно рано, и мы отлично видели друг друга. Аристотель вынул таблички и начал писать. Я глазел по сторонам, будучи не вполне уверен, что именно я рассчитываю найти. Я заметил, что в нише, где раньше едва помещались две мраморные нимфы, теперь стояла маленькая бронзовая копия знаменитого Гермеса. Да, Харита ведь что‑то говорила про другую статую.

– Вижу, здесь теперь новая статуя, – заметил я, обращаясь к привратнику. – А что с нимфами?

– С нимфами, господин?

– С юными мраморными особами, которые раньше стояли в этой нише. Забавно, что вещи оставляют следы на стенах, – продолжал я. – Словно тень, только наоборот, если ты понимаешь, о чем я. Очертание статуи светлее и чище запыленного фона. Эта статуя меньше прежней.

Мы с Аристотелем взглянули на нишу, где некогда танцевали рослые мраморные нимфы.

– Всем иногда хочется перемен, господин. Эти мраморные нимфы принадлежали моему прежнему хозяину, Эпихару. Каждую весну статую выносили во двор нашего загородного дома, а потом перевезли сюда. Мы решили проверить, как она будет смотреться в этой комнате, а потом господин Критон велел убрать нимф прочь. Вы правы, эта ниша была для них маловата. Кроме того, во времена горестей и траура не пристало уставлять комнаты безделушками. Не думаю, что здесь будут устраивать пиры. – Вздох старика, казалось, мог бы разжалобить камни.

– Вестей от Клеофона по‑прежнему никаких? – как бы между прочим спросил Аристотель, однако таблички отложил.

– Нет. Ох, нет, – старый привратник заломил руки. – Дурной мальчишка! Удрать в такое время!

– Ты, видимо, познакомился с ним лишь недавно, верно? – продолжал расспросы Аристотель. – Поскольку ты появился в этом доме вместе с Гермией, Критон и Клеофон для тебя почти чужие. Возможно, ты лучше понял бы мальчика, если бы знал его с колыбели.

– Истинная правда, господин, – слуга явно не желал перечить Аристотелю. – Но все мои мысли о госпоже, ей так навредила вся эта история.

– Возмож