Ортобул продолжает речь в свою защиту

 

– Теперь вы знаете, как было дело. Все произошло именно так, как свидетельствует Филин. Эргокл увидел меня и подошел – тогда как я не искал встречи с ним и ни на кого не нападал. Он произнес сбивчивую обличительную речь, изобилующую бранными словами, а затем поднял на меня руку. Естественно, я имел полное право защищаться! Я ударил его в ответ и, пытаясь утихомирить, сбил с ног. Падая, он опрокинул стол и разбил стоящий на нем кувшин. Да, я взял черепок от кувшина. Но я не пользовался им как оружием. Эргокл упал и сам поранился об осколки – вот и все.

И уж конечно, злой умысел – последнее, в чем меня можно обвинить! Неужели человек, замышляющий нападение или убийство, отправится на место преступления безоружным, надеясь, что в ответственный момент Фортуна не оставит его своей милостью и под руку подвернется что‑нибудь подходящее? Конечно, нет! Это было бы просто нелепо, господа. Он вооружается дубинкой, кинжалом или чем‑нибудь в этом роде. Ни один человек не планирует нанести врагу серьезные увечья без оружия. И потом, если Эргокл, как он утверждает, оказался в моей власти, почему я, устроивший ему засаду, не воспользовался моментом и не убил его? Если я, лелеявший такие злодейские замыслы, мог делать с ним все, что хотел, почему я не прикончил его? Обвинение Эргокла нелепо, оно раздуто из пьяной драки, которую он сам и устроил.

Афиняне, я ударил Эргокла – это правда. Я сильно ударил его в ухо. Но это все. Вот из‑за чего он поднял такой переполох, утверждая, что синяк под глазом – это страшная рана. Почему он это делает? Он хочет забрать то, что принадлежит мне по праву. Он завидует моим успехам и не может смириться с тем, что Марилла предпочла меня ему. Ибо есть люди столь слабые и неуверенные, что их заботит даже отношение рабов и собак. Он хочет уничтожить меня, просто чтобы потешить уязвленное самолюбие. Видите, Эргокл сам охарактеризовал себя с худшей стороны.

Что прибавить? Мой противник показал себя слабаком, трусом, лжецом и задирой. А также сквернословом, способным устроить драку в публичном доме. Есть ли основания верить его словам? Прислушайтесь к голосу разума. Спросите себя, достойнейшие афиняне, для чего создавались наши законы. Неужто для таких пустяков? Неужели Ареопаг должен заниматься синяками? Я стою перед вами, покорный вашей воле, но знаю, что ареопагиты не только могущественны, но и справедливы. Они не допустят, чтобы неправота и уязвленное самолюбие восторжествовали.

 

Выступление Ортобула приняли благосклонно. Впрочем, никого не удивляло, что именно ему принадлежали симпатии большинства присяжных. Следующие речи в большей или меньшей степени повторили предыдущие и мало повлияли на мнение судей и зрителей. Это не укрылось от мудрого Ортобула, и он закончил свою вторую речь задолго до того, как иссякла вода в клепсидре. Басилевс заметил, что, по афинским законам, мужчины, поссорившиеся из‑за проститутки, должны обращаться к официальному посреднику. Приговор был вынесен незамедлительно, хоть и не совсем единогласно. На свое счастье, Эргокл получил около четверти голосов (так, по крайней мере, сказали учетчики), и это спасло его от унизительного штрафа за необоснованный иск, ибо каждый Обвинитель должен убедить хотя бы четверть присяжных Ареопага. Хотя на стороне Ортобула было три четверти присяжных, ему все же пришлось уплатить пеню за нарушение общественного порядка – и это, казалось, совершенно удовлетворило остальных. Чтобы вступить в права владения Мариллой, Ортобулу вменялось выплатить долю Эргокла и пеню представителю суда. Суд считал своим долгом проследить за тем, чтобы долг Эргоклу был полностью погашен. Из доли Эргокла вычли пятнадцать драхм – в счет ущерба, причиненного жилищу Ортобула. Пеня за нарушение общественного порядка составляла две драхмы, сумма чисто номинальная.

Чтобы окончательно уничтожить Эргокла и его сподвижников (ряды которых стремительно редели), Ортобул вызвался заплатить на месте, причем не только две драхмы, но и долю Эргокла, которому был незамедлительно представлен счет.

– Теперь мы знаем, что важным господам все позволено, – проворчал один из друзей Эргокла. – Отвертеться от обвинения в нападении и нанесении ран стоит им не дороже хорошего обеда или ночи в борделе!

– Вот он идет, со своей любовницей, добытой неправедным путем, – сказал второй свидетель Эргокла. Эргокл остановился и вперил злобный взгляд в спину удаляющегося врага. И правда, Ортобул решил лично проводить домой своих рабов, несказанно счастливых, что им удалось избежать пытки. Обернувшись, чтобы поблагодарить друзей за поддержку, он еще раз продемонстрировал обаятельную улыбку. Вскоре Ортобула и Критона нагнал верный Филин: все трое зашагали рядом, не скрывая торжества.

– Я же говорил, что ничего хорошего из этого не выйдет, – заметил свидетель Эргокла.

– Ничего подобного ты не говорил, – рявкнул Эргокл. – Эта женщина моя! Ортобул не имеет на нее прав!

Недовольными остались только Эргокл и его свидетели. Ареопагиты считали, что вынесли справедливый вердикт, и полумили искреннее удовольствие от суда. Зрители бурно веселились и обменивались плоскими шуточками.

– Не буду утверждать, что обвинение Эргокла было совсем уж нелепым, – заметил Аристотель, когда мы спускались с холма. – Но без нелепости не обошлось. Неубедителен до смешного – так бы я сказал. Искусство убеждения состоит в том, чтобы не позволить зрителям смеяться там, где не надо. А Эргокл… Даже когда он намеренно глумился над своим противником, это звучало так, словно его просто не учили риторике.

– Значит, ты все слышал? – спросил я. – Ты много помог Ортобулу с речью?

– Всего я не слышал, – ответил Аристотель. – Но услышанного мне хватило. Что касается защиты, я добавил всего несколько штрихов. Ортобул искал помощи и поддержки, но и без меня был на правильном пути. Разумеется, он сам понимал, что не стоит замалчивать драку в публичном доме Манто.

– Полагаю, – заметил я, – теперь Ортобул может быть совершенно счастлив. С ним осталась его наложница, которая, кстати, будет по гроб жизни благодарна своему господину, спасшему ее от пытки. Я рад, что видел красавицу Мариллу. Клянусь Зевсом, присяжные не отказались бы взглянуть на нее.

– И не только присяжные.

– Не странно ли: мне кажется, Ортобул лишь вырос в глазах общества, хотя его участие в этой постыдной драке теперь ни для кого не тайна.

– Его политические соперники об этом не забудут, – покачал головой Аристотель. – Что может неблагоприятно сказаться в будущем. Но сегодня ему повезло с противником. Едва ли найдется хоть один человек, который питал бы симпатию к Эргоклу. Кто знает, возможно, шалость в публичном доме Манто и весь этот шум вокруг рабыни‑наложницы пойдут Ортобулу на пользу. Не таким жестким станет его… Ох, кажется, я, сам того не подозревая, чуть не отпустил плоскую шуточку. Я хочу сказать: люди станут лучше относиться к Ортобулу, зная, что и за ним водится грешок. Совершенство нас отталкивает. Вспомни судьбу Аристида. Зовись он, скажем, Аристид Ленивый, а не Аристид Справедливый, может, его и не подвергли бы остракизму.

Казалось, Аристотель не ошибся: влияние Ортобула возросло. А потом настало лето – то самое нескончаемое лето, когда Александр без устали преследовал Дария, Великого царя Персии, в конце концов, убитого собственными бывшими сторонниками, – и Ортобул женился. Едва собрали первый урожай, он, не дожидаясь студеного гамелиона – месяца, когда принято заключать браки, – взял в жены некую Гермию, вдову Эпихара. Эта женщина владела огромным состоянием. Мы с Аристотелем были в отъезде и узнали обо всем лишь осенью, снова оказавшись в Афинах. Говорили, что брак с молодой богатой вдовой очень выгоден для Ортобула.

– Возраст еще позволяет Гермии родить, – сообщила мать, которая считала своим долгом рассказать возвратившемуся в родной дом сыну обо всем, что произошло за время его отлучки. Она с удовольствием пересказывала последние новости, смазывая мне левое плечо, – тяжелая рана от копья, которую я получил на побережье Азии, все еще болела, но мать, колдуя с мазями и горячими компрессами, умудрилась частично вернуть моей левой руке подвижность. «Глупый мальчишка!» – повторяла она, сокрушаясь, что ее сын угодил в такой переплет, а когда я попытался объяснить, что был ранен в опасной схватке, и вовсе рассердилась. Мать считала, что мне давно пора остепениться: «Шатаешься по свету, а все без толку, – неблагодарно ворчала она. – Лучше бы сидел в Афинах и заводил полезные знакомства».

– Ортобулу повезло, что у Гермии нет сыновей, только маленькая дочь. Не надо опасаться, что бойкий отпрыск Эпихара наложит руку на его добро, – болтала мать, деловито растирая мое плечо. – Ох, Стефан, сердце мое разрывается, когда я смотрю на твою рану! Зачем оставил ты родной дом, какого счастья искал в чужих землях? Я готова разрыдаться. Да, а Гермия красива – такие густые темные кудри. Стройная, как деревце, ее рабы говорят: полна сил. Скоро понесет, я уверена. Да, в целом я одобряю этот союз.

Я рассмеялся про себя: ни Ортобул, ни родственники Гермии не потрудились спросить совета Эвники, дочери Диогейтона.

– Помяни мое слово, – продолжала мать, – она своенравна, эта Гермия. Их семейка всегда стремилась к славе. Знаешь, дядю Гермии, Фанодема, удостоили золотого венца, все деньги он тратит на религиозные праздники. Говорят, она управляла поместьем Эпихара, даже когда тот не был в отъезде. Женщина себе на уме – вот что я скажу. И все родственники у нее такие же, хлебом не корми – дай покомандовать. Не то что семья Ортобула – они люди обходительные, скромные.

Это была обычная женская болтовня. Но все граждане Афин говорили то же самое, хотя бы потому, что патриот Ортобул, настроенный против Македонии, женился на вдове богатого Эпихара, который (по крайней мере, в последние годы жизни) поддерживал Александра. После смерти мужа Гермия получила огромное наследство. Разумеется, семейное поместье, городской дом, а также собственность в Афинах и Пирее достались троюродному брату Эпихара. Женщина ведь не имеет права распоряжаться деньгами и заключать сделки на сумму, превышающую стоимость одного медимна зерна. Зато муж может завещать жене сколько угодно движимого имущества, и, как говорили, Эпихар не поскупился, оставив Гермии украшения, рабов, прекрасную мебель, серебряную кухонную утварь, огромные старинные вазы. Еще больше получила ее малолетняя дочь: бронзовые статуи, роскошные драгоценности, полные мешки монет, скот, лошадей, мулов и рабов – всем этим добром до поры, до времени также распоряжалась Гермия. Вдобавок, отец завещал ей долю в бронзовых мастерских. Сможет ли состоятельная вдова, наверняка разделяющая взгляды покойного мужа, изменить политические пристрастия Ортобула, вскружат ли ему голову несметные богатства Эпихара? Это интересовало многих.

Хотя дом в Афинах не мог официально принадлежать Гермии, ибо женщине запрещено владеть недвижимостью, родственники бывших супругов собирались продать его в пользу дочери Эпихара. Когда в конце лета я возвратился из дальних странствий, особняк как раз готовили на продажу. Ходили слухи, что, уступая желанию жены, Ортобул брал к себе в дом рабов Гермии. Такой договор будущие супруги втайне от всех заключили еще до бракосочетания: Ортобул пообещал избавиться от своих домашних рабов, едва будет продан дом Эпихара.

А Критону и Клеофону пришлось смириться с появлением мачехи. «Они боятся, как бы у Ортобула не появились новые наследники», – говорили одни. «Брак с Гермией значительно преумножил их семейное состояние», – возражали другие. Увлечения этих юношей стоили дорого: Критон, например, любил гонки на колесницах и мечтал о собственной упряжке. Теперь же отцу будет легче вывести их в люди. Одно не вызывало сомнения: дела Ортобула шли превосходно. Сначала суд, где ему удалось показать себя в лучшем свете. Теперь – удачный брак, который преумножил состояние Ортобула и наверняка благоприятно скажется на его будущем. Когда я встретил Ортобула в начале осени, он выглядел очень довольным собой. Возможно, боги, по крайней мере, некоторые из них, были к нему слишком благосклонны.

 

IV

Яд в Афинах

 

Оглядываясь назад, я понимаю, что описываемые мною события относятся к двум разным отрезкам времени. Обед (хотя в данном случае это слово – не более чем насмешка) с Аристотелем, разговор о цикуте и суд над Ортобулом произошли в период, который я назвал бы хорошим, а потом разразилась беда. Умерла жена Аристотеля, и убитый горем Основатель Ликея неожиданно подвергся нападкам со стороны афинских патриотов. Он решил, что будет разумнее временно уехать из города. По воле провидения мы вместе отправились в путешествие к восточным островам. Однако странствия завели нас гораздо дальше, чем задумывалось изначально, к тому же я был в Азии впервые. После долгих злоключений мы вернулись в Афины – это произошло осенью того года, когда скончалась Пифия, а также Дарий, Великий царь Персии. Наши странствия закончились, а судьба вела Александра все дальше на восток, к покрытым вечным снегом вершинам Кавказских гор. Он преследовал персов, прежде всего – изменника Бесса, который устроил заговор против Дария и провозгласил себя новым Царем Персии.

Я был несказанно рад вновь оказаться дома после долгого и трудного путешествия на Восток и обратно. Как уже говорилось выше, я все еще страдал от раны в плече, полученной в отчаянной схватке. Но сейчас я вполне окреп, чтобы снова нанести визит в публичный дом. Я благодарил Фортуну за такую возможность, поскольку давно не удовлетворял должным образом свои желания и считал, что имею полное право немного поразвлечься. Если бы я только знал, как долго буду сожалеть о том, что тоска по любовным приключениям охватила меня именно тогда, а не накануне! Ибо этой ночью мне не суждено было вкусить заслуженного наслаждения, другим же она принесла лишь опасности, боль и потери – включая самую тяжкую утрату, какую может понести человек.

Я остановил свой выбор – роковая ошибка! – на доме Манто, о котором столь много говорили на суде над Ортобулом. Этот был один из лучших и самых дорогих публичных домов – иначе столь богатый и утонченный человек, как Ортобул, не стал бы его завсегдатаем. Разумеется, по закону, посещение публичного дома не может стоить больше двух драхм. А есть места, где за удовольствие возьмут и того меньше; я уже не говорю о жалких созданиях, топчущих пыль боковых улиц и скрывающихся в тени городских стен, – их услуги обойдутся не дороже, чем в пол‑обола. Но солидные публичные дома предоставляют гостям мягкие ложа и прекрасно обставленные комнаты, где можно насладиться дорогим вином, вкусной едой и обществом прелестниц. Вот где миролюбивый Ортобул столкнулся со скандалистом Эргоклом, нашедшим отвагу на дне бутылки. В доме Манто всегда звучала музыка: у нее было несколько флейтистов и флейтисток, а также девушки, играющие на тамбурине. За тонкое постельное белье, сносную выпивку, хорошее угощение и музыку с клиентов взималась дополнительная плата. Раскошеливайся, если хочешь провести Ночь в подобном заведении, а не в жалком притоне под Акрополем. В базарный день длинные очереди мужчин выстраиваются перед каждой такой конурой, больше напоминающей коробку с дверью, нежели дом; их обитатели, бедные девочки – или юноши, как друг Сократа Федон, – зарабатывают себе на хлеб, обслуживая вереницу клиентов в крохотной комнатке на узкой постели.

Итак, я предался удовольствиям дома Манто, и сначала все шло просто чудесно. В гостиной полукругом стояли прелестные девочки, облаченные в тончайшие хитоны, в ушах у каждой поблескивали серьги (закон смотрит на драгоценности проституток сквозь пальцы, хотя все украшения, подаренные рабыням, принадлежат их хозяевам). Осмотревшись, я выбрал девушку по имени Кинара. Мы с ней немного перекусили и выпили вина, лишь слегка разбавленного водой. Дочерям и женам афинских граждан вино недоступно, а вот проститутки пьют его довольно много. Потом мы отправились наверх, в маленькую комнатку моей сегодняшней партнерши.

Девушка сбросила одежду, и я жадно пожирал ее взглядом, с сожалением вспоминая, что, вступив в брак, не смогу увидеть супругу обнаженной. Но когда цель моего ночного визита была почти достигнута, внизу вдруг раздался вопль, такой громкий, что я не смог пропустить его мимо ушей, а Кинара и вовсе подскочила, словно испуганный заяц. Наверное, она подумала, что арестовали хозяйку или устроили драку. Однако кричали в основном женщины: «О Зевс‑Громовержец!», «Персефона!», «О нет!» и «На помощь!» Кое‑как одевшись, я побежал вниз, слыша за спиной легкие шаги Кинары. Я опасался, что она станет путаться под ногами. Однако едва мы спустились, она вместо того, чтобы мешать или кидаться в слезы, благоразумно исчезла в лабиринте комнат.

В доме царил страшный переполох, все беспорядочно метались по тускло освещенным комнатам, какие‑то люди входили через боковую дверь. Я заметил, что за ней была короткая дорожка, ведущая в соседний дом. По сравнению с покоями Манто он казался совсем крошечным. Я зашел через заднюю дверь. В маленькой спальне с земляным полом я обнаружил кровать – и человека.

Его одиночество не скрашивала прекрасная гетера, и было ясно, почему. Человек не лежал, а скорее распростерся на кровати. От него исходило ужасное зловоние. Разбросанные кругом полотенца были насквозь пропитаны рвотой.

– Он мертв! – крикнула какая‑то женщина с фонарем в руке и склонилась над телом. Я без труда узнал в ней Манто, хозяйку публичного дома, которая была почти вдвое старше любой из своих девочек. Внимательно посмотрев на тело, я пришел к такому же выводу. Лицо мужчины налилось кровью, раздулось и посинело, лиловые губы, твердые, как у маски, кривились в некоем подобии улыбки. Изо рта вывалился ужасающий язык. Тело мертвеца было слегка выгнуто, словно перед смертью он пытался сделать сальто или кувырок назад. Означало ли это, что он умер в конвульсиях и теперь потешался над сим прискорбным фактом, – сказать сложно.

– Клянусь Гераклом! – закричал я, вздрогнув. – Это же Ортобул! Он мертв, да, без всякого сомнения! Он давно здесь?

– Откуда мне знать? – испуганно ответила Манто. – Мета, не пускай сюда девочек, – велела она своей верной помощнице. – Если они ничего не увидят, им, возможно, не придется давать показания. Я, слава богам, вольноотпущенная. Ах, что же делать?

– Я, наверное, знаю, кто мог бы нам помочь, – проговорил я. – Но надо послать кого‑нибудь в дом Ортобула, за его старшим сыном, Критоном. А пока давайте поищем улики. Принесите свет!

И я прошелся по комнате, стараясь не наступить на вонючие полотенца. Зрелище было пренеприятным, но я старался ничего не упустить и не терять голову – именно так вел бы себя на моем месте Аристотель.

– Смотрите, – сказал я, поразмыслив. – Рвота на полотенцах уже засыхает. А на полу ни капли. Вот странно, – я нехотя дотронулся до тела. – Холодный. Он скончался недавно, но какое‑то время все же прошло. А руки и ноги уже успели закоченеть – мышцы, словно доски! И что это за отвратительный запах? На обычную рвоту не похоже…

– Похоже на цикуту. Один мой клиент нюхал этот яд в тюрьме, по распоряжению властей. Его казнили. Без суда – он сразу сознался. Я помогала готовить его тело к погребению. Клянусь Двумя Богинями, – сказала Манто, втягивая носом воздух, – я сделала для этого человека то, что не пожелала делать его супруга. От начала до конца.

– Полагаю, ты права. Да. – В мое мне опять ударил этот запах, к горлу мгновенно подступила тошнота. – Его отравили, без всякого сомнения. Яд в Афинах! Ты права, это конейон. От него есть противоядие – индийский перец.

– Не стоит тратить перец на это, – возразила Манто. – Благовония понадобятся ему только на похоронах.

– Пожалуй, – пришлось согласиться мне. – Ортобул умер, умер как Сократ. Его отравили цикутой, словно убийцу или богохульника. За что, хотел бы я знать, и почему именно так? И где он был убит? Кто‑нибудь пользовался этим домом сегодня ночью? Твои порны развлекали здесь клиентов?

– Нет‑нет. Только когда гостей было совсем уж негде разместить, я отправила сюда три пары, одну – как раз в эту комнату. А тут – он… оно, – она кивнула на тело. – Они подняли крик и поставили на уши весь дом.

Я все ходил вокруг тела, светя на него фонарем и размышляя.

– Некто явно стремился создать видимость того, что смерть наступила здесь. Может, он и правда выпил здесь яд и умер? Нет, не похоже. Скорее всего, Ортобул скончался не в этой комнате. Сначала его долго рвало где‑то в другом месте. И почему тело так странно выгнуто? Давай осмотрим весь дом, если Мета сможет остаться возле тела. Может, в других комнатах обнаружатся какие‑нибудь следы?

Мы с Манто заглянули в каждую комнату, но не нашли ничего, кроме пыли и старых тряпок. Дом был таким крошечным, что поиски не заняли много времени.

– Что это вообще за дом? – осведомился я. – Он твой?

– Нет. Эта конура принадлежит вольноотпущеннице с двумя дочерьми. Ну, не совсем принадлежит, просто один из бывших владельцев дома разрешил им пожить здесь. Все трое работают у меня. Когда она в отлучке, мы можем пользоваться этим домом за небольшую арендную плату. Сейчас ее как раз нет в городе – повезло женщине. Она взяла своих соплячек и на несколько дней уехала в Мегару, у нее там хороший постоянный клиент. Я бы никого сюда не пустила, не будь у нас только народу.

– Значит, твоя девочка пришла сюда с клиентом и обнаружила Ортобула в таком виде? Которая?

Манто замялась. Я решил, что знаю причину ее сомнений. Она не хотела жертвовать рабыней и потому решила пожертвовать истиной.

– Я неточно выразилась. Я вошла сюда прежде клиента: хотела посмотреть, все ли нормально, и уж потом звать его цыпочку. И вот, что я увидела – этот кошмар! Клянусь, все было так, как сейчас!

Я не сомневался, что тело обнаружила одна из девочек Манто, скорее всего, с клиентом, но верил, что Ортобул выглядел, как сейчас. Судя по виду тела, до него и впрямь никто не дотрагивался. Я все еще ломал голову над этим непривлекательным трупом, расхаживая вокруг него и борясь с тошнотой, как вдруг дверь снова распахнулась, и вошел еще один человек в сопровождении маленького испуганного раба с факелом. В дрожащем свете снова показалось, будто мертвец ухмыляется и хочет доделать свое сальто. Я знал вошедшего. Критон. Старший сын Ортобула – человека, которому так повезло на суде Ареопага и так не повезло здесь.

– О боги! – Голос Критона был глубок и трагичен, хотя в конце фраз еще проскальзывала по‑юношески высокая нотка. – Я не хотел верить! О боги, неужели это… да, это он, мой отец! Ортобул мертв!

– Да, это так, Критон. Я очень сожалею…

– Мертв. Да, я знаю. Это она – она это сделала! Клянусь всеми богами, клянусь Зевсом‑Громовержцем, она заплатит за это. Клянусь!

– Я ничего не делала! – взвизгнула Манто.

– Кто? О ком ты говоришь? – спросил я.

– Об этом мерзком порождении Тартара, моей мачехе! О да, теперь ясно, чего она добивалась. Угодить своему любовнику! Она принимала дары отца, возвысилась благодаря ему, и еще надеялась сбежать. Видите, это ее рук дело. Она погубила наш дом. Клитемнестра, разрушительница родного очага!

– Но это не твой дом, – возразил я, – и уж точно не твой родной очаг. Это бордель. Вопрос в том, как здесь оказался твой отец.

Критон только отмахнулся.

– Мы это выясним. Его сюда заманили – вот что. Посмотрите на его бедное посиневшее лицо! Мы найдем отравленный напиток или притирание, которым… О, бессердечное существо! Злобная фурия, явившаяся нам на погибель! – Юноша дрожал от горя и ярости. – Когда отцу удалось отклонить нелепые притязания Эргокла, я подумал, что мы вновь будем счастливы. И что же? Он пал жертвой этой гарпии – вдовы Эпихара! Как я мог… ох, чтоб она провалилась в мрачный Аид, эта отвратительная Гермия! Только ее нам не хватало! У нее наверняка был сообщник, какой‑нибудь коварный прелюбодей! Она заманила отца в этот пустой дом и убила. А еще прикидывалась, что души в нем не чает, чтобы заморочить ему голову!

Критон не выдержал и разрыдался, закрыв лицо плащом. Маленький раб тоже заплакал и запричитал, как и положено в таких случаях. Прошло некоторое время, прежде чем они успокоились, и мы смогли распорядиться, чтобы тело Ортобула обмыли и отнесли домой. Сомневаюсь, что рабы получили от этого большое удовольствие. Между тем Манто оплакивала свое многострадальное заведение и проклятую комнату, которую придется отмывать к приезду хозяйки дома.

 

Я подумал, что поведение Критона возле тела отца, возможно, объяснялось помрачением рассудка, искавшего временное облегчение в безумии. Я вовсе не был уверен, что его слова стоило принимать всерьез. Но скоро всем Афинам стало ясно, что это не шутка, ибо сразу после погребения Ортобула Критон открыто обвинил мачеху в убийстве. То были пышные похороны, собралось множество народу.

Многочисленные рабы Ортобула окружили тело покойного господина кольцом плакальщиков, особенно постарались женщины: одетые в черное, они горько рыдали всю дорогу на кладбище и возле могилы в Керамике. По щекам безутешной Мариллы градом катились слезы.

– Смотри, эта рабыня оплакивает смерть своего спасителя и защитника, – тихо сказал я Аристотелю. – Но лицо его жены закрыто, и не видно, плачет она или нет.

– Женам граждан положено скрывать и лица, и переживания, – ответил тот. – Это еще ничего не значит.

На погребении было много высокопоставленных афинян, среди них – красавец Филин, который выступил в защиту Ортобула на суде, а теперь поддерживал Критона в его горе. К моему удивлению, явился даже Эргокл. Думаю, решительно все были поражены, когда Критон, стоя над свежей могилой отца, поднял копье, как того требовал обычай, и взял слово:

– Я обвиняю презренную Гермию, вторую жену моего отца, в заговоре против своего законного мужа Ортобула и в убийстве. Я, Критон сын Ортобула, при свидетелях объявляю тебя, Гермия, вдова Ортобула, убийцей и посему запрещаю тебе участвовать в судебной и религиозной жизни города, касаться священной воды и вина, а также закрываю тебе доступ на Агору, в храмы и все священные места!

– Нет! – закричал, подбежав к Критону, его младший брат Клеофон. – Нет! Ты ошибаешься, брат! Этого не может быть.

Гермия лишилась чувств, по крайне мере, повисла на руках у подоспевшей Мариллы, которая обхватила хозяйку за плечи и не дала ей упасть на землю под безжалостными взглядами толпы. Клеофон вцепился в Критона и не отпускал, пока тот с силой не оттолкнул его прочь.

– Увы! – сказал Критон. – Мой брат – всего лишь четырнадцатилетний мальчик, еще не достигший зрелости. Бедный, он не верит, что на свете может существовать такая жестокость. Но это злодеяние запятнало наш дом и все Афины. Мы все рискуем навлечь на себя гнев богов, если не очистим наш город от скверны и не выведем из него яд. Клянусь перед тенью Ортобула: отец, твоя смерть будет отмщена. Гермию должны судить за убийство. Я обвиняю эту женщину перед Басилевсом и всем городом. Услышьте меня, о боги, и да восторжествует справедливость!

Разумеется, присутствующие на похоронах охотно стали свидетелями этой маленькой драмы, о которой в тот день говорили все Афины: и господа, и рабы.

 

Как только Критон официально предъявил свое обвинение, Гермию под стражей увели из дома (который еще недавно принадлежал Ортобулу, а теперь перешел к его старшему сыну). Благодаря солидному состоянию и обширным связям родни, вдове удалось избежать тюремного заключения: оно покрыло бы женщину несмываемым позором и подвергло бы ее жизнь опасности. Вместо этого власти поместили Гермию под надзор ее дяди Фанодема и его супруги, строго наказав выпускать вдову лишь по делу и в сопровождении вооруженной стражи. Мне было немного жаль Гермию, а также себя. Критон видел меня возле тела Ортобула и, разумеется, вызвал на суд в качестве свидетеля. Вскоре мне предстояло отправиться на первое из трех предварительных слушаний. Ничего смертельного в этом, возможно, и не было, но теперь о моем визите в дом Манто (и в какую ночь!) знали все Афины, что тревожило меня гораздо больше, чем необходимость давать показания перед Ареопагом. Представляю, что говорили мои недоброжелатели, когда даже друзья не могли удержаться от насмешек.

– Да, Стефан, кто бы мог подумать? – с напускным ужасом говорил мой школьный товарищ Никерат. – Ты у нас, оказывается, искатель ночных приключений, прямо как бедняга Эргокл, кутила и скандалист.

– Никакого скандала не было, – опрометчиво возразил я. – Когда нашли тело, раздался крик, но это произошло в соседнем доме.

– Поверю тебе на слово, – ответил Никерат, глубоко вздохнув. – А то папа станет ругаться. Но не думаю, что другие будут столь же доверчивы. В борделе нашли труп, и ты станешь утверждать, что не обошлось без заварушки? Сам понимаешь: ревность, перебравшие гуляки, драка из‑за шлюхи и так далее.

– Все это по душе афинянам, – жаловался я Аристотелю. – Гораздо больше, чем я. А еще этот суд по обвинению в убийстве, впору позавидовать бедняге Ортобулу. Ведь скажут, что я каждую ночь распутничаю и устраиваю пьяные драки.

– Такие вещи в конце концов забываются. Как правило, – задумчиво проговорил Аристотель. – Хуже то, что ты видел тело. И с тобой не было никого, кроме этой содержательницы дома наслаждений. Манто. Какое‑то время вы оба находились в комнате – одни. Какой‑нибудь недоброжелатель может сказать, что вы были там еще до того, как Ортобул умер.

Странно, до сих пор мне не приходило в голову, что я сам могу оказаться под подозрением.

– Но это исключено, – запротестовал я. – Улики… полотенца, постель – все указывает на то, что Ортобулу – или кому‑то другому – стало плохо где‑то в другом месте, даже Критон не станет спорить. Полотенца принесли нарочно, его не могло рвать в этой комнате. Когда я пришел, тело уже окоченело и лежало на кровати в очень странной позе. В комнате не было никаких следов трапезы или совокупления. Ночной горшок был пуст. Тело просто принесли в комнату, это же очевидно! И обставили все так, будто Ортобул умер там. Но улики указывают на другое.

– На твоем месте я бы сам сказал об этом Басилевсу на первом же слушанье, – посоветовал Аристотель. – Не дожидайся вопросов Критона или Обвинителя. Обдумай все как следует. Что нужно Критону от этого разбирательства?

– Тут гадать не надо. Он хочет, чтобы его мачеху признали виновной. И казнили, – быстро ответил я.

– Хорошо. А если Критон так этого хочет, будет ли он разборчив в средствах? Или обвинит в соучастии кого угодно, лишь бы выиграть процесс?

– Пожалуй, – невесело согласился я.

– Что получит Критон, если добьется своего?

– Ну, его мачеху казнят. А он унаследует все состояние Ортобула, включая деньги Гермии. Ради такого вполне можно подкупить свидетелей, и они скажут, что угодно.

– Именно. По крайней мере, ты это понимаешь. А потому – обдумай свои слова и позицию. Не спеши становиться на сторону обвинения. Ты просто законопослушный гражданин, который готов помочь суду, вот и все. Говори только то, что точно знаешь или можешь заключить из увиденного. Не предполагай и не обвиняй. Но не будь слишком робок и не жди, пока тебя спросят. Говори. Ты владеешь важными сведениями. Если убийство произошло не в этом доме, а где‑то еще, Суд должен узнать, где.

 

V

Горькие слова и сладкий мед

 

Новая забота терзала меня дни и ночи напролет. Я стал хуже спать, и не только из‑за раны. Мой сон тревожили тяжкие видения: о воде, песках и невидимом, а иногда лишь частично видимом враге, вступившем со мной в поединок, о спруте, атакующем мою лодку, – он шипел и угрожающе разевал пасть. Я просыпался разбитым. Но нужно было, не откладывая, пойти в Элевсин и объясниться со Смиркеном, моим будущим тестем.

Я уже нанес визит Смиркену, почти сразу, как вернулся в Афины. Путешествие к восточным островам, хотя и полное невзгод, ознаменовалось для меня маленькой победой в семейных делах. Цель поездки была успешно достигнута: я разыскал дядю Филомелы со стороны матери, а также заключил с ним договор о доле Филомелы в материнском имении. Даже вечно недовольный Смиркен не нашел, к чему придраться. Мы немедленно решили все оставшиеся финансовые вопросы, и вскоре состоялась энгие – официальная церемония, на которой было объявлено о нашей с Филомелой помолвке и величине приданого. Я понимал, что появление на этом торжественном событии такого родственника, как Смиркен, едва ли произведет хорошее впечатление на афинскую знать. Но, в конце концов, Смиркен был старым афинянином, гражданином и владельцем плодородных земель в деме Элевсин.

Бредя в Элевсин, я искренне сожалел, что не нашел другого повода для визита. Но теперь, когда все Афины знали о злополучном происшествии в доме Манто, я должен был повидаться с пожилым землевладельцем и, поговорив с ним, как мужчина с мужчиной, признаться, что замешан в этом грязном деле. Не прошлой суток с тех пор, как тело несчастного Ортобула было предано земле и обвинительная речь Критона отзвучала над свежей могилой, а вести уже могли проделать путь от Керамика до Элевсина. Я не хотел – и не имел права – скрывать от будущего тестя, что мне предстоит выступать свидетелем на самом неприятном судебном процессе, какой только можно вообразить.

– Да, ну и кашу вы заварили у себя в Афинах, – такими словами приветствовал меня Смиркен. Я не напрасно предполагал, что он может быть в курсе последних событий. – Слыхал я, прикончили одного из ваших распутных толстосумов. Говорят, от яда он стал твердый, как засохшая селедка. А теперь его сынок обвиняет собственную мачеху! Ну и дела!

– Нам еще не все известно, – осторожно сказал я. Мой будущий тесть только отмахнулся:

– Не знаю, может, я в чем и не прав. По ночам всякое в голову лезет. И грустно мне становится, как подумаю, что отдам Филомелу в жены городскому. Чего у вас только не вытворяют! Что ни ночь – то кража, ничего без присмотра не оставишь. А на каждой улице, говорят, бордели.

– Все не так плохо… я хочу сказать: их не так много. – Я нервно сглотнул. – Но ты обязательно должен узнать все обстоятельства. Боюсь, мне придется участвовать в этом суде. Может, присядем?

Мы расположились на скамье перед домом Смиркена, где могли бы отлично позагорать, будь сегодня солнечно. Но осенний полдень принес с собой легкий туман, небо заволокли тучки. Я зябко поежился. Дорога в Элевсин оказалась против обыкновения утомительной: не будь я ранен, я бы ее и не заметил. Впрочем, подозреваю, что не последнюю роль сыграло предвкушение этой малоприятной беседы. Итак, я поведал Смиркену о незабвенной ночи в доме Манто, постаравшись не затягивать рассказ, но и не упустить важных подробностей. Разумеется, мой собеседник слушал во все уши и, что удивительно, ни разу меня не перебил (если не считать коротких вздохов и хмыканий).

– Да, – выдохнул Смиркен, когда мое повествование подошло к концу. – Подумать только, – укоризненно добавил он. – С виду такой цыпленок, а на деле – распутник и скандалист. Будь у тебя хоть капля мозгов, ты получил бы задаром все, за что отдаешь такие деньги в этих борделях. Целых две драхмы! Ужас какой! Небось, и вино пил?

– Честно говоря, в ту ночь я и правда немного выпил, – признался я. – Но должен же мужчина как‑то расслабляться! Ты забываешь, что я не женат. Много недель, с тех пор как меня ранили, я был лишен всех жизненных удовольствий. Я просто хотел отпраздновать свое исцеление.

– Хорош праздник, клянусь моим седалищем, – деликатно выругался Смиркен. – Теперь напразднуешься в суде, вместе с обвинителем, которого хлебом не корми, дай засадить кого‑нибудь за решетку. А если уж тебя занесло в бордель, зачем надо было идти и осматривать тело? У шлюхи‑то твоей ума, смотрю, оказалось побольше.

– Сначала я не понял, что это за крик, – начал объяснять я, – и решил, что мой долг – выяснить, в чем дело. Не этому ли учил меня Аристотель: изучать вопрос, чтобы найти ответ?

– Философы! – плюнул