Первая речь Гиперида в защиту Фрины

– Афиняне, я поражен, что мой противник претендует на безупречное знание всех вопросов, связанных с гражданством. Ибо его собственная законопослушность не раз подвергалась сомнению. Более того: право Аристогейтона называться гражданином не единожды оспаривалось в открытом суде, как прекрасно помнят многие из вас. Унаследовав долги отца, он сделал все возможное, чтобы переложить их бремя на государство и вести жизнь нормального гражданина, успев, однако, сто раз заложить и перезаложить свое немудреное имущество. Он заставил других взять на себя его долги, а сам продолжает появляться в судах. Никто не сравнится с ним по количеству поданных – и в большинстве своем несправедливых – жалоб! Я знаю, вы слишком мудры, чтобы позволить ему заморочить вам голову: он утверждает, что обвиняемая – не афинянка и потому ее не должен судить Ареопаг, но все же настаивает на законности этого громкого разбирательства. А может, Аристогейтону просто нравится играть на нем главную роль? И важно ли, кто попал в его сети, пока можно красоваться перед публикой?

Вы слышали, как Аристогейтон заявил о своей ненависти к дурным женщинам. Складывается впечатление, что ему не раз приходилось иметь с ними дело. Может, так оно и есть? Ведь еще совсем недавно ты, о Аристогейтон, состоял в связи с той поистине незабываемой лемнянкой Феоридой, не правда ли? Ее служанку объявили колдуньей и отравительницей и казнили, а сама Феорида предстала пред судом по обвинению в святотатстве. Обвинителем был Демосфен. Одно время Аристогейтон и его брат были весьма благосклонны не только к Феориде – которая, как утверждают, щедро осыпала их своими милостями, – но также к ее прислужнице‑чародейке. Лемнянки снабжали их амулетами и зельями. Поговаривают, что таким образом они надеялись избавиться от обвинителей и соперников. Так с каких пор Аристогейтон испытывает отвращение к дурным женщинам? Не столкнулся ли он с более изощренным коварством, чем можно найти в обитательницах дома Трифены?.. Никто не отрицает, что женщина по имени Мнесарет, дочь Эпикла, известная просто как Фрина, живет за счет мужчин и в обмен на подарки оказывает плотские услуги. Никто не отрицает, что Фрина была в публичном доме Трифены и что ближе к утру веселье стало несколько буйным. Но пирушки – неотъемлемая часть жизни Афин, равно как бражничанье и флейтистки. Достаточно взглянуть на древние вазы – и мы поймем, что предаемся тем же усладам, что и наши предки… Вопрос в том, что делала эта женщина в доме Трифены. И называется ли это «святотатством»? Прежде всего, нельзя сказать с полной уверенностью, что произошло, а что – нет. Можно согласиться с тем, что в доме Трифены была пирушка. Один этот факт никак не помогает нам понять, что именно там случилось, или хотя бы кто при этом присутствовал. Обитатели публичного дома, чьи показания вы слышали, – это либо порны (многие были тогда наверху), либо измученные кухарки, которые видели происшедшее лишь краем глаза, а то и вовсе не входили в комнату. Из огромного числа гуляк мы услышали только двоих. Эти юноши, Эвбул и Калипп, любезно согласившиеся дать показания Аристогейтону, в ту ночь, по их собственным словам, были очень пьяны. Находясь в таком состоянии, затруднительно делать какие‑либо выводы… И что же это за выводы? Все сказанное сводится приблизительно к следующему: Фрина спела песню и глотнула похлебки. Кто угодно и когда угодно может спеть песню и съесть ложку похлебки. Где здесь преступление? Затем Фрина предложила вина и хлеба – ячменного хлеба – всем желающим. Она шутливо велела, чтобы всем раздали поровну. Это подтвердила Трифена, которую Обвинитель вызвал в качестве своего свидетеля. Фрина предложила друзьям хлеба и разбавленного водой вина за свой счет и велела хозяйке дать еды и питья всем поровну. Она употребила слово, которым часто называют великого и почитаемого всеми бога Диониса – «Распределитель». Разумеется, Диониса никак нельзя назвать «новым» и «непонятным» для афинян богом! Видимо, кто‑то боится этого слова, усматривая в нем политический подтекст. Вместо одной‑единственной женщины, на которую покушаются мужчины, им представляются тысячи бедняков, покушающихся на их плодородные земли… Фрина – всего лишь женщина. Вот почему она совершила этот добрый поступок. Женщины склонны к гостеприимству, для них естественно одаривать людей пищей. Потом гости Трифены стали танцевать, как часто делают подвыпившие люди. Если выдвигаетесь в темноте, необходимы лампы, а лучше – факелы, яркий свет которых не даст вам споткнуться. Глупое, безобидное веселье. В каком хоть раз в жизни принимали участие почти все наши судьи после симпосиона. Утверждать, что в тот вечер Мнесарет, более известная как Фрина, представила нового бога – просто смешно, заведомо нелепо… Что еще вменяют ей в вину? Осквернение культа Деметры. Многое зависит от того, что именно мы подразумеваем под «осквернением». Как можно осквернить культ Деметры? Очень просто, скажете вы, глумясь над Элевсинскими мистериями. Что такое Мистерии? Об этом не знает никто, кроме мистов. Посвященный не может говорить о том, что он видел и пережил. С вашего позволения, я попрошу Обвиняемую знаком ответить на мой вопрос…

Архонт кивнул, и Гиперид повернулся к закутанной в черное фигуре Фрины:

– Я спрашиваю тебя, Мнесарет, дочь Эпикла, посвящена ли ты в тайны Элевсинских обрядов?

Пробормотав едва слышное:

– Нет, – черная фигура замотала головой.

– Обвиняемая отрицает, что когда‑либо проходила посвящение. Скорее всего, это правда: будь Фрина мистой, у Жрецов и Хранителей Обрядов имелась бы соответствующая запись. Да этого никто и не утверждал. – Он прямо и даже несколько вызывающе посмотрел на Эвримедонта. – Итак, можно с полной уверенностью сказать, что эта женщина, дочь Эпикла, не является посвященной. Если вы помните, когда Эсхила упрекнули, что в одной из пьес он разглашает тайны священных ритуалов, великий драматург ответил: «Ой, а я и не знал, что они тайные!» (Смех среди собравшихся.) Будь Эсхил посвященным, такой ответ мог бы показаться неубедительным. А так его оправдали. Эсхил знал лишь то, что знали все, то, о чем дозволено знать: о шествии и празднествах. Любой из нас видел изображения, относящиеся – или относимые – к Мистериям. Чаша, факелы – это ни для кого не тайна. Колосок часто встречается на памятниках и рисунках, иногда просто как орнамент. С другой стороны, в пьесах Эсхила, афинского гражданина, автора выдающихся трагедий, по общему признанию, есть прозрачные аллюзии на Элевсинские мистерии. Но мы не привлекаем к суду этого великого афинянина, который создал чудесные пьесы, посвященные Дионису. Не обвиняем мы и Аристофана, хотя он пошел еще дальше. И даже не в трагедии, а в комедии, самый яркий пример – «Лягушки»… Не являясь посвященной в обряды Элевсина, как Фрина могла осквернить или даже изображать их? Афиняне, невозможно осквернить то, о чем не знаешь. Невиновна она и в разглашении священных тайн. Даже Обвинитель не может утверждать, что она разболтала какой‑то секрет. Эта женщина знала лишь общеизвестное – слухи, публичную сторону Мистерий. А потому, даже если Фрина сказала то, что ей вменяется, она согрешила не больше Эсхила или Аристофана. Намекая на общеизвестные элементы Мистерий, она никоим образом не осквернила их и не раскрыла никаких тайн… Действия, которые ставят ей в вину, не имеют ничего общего со святотатством. Она предложила своим знакомым легкий ужин за свой счет, и всем присутствующим, рабам и свободным гражданам, достались одинаковые порции. Общеизвестно, что эта женщина, дочь Эпикла, посещает храмы, приносит жертвы, чтит праздники и афинских богов. Глупая, невинная забава еще не является посягательством на святыню или Мистерии. Величие нашего города состоит в том, что он не обращает свое могущество против беззащитных, потакая злобным прихотям их недругов. И не использует нашу великую религию, дарующую надежду и утешение, как орудие мести. Этот суд не должен был состояться. Я прошу наших мудрых архонтов остановить его и освободить несчастную женщину.

Сочтя, что это хорошая концовка, Гиперид замолчал, отер пот со лба и сел.

Его доводы были весьма разумны. И все же я почувствовал, что на сей раз Гипериду не удалось произвести того впечатления, которого он неизменно добивался прежде. Нападки на Аристогейтона, которые в любом другом случае пришлись бы по душе афинянам, нынче оставили их равнодушными. А разумные аргументы даже разочаровали слушателей, ожидавших чего‑то из ряда вон выходящего. Я сам поймал себя на мысли, что уж лучше бы Гиперид сделал какое‑нибудь заведомо невероятное заявление: например, что настоящую Фрину похитили, а в доме Трифены был ее двойник. Требовались серьезные основания, чтобы перечить Аристогейтону, а главное – Эвфию и могущественному, благочестивому Эвримедонту. Смогли Гиперид дать присяжным то, в чем они – равно как и он сам – так нуждались? Я был уверен, что нет. Гиперид выглядел скованным. Я впервые заметил признаки возраста не только на его лице, но и в волосах, в которых поблескивала седина.

Аристогейтон почуял слабость Гиперида и притоптывал от нетерпения, желая поскорее подняться на бему и приступить ко второй речи. Он не собирался оставлять противнику ми малейшей возможности победить, – это было очевидно по тому, как он взошел на бему и начал ответ Защитнику.