Дело против мачехи, по обвинению в отравлении: первое слушанье

 

Я поспешил убраться с площади, искренне надеясь, что не выказал чрезмерной осведомленности во время обсуждения последних новостей. Я понятия не имел, могут ли Эвбул и другие посетители публичного дома назвать меня свидетелем или соучастником святотатства. Я боялся появляться на людях. Казалось, в любой момент кто‑то может похлопать меня по плечу и спросить: «Ты видел, как Фрина…»

Я не мог поделиться своей бедой с Аристотелем, который сам был не в почете у ревностных последователей культа Деметры и Элевсинских мистерий. Эвримедонт, так рьяно бросившийся на защиту Деметры и подвергший Аристотеля столь яростным нападкам прошлым летом, вряд ли воспылает большой любовью ко мне. Дружба с Аристотелем, еще несколько лет назад казавшаяся несокрушимой стеной, которая способна защитить от любых невзгод, в последнее время все чаще становилась источником опасности. А теперь попытка использовать мое знакомство с Аристотелем и вовсе навлекла бы неприятности на нас обоих. Враги философа, настроенные против македонцев, мгновенно свяжут с ним любое мое прегрешение. Нет, ждать помощи от Основателя Ликея не приходилось. Я надеялся, что смогу остаться в тени, но вероятность этого была невелика. Плохое освещение в комнате, а также многочисленность и нетрезвость собравшихся, конечно, играли мне на руку. Кроме того, я не был постоянным клиентом Трифены и не назвал своего имени. И все же следовало соблюдать предельную осторожность, но при этом избегать уклончивости или боязливости в ответах судьям.

Как мне было хорошо (возможно, даже слишком хорошо) известно по собственному опыту, перед судом по обвинению в убийстве должны состояться три продикасии с перерывом в месяц. Обеим сторонам дается время, чтобы собрать, изучить и представить улики, выслушать свидетелей и обдумать факты. Все это осуществляется с помощью и под руководством Афин, которые представляет Басилевс – Верховный Архонт, в чьи обязанности входит управление религиозной жизнью города. Эти предварительные слушанья проходят в помещении, а не на беме холма Ареса, вот почему они производят не столь гнетущее впечатление, как суд.

Мне уже приходилось посещать все три продикасии в качестве Защитника, правда, замещая отсутствующего Обвиняемого. Моя сегодняшняя роль свидетеля была гораздо легче. Обязанности Защитника Гермии взял на себя ее дядя Фанодем. Он собирался говорить от имени племянницы, ибо женщина благородного происхождения не может выступать на людях. Самой Гермии, разумеется, надлежало присутствовать. Закон позволял ей совещаться с Защитником, слушать его и, возможно, предлагать изменения или поправки.

Гермия, ссутулившись, сидела в углу, с головы до ног закутанная в строгое черное покрывало. От нее ни на шаг не отходили скифский лучник и человек из тюрьмы. Хотя вдову оставили на попечение родственников, за всеми ее передвижениями внимательно следили.

Мы пришли слишком рано – по крайней мере, Басилевс еще не появлялся. Это вынужденное ожидание было необыкновенно тягостным. Стороны, под бдительным оком тюремного стража и скифа, вооруженного примитивным луком, держались на внушительном расстоянии друг от друга. Я сказал пару слов Критону и Клеофону, приветливо, но отчужденно. Младший брат едва удостоил меня ответом, впрочем, я и сам говорил довольно холодно, не желая показаться ни сторонником, ни противником Критона. Я с радостью заметил среди присутствующих Филина. Кто лучше, чем он, столь дружный с покойным Ортобулом, мог поддержать осиротевших юношей? Я слышал, как Критон и Филин переговариваются у меня за спиной.

– Как бы я хотел, – серьезно произнес Критон, и его молодой голос заметно задрожал, – как бы я хотел, чтобы все было уже позади! Эти месяцы предварительных слушаний, как долго они тянутся… Почему Афины так с нами поступают? Почему не накажут виновных немедленно?

– Отсрочка и правда долгая, – ответил Филин. – Я не берусь спорить. Это делается во имя Справедливости: нельзя обвинять граждан в таком ужасном преступлении, а уж тем более карать за него, не приняв должных мер предосторожности. Но боюсь, что почти все вопросы, связанные с имуществом, также придется отложить. На какое‑то время они повиснут в воздухе. Это все, что я могу сказать в ответ на твой вопрос.

– Как скверно! – воскликнул Критон. – Я – пострадавший, и еще терплю от всех несправедливость!

– Не от всех, – успокаивающе сказал Филин. – Послушай, я знаю, как много времени уйдет на то, чтобы все уладить. Но если тебе нужно больше наличных, можешь продать мне еще каких‑нибудь рабов Ортобула. Поскольку они не имели отношения ни к твоей мачехе, ни к домашнему хозяйству молодоженов, а принадлежали исключительно твоему отцу, который все равно собирался их продавать, ты, как его прямой наследник, имеешь полное право на такую сделку. Другие вопросы еще предстоит решить – например, кто унаследует собственность Эпихара? И еще приданое. Что, если Гермию оправдают и с ней придется как‑то договариваться?

– Нет, этого не может быть! – вскричал Критон. – Злодейка не должна избежать кары за свое преступление!

– Мы просто должны предусмотреть все случайности, – проговорил Филин все тем же успокаивающим тоном. – Повторяю: воздержись от продажи ценных вещей. Кроме рабов отца, на которых ты можешь претендовать с полным правом. Вот еще что: я слышал, недавно ты предпринял некий шаг, не посоветовавшись со мной. Попытался продать рабов. Это правда?

– Вообще‑то да, – сердито ответил Критон. – Я подумал, что выручу больше на публичных торгах. Но этот мерзкий Эргокл поднял шум и распугал всех покупателей. Они побоялись, что рабов станут допрашивать и изуродуют. Удалось продать только одного.

– Мой мальчик, тебе следовало вновь обратиться ко мне, – пытаясь успокоить Критона, Филин взял отеческий тон. – Я восхищен твоим стремлением к самостоятельности, но, честное слово, в данный момент легче иметь дело с кем‑то одним. Публичные торги публичны во всех смыслах этого слова: на них могут прозвучать насмешки, весьма нежелательные для человека в твоем положении. Я дам хорошую цену. Разве я торговался с тобой? И потом, эту сделку можно заключить, не откладывая.

– Да, возможно, я так и поступлю, – медленно сказал Критон.

– Что ж, хорошо. Подумай, с какими рабами ты пожелаешь расстаться. Не все располагают наличными.

– Архонт пришел, – внезапно объявил Клеофон с каким‑то мрачным облегчением, которое обычно испытываешь, приступая, наконец, к неприятному делу. В тот год Верховным Архонтом был некий Аристофан (не имеющий никакого отношения к драматургу, но вполне сносный, хоть и несколько скучноватый человек). Он вошел в сопровождении Басилевса, председателя слушаний. Басилевс унаследовал свой титул от древнего царя Афин, но определение «царственный» совсем не подходило нашему нынешнему председателю. Это был маленький, пугливый человечек, который то и дело принимался бессмысленно лепетать и жестикулировать. Он пробормотал извинения, посетовал на жару и принялся выяснять, кто где встанет и кто будет говорить первым (разумеется, это право принадлежало Критону). Этот Басилевс не шел ни в какое сравнение со своим предшественником, который председательствовал в Ареопаге в тот год, когда я был свидетелем. Интересно, какой стороне сыграет на руку слабость нынешнего Басилевса? Подумав, я решил, что Обвинителю. У Критона был хороший, сильный голос, он чувствовал поддержку сторонников и, обращаясь к суду с жалобой, выглядел образцовым афинским гражданином, а юный возраст лишь добавлял ему очарования.

– Афиняне, – традиционно начал он. – Я слишком юн, чтобы иметь опыт обращения в суд. Мне нелегко стоять здесь и обвинять жену покойного отца. Я даже не могу быть уверен, что отец – или его тень – желает этого. И все же, во имя Справедливости я добьюсь, чтобы его смерть была отомщена. Это неотъемлемое право сыновей покойного – меня и моего бедного брата…

На этом месте Критона внезапно прервали. Клеофон, который стоял за спиной старшего брата и внимательно слушал, неожиданно сорвался с места. Он перебежал на другую сторону и присоединился к немногочисленным сторонникам Гермии.

– Я… я не желаю, чтобы ты говорил за меня! – бросил мальчик Критону. – Я считаю, все это просто нелепо… Я знаю, что моя новая мама ничего такого не делала. Вот!

– Милое дитя, ты понимаешь, что говоришь? – вопросил Басилевс.

– Да, да, понимаю. Я хочу быть свидетелем этой стороны. Стороны моей мамы. А не этого. И мне есть, что рассказать.

– Ты не присоединишься к обвинению? К обвинению против Гермии?

– Нет!

Это неожиданное происшествие выбило Критона из колеи. Такое предательство обескуражило бы и гораздо более опытного истца. Юноша отчаянно пытался найти слова, и его голос дрожал от волнения.

– О боги, Клеофон! Я не знаю, почему ты так поступаешь. В самом деле, не знаю! И почему ты раньше не сказал, что встанешь на их сторону?

– Потому что, – пожал плечами Клеофон. – Потому что я боялся, что ты вообще не позволишь мне прийти, если узнаешь, на чьей я стороне.

– О Клеофон! – Критон умоляюще простер к нему руки и беспомощно уронил их. – Вы видите, господа, в каком я затруднении. Клеофон – совсем еще мальчик, чувствительный, немного избалованный и горюющий по отцу. И вот он совершает этот непонятный поступок. Я поражен! Что заставило этого ребенка пойти против родного брата? Быть может, он принимает эту женщину, чужую – или почти чужую, – за собственную мать, умершую так давно?

– Я не слабоумный! – воскликнул Клеофон. – И знаю не хуже тебя, что моя настоящая мама умерла. Но Гермия – это моя вторая мама, данная нам отцом. Она подарила нам маленькую сестренку. Я буду защищать Гермию. А тебе на нее наплевать, ты просто хочешь, чтобы ее казнили, а все имущество отдали тебе.

– Имущество? О злой мальчишка! Как смеешь ты говорить такое? – Критон казался глубоко уязвленным. – Господа, это не что иное, как плод его фантазий. Или… Постойте, может, все гораздо хуже? Может, это заговор против меня? Почему, о, почему? – Он наморщил лоб, глядя на Клеофона полными слез глазами и силясь найти ответ. Его чело постепенно темнело. – Я понял. Причина ужасна. Отвратительна. Я не верю, что мой бедный брат – еще совсем дитя – имел отношение к смерти отца. И все же я должен сказать то, о чем постыдился бы даже подумать в обычных обстоятельствах. Что заставило моего брата пойти против меня? Любовь! Любовь в самой своей отталкивающей форме! Да, господа, извращенная, кровосмесительная любовь между Гермией и моим братом, чей юный возраст обеспечил ему доступ на женскую половину дома. В отличие от меня, мальчик мог узреть красоту мачехи. Вооружившись лаской и утешениями, она без труда обольстила его и втайне предавалась запретным удовольствиям.

– Лжец! – прокричал Клеофон, вспыхнув от гнева и грозя брату кулаком. – Убить тебя мало!

– Это единственное объяснение, которое приходит мне в голову, господа. Должно быть, змея, сидящая сейчас в этом зале, соблазнила мальчика. Он – жертва извращенной и преступной любви, навязанной ему этой коварной лисой, которая привыкла потакать всем своим прихотям. Эту женщину, известную как Гермия, злило, что отец не пожелал изменить свои политические пристрастия и разделить взгляды Эпихара и ее родни. Она ревновала к Марилле, которая осталась наложницей отца, и знала, что он по‑прежнему бывает в публичных домах. Это общеизвестный факт, и я не в праве скрывать его от вас. И тогда чванливая и своевольная женщина, потеряв голову от ревности, решила отомстить Ортобулу и, последовав примеру Федры, совратить его младшего сына. Несчастный мальчик! Вот почему его разум, еще детский, несмотря на робкое стремление тела к зрелости, затуманен преступной любовью, на которую накладывается сыновья привязанность.

Комната наполнилась шепотом и восклицаниями. Поднялся такой гвалт, что слушанье пришлось ненадолго прервать. Клеофона вывели из комнаты, чтобы он мог прийти в себя, и мы продолжили. Пришел мой черед представиться «Стефаном, сыном Никиарха, жителем Кидафенея» и признаться в том, что я был в печально известном доме Манто. Мои показания несколько остудили страсти, по крайней мере, теперь опасность очутиться в центре внимания мне не грозила. Я поведал о беспорядке в публичном доме, а также где и в каком состоянии было обнаружено тело Ортобула. Показания Манто, которую также пригласили в суд, полностью совпали с моими. Критон вызвал меня в качестве дружественного свидетеля. Моя догадка, что беднягу Ортобула убили не там, где обнаружили тело, была Критону на руку, это я понял сразу.

– Вот видите! – сказал Критон. – Тонкое наблюдение Стефана лишь доказывает то, что мы и так знаем: убийство произошло где‑то в другом месте, хотя позже тело принесли в этот дом по соседству с заведением Манто. Он пустует, так что тело отца могли бы обнаружить далеко не сразу. Понимаю, сложно представить, что моя мачеха, все еще скрывая порочную сущность под маской добропорядочности, могла без труда уйти из дома и незамеченной посетить подобное заведение. Однако в то, что она напоила супруга ядом где‑то еще, верится легко. Где? Быть может, в какой‑нибудь из комнат нашего дома? Я страшусь даже думать об этом! Но нет! Нет нужды опасаться, что отравление коснулось моего родного очага. Ничто на это не указывает. Мой брат и слуги подтвердили, что в тот день Гермии не было дома. Она якобы пошла навестить родственников. Ее свидетели поклянутся в этом, но они охотно солгут ради нее, не так ли? Скорее всего, еще один, третий дом, стал местом преступления. Преступления, совершив которое, Гермия надеялась прибрать к рукам имущество Ортобула, будто мало ей наследства Эпихара! – Критон остановился, чтобы вытереть глаза и покрытый испариной лоб. – Затем женщина, жестоко умертвившая моего отца отравленным напитком и хладнокровно наблюдавшая за его предсмертными муками, перевезла тело в комнату, где его нашли позже. Там она и оставила мертвого супруга, в окружении грязных полотенец и прочих фальшивых улик, надеясь, что это собьет нас со следа.

Суд попросил Критона подтвердить последние слова, но тут вышла заминка, поскольку никаких веских доказательств юноша представить не смог. Вскоре после обнаружения тела допросили старшего слугу Ортобула – под пыткой и в присутствии Фанодема – и сейчас прочли запись этого допроса. Других рабов, обойдясь без пытки, допросил сам Критон. Но все до одного, включая допрошенного с пристрастием слугу, утверждали, что никто не просил их перевозить из дома какие‑либо крупные предметы, и тем более – тело.

Потом в комнату вновь привели Клеофона, которого Фанодем вызывал в качестве свидетеля Обвиняемой. Фанодем, человек не первой молодости, выглядел усталым и на удивление неловко повел допрос, хотя роль Защитника перед столь многочисленными и взыскательными слушателями требовала убедительности и находчивости. Фанодем утверждал, что младший сын убитого почти ничего не может сказать о Гермии. Допрос начал Защитник, но вскоре инициативу перехватил Критон.

 

Фанодем: Ты видел свою мачеху накануне того дня, когда умер Ортобул?

Клеофон: Да. Она почти все время была дома, только ненадолго уехала с папой по делам. Она должна присматривать за своими домами в Афинах и Пирее, то есть не своими, а ее первого мужа. Но мамочка была – нет, не была, а есть – очень хорошая и добрая, она сидела дома, ткала и присматривала за слугами, как полагается хорошей жене. Она слишком добрая, чтобы совершить такое злодеяние.

Критон: А теперь взвешивай каждое слово. Она – Гермия – выходила из дома в тот день, когда умер наш отец?

Клеофон: Она пошла навестить родственников. Они прислали за ней кого‑то, а потом привели обратно.

Критон: Ага, значит, ты признаешь, что ее не было?

Клеофон: Ее не было днем, а не ночью. Папа был тогда еще жив. Когда начинало смеркаться, я нашел его в андроне, спящим. Я заглянул, а он лежал на кушетке. Но я знаю, что он еще не успел заснуть, потому что он пробормотал: «Ступай, мальчик, дай отцу немного вздремнуть». (Эти слова производят сенсацию среди публики.) Это произошло незадолго до маминого возвращения. Видите, с ним все было хорошо.

Критон: Возможно, несчастный как раз умирал от яда. Который был час?

Клеофон: Да нет же! Папа не умирал, ему не было плохо! Он не жаловался на недомогание, его не рвало, ничего такого. Я уже говорил, что был вечер, только‑только начинало смеркаться. В комнате еще не зажгли ламп. Но я принес лампу с собой, и все выглядело, как обычно. В комнате не пахло рвотой. Иногда пахло, если гости слишком много пили, но в тот раз – нет. А вы, – он обернулся к нам и остановил взгляд на мне, – вы все говорите, что у цикуты очень сильный запах. Не было ни странного запаха, ни вони, ни беспорядка. Отец просто лежал, укрывшись одеялом, и спал, как все люди.

Басилевс (вмешиваясь): Особенно, когда они собираются провести ночь вне дома?

Клеофон: Да, наверное. Все равно мамы не было весь день. А когда она вернулась, отец уже ушел. Но все было в порядке. И не слушайте этого! (Негодующе показывая пальцем на Критона.) Он говорит всякие гадости про меня и мою вторую мамочку просто от злости. Он не может так думать по‑настоящему! Я не сделал ничего дурного!

 

Клеофон опять разрыдался, и его увели в угол. Басилевс посетовал на то, что столь юному мальчику пришлось давать показания в суде. Он не мог решить, как отнестись к словам Клеофона: стоит ли принять их во внимание или счесть полной чепухой.

Первая продикасия закончилась довольно скомканно. Басилевс заявил, что это запутанное дело утомило его. Критон выглядел бледным и изможденным, Клеофон – упрямым и заплаканным. Что же касается Гермии, ее так никто и не увидел. Когда вдову выводили из здания суда, она оступилась на пороге. Она, верно, совсем обессилела – а может, стражник подошел к ней слишком близко. Но это был дурной знак.

 

IX

Яд в тюрьме

 

Я услышал, как Филин предлагал купить у Критона рабов, или, вернее, еще нескольких рабов. Я ведь уже знал, что два его ценнейших невольника перешли в руки Филина после неких закрытых торгов. (Возможно, аукционисту не следовало заявлять об этом во всеуслышание, по крайней мере, он явно поспешил.) По какой‑то причине, размышлял я, Критону нужно было срочно пополнить кошелек. Сразу после первого слушанья дела Гермии все заговорили о том, что Филин приобрел четырех рабов Критона. Я предположил, что именно этих четверых выставили на торги в тот день, когда я имел счастье столкнуться с Аристогейтоном. Получалось, что всего Филин купил шестерых невольников Ортобула, включая привратника, чьи расторопность и представительность могли существенно пострадать из‑за перенесенной пытки.

После этой сделки в руках Критона оказалось немало серебра. Не странно ли, что юноше внезапно понадобилась такая значительная сумма денег? Впрочем, кто знает, возможно, Ортобул оставил после себя неоплаченные долги. Поскольку он и сам намеревался продать этих рабов, было ясно, что Критон имеет полное право распоряжаться ими по собственному усмотрению: оставить себе или продать. Решив воспользоваться этим правом публично, Критон показывал, что после первой продикасии он уверен в своей правоте. И все же, практически любое имущество Ортобула или Гермии неизбежно должно было вызвать разногласия.

– Особенно если Гермию оправдают, – заметил я Аристотелю. – Полагаю, в этом случае родные заберут ее к себе и потребуют вернуть приданое, поскольку брак с Ортобулом распался так скоро. Фанодем, пока его не слышал Басилевс, пригрозил, что подаст в суд на Критона, если им будет отказано.

– Делать такие заявления – очень неосмотрительно со стороны Фанодема, – уверенно проговорил Аристотель. – Теперь у Критона есть еще одна причина добиваться полной и окончательной победы, иными словами: казни женщины. Фанодем напомнил ему, что, лишь, отправив Гермию в руки палача, он станет единоличным обладателем отцовской собственности. Честное слово, юноша, кажется, и без того настроен весьма решительно. Это дело начинает меня тревожить. Если бы можно было увезти младшего мальчика в безопасное место!

– Ты ведь не хочешь сказать…

– А много ли тут скажешь?

 

Афины с нетерпением ждали следующего слушанья, хотя обычно вторая продикасия не так интересна, как первая. До нее оставался еще целый месяц – срок немалый. Но события начали развиваться стремительно. На второй день после слушанья, делая мелкие покупки на Агоре и обмениваясь приветствиями, я, равно как и все окружающие, вдруг услышал чрезвычайно оживленную беседу. Критон и Филин, стоя на площадке перед храмом Зевса, горячо спорили, уже перейдя на повышенные тона и угрожающе жестикулируя. По крайней мере, Критон, красный от гнева, ожесточенно размахивал руками. Филин, статный и красивый, держался надменно.

– Я не знал… Ты забрал девчонку из моего дома – из дома моего отца – и ничего мне о ней не рассказал! Я не знал, что она твоя любовница!

– Она не была моей любовницей. Теперь – да, не отрицаю. Кто же станет держать у себя курочку, которая не несет яиц?

– Ты оскорбляешь память моего отца! Ты наставил ему рога, ты, прелюбодей!

– Мальчик, ты забываешься. Как ты разговариваешь? Подобные слова уместны, когда речь идет о браке. Мужчины часто делят меж собой проституток…

– Я не должен был ее продавать, – сказал Критон. – Я должен был подумать… Вдруг она беременна? Тогда ребенок моего отца станет твоей собственностью.

Критон передернул плечами.

– Возможно. Хотя никаких признаков не наблюдается. Мне казалось, ты просто хочешь избавиться от женщины, с которой забавлялся твой покойный отец и которая теперь напоминает о нем, причем не всегда приятно. Но не думаешь ли ты, что порядочный человек согласится расторгнуть заключенный договор?

– Кто это порядочный человек? – Склочник Эргокл и сюда умудрился сунуть свой курносый нос. – Да, мужчины могут делить меж собой проститутку, если кто‑то из них не окажется вероломным и слишком богатым, – он энергично растолкал локтями толпу и протиснулся к спорщикам. – Горячо, Критон, очень горячо. Ты совершенно прав, если считаешь, что Филин – отъявленный прелюбодей. Вечно улыбающийся красавчик с напомаженными кудрями, совратитель жен. Разрушитель браков, в самом прямом смысле. А может, есть причины полагать, что Филин овладел Гермией, а вовсе не Мариллой? Мальчик, это приходило тебе в голову?

– Замолчи, негодяй! – вскричал Филин, изменив своему обычному хладнокровию и тоже выходя из себя.

– Юноша… Критон. Взгляни‑ка на новые сережки Гермии, – посоветовал Эргокл. – Если ты не дурак, отбери у нее шкатулку с драгоценностями, а понадобится – вырви серьги прямо из ушей. Посмотри на них хорошенько. Задай вопрос‑другой. Уж не Филин ли их купил? И все это время водил твоего папочку за нос, а?

– Эргокл, придержи язык! Я подам на тебя в суд за клевету! – Филин рассердился не на шутку, его прекрасное лицо вспыхнуло. Он угрожающе надвинулся на коротышку Эргокла. – Отколотить бы тебя как следует, свинья из сточной канавы!

– Ты сам‑то понимаешь, с кем говоришь? – огрызнулся Эргокл. – Попридержи свой язык, а то однажды тебе и твоему неугомонному члену сильно не поздоровится.

И как назло именно в этот момент появилась хорошо знакомая, печальная группа: Гермия, закутанная в черное, и Фанодем с женой, которые переходили Агору в сопровождении стражника.

– Что это она здесь делает? – с любопытством спросил Эргокл.

Ему ответил один из слуг Филина.

– Ей позволили взять чистую одежду и повидаться с ребенком, который по‑прежнему живет в ее… в доме ее мужа. Вот и все.

– Ах, значит, ты позволил, – ухмыльнулся Эргокл. – Как мило, как внимательно! На месте молодого господина я бы этому воспротивился. Хотя бы из уважения к памяти своего усопшего родителя. Пустить убийцу и прелюбодейку на свой порог!

Кровь бросилась Критону в лицо.

– Я не думал, что они сделают это так, – пробормотал он. – Ты прав. Она не должна переступать порог моего дома. Да, и она не смеет показываться на Агоре! Ей же запретили! Ничего себе!

И он зашагал навстречу унылой процессии. Эргокл поспешил следом, а за ним, после небольшого колебания, и Филин. Я и собравшиеся вокруг зеваки сделали то же самое.

– Эй вы, – хрипло крикнул Критон. – Стойте! Жалкий сброд, вы совершаете преступление. Этой женщине запрещено появляться на Агоре. Она осквернила город, а вы, содействуя ей, осквернили себя!

Маленькая группа остановилась, Фанодем непонимающе уставился на Критона. Тот говорил правду. Обвинение закрыло женщине доступ на центральную площадь и в прочие священные места. Но ходить через Агору было так привычно и естественно, что никто, даже Фанодем – специалист по религиозным церемониям, – об этом не подумал. Даже стражник, который тоже в замешательстве смотрел на Критона, судорожно пытаясь найти оправдание своему проступку.

– Прошу тебя, мы не успели зайти далеко, – взмолился Фанодем. – Это просто ошибка. Мы принесем жертвы. Пожалуйста, отпустите нас. – Он повернулся к стражнику. – Мы пройдем другой дорогой.

– Нет, не пройдете! – заявил Критон. – Я передумал. Злая, испорченная женщина, готовая оскорбить богов, я запрещаю тебе переступать порог дома моего отца, дом человека, которого ты погубила. Этот дом теперь мой. Никто из вас не смеет там появляться. А ты, злодейка, никогда больше не увидишь свою дочь.

– У тебя нет права отдавать такие приказы, – возразил дядя Гермии.

– Пусть закон решит. А пока я запрещаю развратнице выходить из дома при свете дня! Она принесла моего отца в жертву своим грязным развлечениям – с этим человеком! – Критон яростно махнул в сторону Филина. – Смотри! Смотри сюда! Вот он, твой смазливый любовник, вот он, мерзкий прелюбодей, ради которого ты запятнала себя гнусным преступлением! Ты, македонская убивица!

Закутанная в черное Гермия качнула головой, только это и можно было различить сквозь покрывало.

– Нет! – тихо, но твердо сказала она. – Нет. Все это ошибка.

– О да! Ты сделала ошибку, это верно! – Критон, вне себя от гнева, отчаянно размахивал руками. Он покраснел и сорвался на крик. – Ты навлекла позор на меня и мою семью. Сперва ты пыталась сбить отца с пути и вытравить из его сердца любовь к Афинам.

– Нет, никогда! Пойми…

– А потом ты убила его, грязная прелюбодейка! Понять? Я понимаю достаточно. А вы?

К нашему ужасу, юноша наклонился и схватил покрывало мачехи.

– Хотите посмотреть? Меня тоже кое‑что интересует! Так взгляни же в последний раз на своего любовника! – И Критон сорвал покрывало с ее головы – причем в буквальном смысле слова: ткань затрещала и порвалась. Мы все увидели прекрасное лицо Гермии, на ее бледных щеках горели красные пятна. Длинные кудри, выбились из высокой прически, какую полагается носить жене гражданина, и в беспорядке упали на плечи. Вероятно, первым ее желанием было закрыть лицо, в которое впились десятки любопытных взглядов, но она справилась с собой. Она просто стояла и пристально смотрела на Критона, без дерзости, но и без робости.

– Критон, ты обезумел. Прошу тебя: воздержись от таких поступков, они не к лицу мужчине…

– Не лицу мужчине? Я глава семьи! Смотрите, она носит серьги! Несомненно, подаренные любовником! – Критон снова протянул руки к Гермии и вырвал серьги у нее из ушей. Из ран брызнула кровь.

– Нет! – вскричали ее родные. Фанодем попытался схватить Критона, но тот вывернулся и высоко поднял руку с серьгами, чтобы все окружающие могли их увидеть.

– Может, это самые дешевые побрякушки из всех, что дарил ей Филин? Конечно, она привыкла к красивым вещам: любовнику Гермии придется потратить немало серебряных и даже золотых монет на драгоценности. Вы знаете, господа, что падшей женщине, уличенной в измене, запрещено наряжаться. А если она пытается скрыть свою презренную сущность блеском украшений, прохожие вправе сорвать их и отхлестать ее по щекам.

С этими словами Критон вновь повернулся к Гермии. Он размахнулся и нанес удар, потом второй, сильно, презрительно. Пощечины обожгли ее лицо, залитое ручейками крови, которая сочилась из разорванных мочек.

– Вы все можете поступить с ней так же, с этой прелюбодейкой… ведьмой… убивицей! – закричал Критон.

Но никто не воспользовался этим предложением, даже Эргокл, на лице которого играло некое подобие довольной улыбки.

– Понимаю, – сказал юноша, тяжело дыша. – Вы не желаете пачкать руки об эту дрянь!

– Так вправе поступить женщина, – с нажимом проговорил Фанодем, – но не мужчина из хорошей семьи. К тому же родственник, к тому же прилюдно.

– Мне она, к счастью, не родственница! – отрезал Критон.

Стражник, который все это время стоял как ни в чем не бывало, даже не пытаясь вмешаться, вдруг вспомнил о своих обязанностях. Он приказал Критону и остальным разойтись, а жене Фанодема – закрыть племяннице лицо. Маленькая процессия послушно развернулась и зашагала прочь. Теперь Гермию обвиняли не только в убийстве, но и в осквернении Агоры. Ее попытка увидеться с маленькой дочерью провалилась. Кроме того, Гермия была навсегда обезображена. Впрочем, из‑за последнего вряд ли стоило волноваться, ибо, скорее всего, ей оставалось жить не более трех месяцев.

– Критон в таком бешенстве, он, кажется, совсем неуправляем, – рассказывал я Аристотелю на следующий день. – Почему‑то набросился на Филина. В конце концов, это ведь друг его покойного отца. Он так сильно ненавидит Гермию, что поверит любому слову, сказанному против нее. Полагаю, надо поблагодарить Эргокла, ведь он пустил этот слух.

– Возможно, – ответил Аристотель. – Скверная история. Напряжение растет, и кто знает, чем это все закончится? Чего стоило одно обвинение Гермии в убийстве! Потом к нему прибавилось обвинение в инцесте. Теперь Критон обвиняет мачеху в преступной связи с Филином и утверждает, что у нее были политические мотивы. «Македонская убивица»… Интересно, кто его надоумил такое сказать? Боюсь, не только Критон, но все это дело выходит из‑под контроля.

– Знаешь, – сказал я, – сначала я даже хотел, чтобы Гермия оказалась виновной, надеясь, что, когда ее осудят, все наладится. Но теперь я уже не так уверен в том, что убийца – она. И вообще непонятно, как можно доказать ее виновность или невиновность. Все это очень тревожно.

– Ситуация накаляется – и вот уже вместо одного судебного процесса, сеющего раздор среди афинян, у нас есть три. Нет, Стефан, не по душе мне все это.

– Положение неприятное, – согласился Феофраст, серьезный, как всегда. – Плохо, когда люди абсолютно не владеют собой. Тем более столь высокопоставленные.

– Да уж, – отозвался Аристотель. – Они угрожают спокойствию Афин, а это всегда рискованно. Люди дали волю пагубным страстям и оскорбительным словам. Кто‑то упорно хочет навязать делу политическую подоплеку. Похоже, назревает кризис: на наших глазах растет группа знатных противников Македонии, которые стремятся к политическому превосходству.

– Такие, как Аристогейтон, – согласился я.

– Если эта набирающая силу олигархия добьется политической власти, Афинам не поздоровится. В худшем случае, мы повторим ошибки Тридцати Тиранов. Но есть причины опасаться прямо противоположного. С одной стороны, Афины, или их часть, могут оказаться в руках жестокой и деспотичной олигархии. С другой стороны, нельзя забывать о внешней угрозе. Слишком буйное поведение привлечет внимание Антипатра, и на Афины обрушится мощь македонского войска. Не странно ли это: сознательно провоцировать гнев, с которым ты не способен справиться? Вот что совсем упустили из виду будущие афинские олигархи, а ведь, памятуя об участи, постигшей сотни других городов, им следовало бы знать, что такое Македония. Антипатр, без всякой помощи Александра, наголову разбил даже храброго Агиса Спартанского. Что уж говорить об Афинах, которые вооружены в два раза хуже Спарты!

Аристотель поднялся и беспокойно зашагал по комнате.

– Эти высокородные афиняне считают, что, пока Александр далеко, он не так опасен, вот в чем беда. Они не знают того, что – увы – хорошо известно мне: вдали от дома Александр становится более подозрительным. Более жестоким. Сегодня он боится заговоров сильнее, чем когда‑либо. А наши патриоты, увлеченные болтовней, упорно недооценивают добросовестность и решимость его регента, Антипатра. Этот выполнит приказ Александра – поддерживать мир в Аттике и Пелопоннесе, – пусть даже придется стереть с лица земли очередной город. Антипатр вполне способен на самостоятельные действия, если понадобиться подавить мятеж – или даже угрозу мятежа.

– Как плохо, что Афины не могут быть полностью независимы! – Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо. – Не могут сами принимать решения! Как смели вы превратить наш город в беспомощную марионетку?

– Я не говорю, что мне это нравится, Стефан. Отнюдь. Я лишь констатирую факт: наши заговорщики не способны трезво оценивать ситуацию. Человек, обладающий свободой выбора, должен понимать, чем обернется принятое решение. Не похоже, что эти люди думают о последствиях. Они не готовы сражаться с Антипатром. Они даже представить не могут, во что превратится город после непродолжительной осады. О безумцы! Пусть Аристогейтон расхаживает в спартанском плаще и кичится своей верностью древним добродетелям, если ему хочется поиграть в спартанца. Но, выдвигая обвинение против Фрины, он начинает играть активную политическую роль, а это опасно.

– Если Аристогейтон и ему подобные придут к власти, пострадают все, – поддакнул Феофраст.

– И возможно, пострадают серьезно. – Аристотель еще раз обошел комнату. – Антипатр, если его разозлить, вполне может решиться на самые жесткие меры. Хотя бы в одном я начинаю соглашаться с Критоном: нельзя ждать три месяца, пока Гермии вынесут приговор. Нужно срочно что‑то предпринять, чтобы правда вышла наружу, и люди успокоились.

– Хорошо сказано, но будет ли сделано? – скупо улыбнулся Феофраст. – Вот бы у тебя нашлось какое‑нибудь сонное зелье, способное утихомирить страсти и остудить гнев!

– Это под силу лишь Разуму, который не дремлет, – ответил Аристотель. – Увы, его вечно не хватает. Ясно как день: на Басилевса рассчитывать не приходится. Между нами говоря, он редкостный болван. Критон, который спит и видит, как бы отомстить Гермии, тоже не станет беспокоиться о правде и справедливости – или вникать в детали. – Философ сел и почесал бороду. – Ортобула отравили, в этом мы все согласны. Значит, первым делом надо попробовать выяснить, откуда взялся яд.

 

Лишь на следующий день, вновь оказавшись на Агоре возле храма Зевса, я всерьез задумался, как выполнить поручение Аристотеля. И вдруг с удивлением понял, что прямо в сердце Афин, недалеко от того места, где я сейчас стою, должен храниться небольшой запас смертельного яда – причем совершенно законно. «Совсем рядом с нами», как верно заметил мой младший брат Феодор. Афинская тюрьма, ничем не отделенная от остальной части города, расположена в самом углу Агоры, за Толосом, возле жилых домов и лавок резчиков по мрамору. Думаю, построить тюрьму в центре города – очень хорошая мысль: узнику, решившемуся на побег, пришлось бы пробираться через толпу и миновать сотни зорких глаз. Я пересек Агору и подошел к этому внушительному сооружению: мощные внешние стены – вот все, что отличало его от любого другого здания (впрочем, на храм оно тоже не походило). Первый этаж с редкими бойницами, прорезающими каменную кладку стен, отводился под тюрьму, на втором, с обычными окнами, жила семья надзирателя.

Даже когда в тюрьме нет ни одного узника, у входа всегда стоит страж, который непременно поинтересуется целью твоего визита.

– Зачем ты пришел? – рявкнул он: кажется, гражданин, пришедший с дружеским визитом, не произвел на него благоприятного впечатления. – Поглазеть или, может, за покупками?

– Я желаю говорить с начальником тюрьмы, – ответил я, пропустив мимо ушей эту дерзость.

– Он занят с посетителем.

– О, это, должно быть, мой друг, – весело сказал я, проскользн