Услугу, и чем тот отплатил ему за это

 

Я вышел из кабинета, проклиная каприз или, вернее, самомнение

архиепископа, и не столько огорчился потерей его милостей, сколько

сердился на него. Некоторое время я даже колебался, брать ли мне или не

брать сто дукатов; но, поразмыслив как следует, не стал валять дурака. Я

решил, что эти деньги не лишают меня права выставить прелата в смешном

свете, и мысленно дал клятву не пропускать такого случая всякий раз, как

при мне зайдет речь об его проповедях.

Итак, я отправился к казначею за ста дукатами, но не сказал ему ни

слова о том, что произошло между мной и его господином. Затем я разыскал

Мелькиора де ла Ронда, чтоб проститься с ним навеки. Он слишком любил

меня, чтоб не посочувствовать моему несчастью. Лицо его омрачилось

печалью, в то время как я описывал ему свою неудачу. Несмотря на почтение,

которым он был обязан архиепископу, старый слуга не смог удержаться, чтоб

не высказать ему порицания, но когда я в сердцах поклялся отомстить

прелату и сделать его посмешищем всего города, то мудрый Мелькиор сказал

мне:

- Поверьте мне, мой добрый Жиль Блас, проглотите обиду. Люди простого

звания должны почитать вельмож даже тогда, когда имеют основания на них

жаловаться. Я готов согласиться, что среди знатных господ существует

немало пошляков, вовсе недостойных того, чтоб их уважали; но они могут

повредить, и их надо бояться.

Я поблагодарил престарелого камер-лакея за добрый совет и обещал им

воспользоваться, после чего он сказал мне:

- Если отправитесь в Мадрид, то навестите моего племянника Хосе

Наварро. Он состоит тафельдекером при сеньоре Балтасаре де Суньига (*119)

и, смею сказать, достоин вашей дружбы. Он прямодушен, энергичен,

предупредителен и услужлив; мне хотелось бы, чтоб вы с ним познакомились.

Я отвечал ему, что не премину навестить Хосе Наварро, как только

прибуду в Мадрид, куда я твердо собирался отправиться. Затем я вышел из

архиепископского дворца с намерением никогда туда не возвращаться. Будь у

меня лошадь, я немедленно покинул бы Толедо, но я продал ее в эпоху своего

фавора, полагая, что она мне больше не понадобится. Я нанял поэтому

меблированную комнату, решив побыть еще месяц в Гренаде, а затем

отправиться к графу Полану.

Так как приближалось обеденное время, то я спросил у хозяйки, нет ли по

соседству какой-либо харчевни. Она отвечала, что в двух шагах от ее дома

находится отличный трактир, в котором прекрасно кормят и куда ходят много

приличных господ. Попросив указать мне его, я вскоре туда отправился и

вошел в большую залу, походившую на монастырскую трапезную. Человек десять

- двенадцать сидели за довольно длинным столом, покрытым грязной

скатертью, и беседовали, поглощая свои скромные порции. Мне подали такой

же обед, который во всякое другое время заставил бы меня пожалеть о

прелатской кухне. Но я был так зол на архиепископа, что убогие кушанья

моего трактира казались мне предпочтительнее роскошного стола, которым я у

него пользовался. Я порицал обилие блюд и, рассуждая, как подобает

вальядолидскому доктору, говорил себе:

"Горе тем, кто пристрастился к гибельным трапезам, за коими надлежит

непрестанно опасаться собственной жадности, дабы не перегрузить желудка!

Как мало бы человек ни ел, он всегда ест достаточно".

В припадке дурного настроения я одобрял афоризмы, которыми до того

основательно пренебрегал.

Пока я поглощал свой непритязательный обед, не опасаясь перейти границ

умеренности, в залу вошел лиценциат Луис Гарсиас, получивший габийский

приход тем способом, о котором я уже говорил. Завидя меня, он подошел

поздороваться с самым обязательным видом или, точнее, с экспансивностью

человека, испытывающего безмерную радость. Он сжал меня в своих объятиях,

и мне пришлось выдержать длиннейший поток любезностей по поводу услуги,

которую я ему оказал. Эти бесконечные доказательства благодарности даже

утомили меня. Подсев ко мне, он сказал:

- Любезнейший мой покровитель, раз моя счастливая судьба пожелала, чтоб

я вас встретил, то нельзя нам расстаться, не совершив возлияний. Но так

как в этой харчевне нет хорошего вина, то я отведу вас в одно место, где

угощу бутылочкой самого сухого лусенского и бесподобным фонкаральским

мускатом. Мы должны кутнуть; пожалуйста, не откажите мне в этом

удовольствии. О, почему не дано мне, хотя бы только на несколько дней

приютить вас в своем приходском доме в Габии! Вас приняли бы там, как

щедрого мецената, которому я обязан спокойствием и обеспеченностью своей

теперешней жизни.

Пока он держал эту речь, ему подали обед. Он принялся за еду, не

переставая, однако, в промежутках осыпать меня лестью. Тут и мне, наконец,

удалось вставить слово и так как он осведомился о своем друге мажордоме,

то я не скрыл от него своего ухода от архиепископа. Я даже поведал ему о

постигшей меня немилости во всех малейших подробностях, что он выслушал с

большим вниманием. Кто бы после его излияний не стал ожидать, что,

проникнутый сочувствием, он обрушится на архиепископа? Но ничуть не

бывало. Напротив, он сделался холоден и задумчив, молча докончил свой

обед, а затем, неожиданно встав из-за стола, поклонился мне с ледяным

видом и исчез. Видя, что я больше не могу быть ему полезен, этот

неблагодарный даже не дал себе труда скрыть от меня свои чувства. Я только

посмеялся над его неблагодарностью и, отнесясь к нему с тем презрением,

которого он заслуживал, крикнул ему вслед так громко, чтоб меня слышали:

- Эй, смиреннейший духовник женской обители, прикажи-ка заморозить

бесподобное лусенское, которым ты хотел меня угостить!