ГЛАВА I. О любви Жиль Бласа и сеньоры Лоренсы Сефоры

 

Итак, я отправился в Хельву отвозить нашему любезному Самуэлю Симону те

три тысячи дукатов, которые мы у него украли. Признаюсь откровенно, что по

дороге я испытал искушение присвоить себе эти деньги, чтоб начать свою

службу под счастливой звездой. Я мог поживиться совершенно безнаказанно:

стоило мне только попутешествовать дней пять-шесть и затем вернуться,

сказав, что я выполнил поручение. Дон Альфонсо и его отец были обо мне

слишком высокого мнения, чтоб заподозрить меня в недобросовестности. Все

складывалось удачно. Но я не поддался искушению, могу даже сказать, что

справился с ним, как честный человек, а это весьма похвально для юноши,

побывавшего среди крупных мошенников. Многие люди, вращающиеся только в

порядочном обществе, бывают не так щепетильны; в особенности могут кое-что

порассказать об этом те, которые управляют чужими состояниями и имеют

возможность легко присвоить их себе, не подрывая своей репутации.

Вернув купцу деньги, которые тот не чаял получить, я возвратился в

замок Лейва. Графа Полана там уже не было: он отправился в Толедо вместе с

Хулией и доном Фернандо. Я застал своего нового господина еще более

влюбленным в Серафину, чем когда-либо, Серафину очарованной им, а дона

Сесара в восторге от них обоих. Я постарался заслужить расположение этого

нежного отца и успел в своем намерении. Став управителем замка, я

распоряжался всем: принимал деньги от мызников, бел расходы и пользовался

деспотической властью над лакеями, но, в противоположность мне подобным,

не злоупотреблял своим могуществом. Я не прогонял слуг, которые мне не

нравились, и не требовал от остальных, чтоб они всей душой были преданы

господину управителю. Если они обращались непосредственно к дону Сесару

или его сыну, чтоб испросить какую-нибудь милость, я никогда не ставил, им

палки в колеса, а, напротив, ходатайствовал за них. Мои же господа

непрестанно выказывали мне знаки своего благожелательства, подстрекавшего

меня служить им с превеликим усердием. Всецело преданный их интересам, я

Не допускал никакого плутовства в своем управлении: я был дворецким,

какого с огнем не сыскать.

В то время как я радовался своему счастливому положению, Амур, как бы

приревновав меня к Фортуне, пожелал, чтоб я был и ему чем-нибудь обязан:

он зародил в сердце сеньоры Лоренсы Сефора, первой камеристки Серафины,

пылкое чувство к господину управителю. Как правдивый историк, должен

сказать, что моей жертве уже стукнуло пятьдесят. Но благодаря своей свежей

коже, приятному лицу и черным глазам, которыми она умела искусно

пользоваться, Лоренса могла еще сойти за некое подобие возлюбленной. Я

пожелал бы ей, пожалуй, несколько больше румянца, ибо она была очень

бледна, что я, впрочем, не преминул приписать подвигам безбрачия.

Моя дама долгое время заигрывала со мной при помощи взглядов,

отражавших ее любовь; но вместо того чтобы отвечать на эти авансы, я

притворился, будто не замечаю ее намерений. Это побудило ее принять меня

за новичка в амурных делах, что отнюдь ее не разочаровало. Вообразив

поэтому, что ей не следует ограничиваться языком глаз с молодым человеком,

который казался ей менее просвещенным, чем был на самом деле, она при

первой же нашей беседе объявила мне о своих чувствах с откровенностью,  не

допускавшей никаких сомнений. Взялась она за это, как женщина, прошедшая

хорошую школу: вначале она прикинулась смущенной, а выложив мне все, что

хотела, закрыла лицо руками и притворилась, будто стыдится своей слабости.

Пришлось сдаться и, хотя мной руководила не столько страсть, сколько

тщеславие, я выказал себя весьма умиленным этими знаками расположения. Я

даже проявил настойчивость и так хорошо разыграл роль пылкого любовника,

что навлек на себя упреки. Лоренса пожурила меня весьма ласково, но,

проповедуя мне правила скромности, видимо, была не прочь, чтоб я их

преступил. Я отважился бы и на большее, если бы красавица не побоялась

уронить в моих глазах свою добродетель, разрешив мне слишком легкую

победу. Таким образом, мы расстались в предвидении нового свидания: Сефора

- убежденная, что ее притворное сопротивление побудило меня принять ее за

весталку, я же - полный сладостной надежды вскоре благополучно завершить

это приключение.

Дела мои, следовательно, обстояли отлично, когда один из лакеев дона

Сесара сообщил мне весть, умерившую мою радость. Это был один из тех

любопытных слуг, которые стараются разузнать все, что делается в доме. Он

усердно ходил ко мне на поклон и угощал меня всякий день какими-либо

новостями. И вот однажды утром он заявил мне, что сделал забавное открытие

и готов поделиться им со мной, если я обещаю его не выдавать, так как дело

касалось сеньоры Лоренсы Сефоры, которую он боялся прогневить. Мне слишком

хотелось знать, что он скажет, а потому я посулил ему соблюдение таймы, но

притворился при этом вполне равнодушным и спросил его, насколько мог

хладнокровнее, в чем же заключалось открытие, которым он хотел меня

полакомить.

- По вечерам, - сказал он, - Лоренса тайно впускает в свою горницу

сельского фельдшера, весьма видного собой молодого человека, и этот

прохвост не торопится от нее уходить. Готов поверить в невинность их

свиданий, - добавил он с лукавым видом, - но вы, конечно, согласитесь, что

когда такой молодчик тайком пробирается в покои девицы, то это бросает

тень на ее репутацию.

Хотя это известие доставило мне такое же огорчение, как если б я был

действительно влюблен, однако же я поостерегся выдать свои чувства; я даже

принудил себя расхохотаться при этом донесении, которое переворачивало мне

душу. Но, очутившись один, я вознаградил себя за свою выдержку. Я

проклинал, ругался и ломал себе голову над тем, как поступить дальше. То

презирая Лоренсу, я собирался бросить эту кокетку, не удостоив ее даже

объяснения; то вообразив, что моя честь требует мщения, я мечтал вызвать

костоправа на дуэль. Последнее решение одержало верх. Под вечер я засел в

засаду и, действительно, увидал, как мой соперник с таинственным видом

пробрался в комнату дуэньи. Это зрелище разожгло во мне бешенство, которое

без того, быть может, улеглось бы само по себе. Выйдя из замка, я стал на

дороге, по которой должен был пройти этот волокита, и принялся поджидать

его с величайшей решительностью. Каждое мгновение усиливало мое желание

драться. Наконец, враг появился. Я смело сделал несколько шагов ему

навстречу; но тут, черт его знает почему, меня, точно какого-нибудь

гомеровского героя, внезапно обуял такой страх, что я вынужден был

остановиться, смутившись, как Парис, когда он вышел на бой с Менелаем.

Взглянув на противника, я убедился, что он здоров и силен, к тому же его

шпага показалась мне чрезмерной длины. Все это произвело на меня

впечатление; но, несмотря на опасность, разраставшуюся в моих глазах, и на

то, что мое естество подстрекало меня увильнуть от нее, чувство чести или

что-либо другое одержало верх: у меня хватило смелости двинуться на

фельдшера и обнажить шпагу.

Мое поведение изумило его.

- Что случилось, сеньор Жиль Блас? - воскликнул он. - К чему эти

повадки странствующего рыцаря? Вы, видимо, изволите шутить?

- Нисколько, сеньор цирюльник, нисколько, - возразил я, - это вовсе не

шутки. Я хочу знать, столь же ли вы храбры, как и галантны. Не надейтесь,

что я позволю вам спокойно наслаждаться милостями дамы, которую вы тайком

навещаете в замке.

- Клянусь св.Косьмой (*114), - отвечал фельдшер, заливаясь смехом, -

вот забавное приключение! Черт подери! Видимость, действительно, бывает

обманчива.

Заключив из этих слов, что у него было не больше охоты драться, чем у

меня самого, я сразу обнаглел.

- Вот как, любезный? - прервал я его. - Не думайте, пожалуйста, что вам

удастся отвертеться простым отрицанием фактов.

- Вижу, - отвечал он, - что придется все рассказать, дабы избегнуть

несчастья, которое могло бы случиться с вами или со мной. А потому раскрою

вам тайну, хотя людям моей профессии надлежит строго хранить чужие

секреты. Если сеньора Лоренса проводит меня украдкой в свой покой, то

только для того, чтоб скрыть от слуг недомогание, которым она страдает. У

нее на спине застарелая злокачественная язва, которую я хожу врачевать

каждый вечер. Вот причина моих посещений, возбудивших вашу тревогу. Можете

поэтому совершенно успокоиться. Но если это объяснение вас не

удовлетворяет, - продолжал он, - и вы непременно жаждете помериться со

мной силами, то вам стоит только сказать: я не такой человек,  чтоб

отказать кому-либо в поединке.

С этими словами он обнажил свою длинную рапиру, повергшую меня в

трепет, и стал в позицию с таким видом, который не предвещал ничего

хорошего.

- Довольно, - сказал я ему, вкладывая шпагу в ножны, - не считайте меня

забиякой, который не внемлет никаким резонам: после того, что я от вас

слышал, вы мне больше не враг. Обнимемся!

Убедившись по этой речи, что я не такой злодей, каким сперва себя

выказал, он тоже сунул шпагу в ножны и протянул мне руку, после чего мы

расстались лучшими друзьями в мире.

С этого момента Сефора потеряла в моих глазах всякую привлекательность.

Я избегал ее каждый раз, как она собиралась остаться со мной наедине, и

делал это с такой стремительностью и нарочитостью, что она, наконец,

догадалась. Удивившись столь решительной перемене, она пожелала узнать

причину и, улучив подходящий момент, чтоб переговорить со мной с глазу на

глаз, сказала:

- Сеньор управитель, объясните мне, ради создателя, почему вы даже не

хотите взглянуть на меня. Вместо того чтоб, как раньше, искать случая

побеседовать со мной, вы всячески стараетесь уклониться от этого. Правда,

я сделала вам авансы, но вы на них ответили. Вспомните, пожалуйста, наш

разговор наедине: вы весь пылали, а теперь вы как лед. Что это означает?

Вопрос этот, весьма щекотливый для откровенного человека, привел меня в

немалое смущение. Не помню уже, какой ответ я дал этой даме, знаю только,

что она осталась им весьма недовольна. По кроткому и скромному виду

Лоренсы ее можно было принять за агнца, но в гневе она превращалась в

настоящего тигра.

- Я думала, - сказала она, бросая на меня взгляд, полный досады и

бешенства, - что, открывая вам свои чувства, которые польстили бы любому

благородному кавалеру, я оказываю немалую честь такой ничтожной личности,

как вы. Я здорово наказана за то, что снизошла до жалкого авантюриста.

Но она не остановилась на этом: мне не суждено было так легко

отделаться. Ее язычок, подстрекаемый яростью, осыпал меня кучей всяких

эпитетов, один сильнее другого. Мне следовало, разумеется, отнестись к ним

с полным хладнокровием и подумать о том, что, пренебрегши победой над

соблазненной мною добродетелью, я совершил преступление, которого женщины

никогда не прощают. Но я был слишком экспансивен, чтоб стерпеть

ругательства, над которыми благоразумный человек на моем месте только бы

посмеялся. Мое терпение лопнуло, и я сказал ей:

- Сударыня, не будем никого презирать. Если бы благородные кавалеры, о

которых вы говорите, увидали вашу спину, то они дальше бы не

любопытствовали.

Не успел я выпустить этот заряд, как свирепая дуэнья закатила мне такую

здоровенную пощечину, какой еще никогда не давала ни одна оскорбленная

женщина. Я не стал ждать повторения и поспешно спасся бегством от града

ударов, который, наверно, посыпался бы на меня.

Возблагодарив небо за то, что выскочил из этого неприятного дела, я уже

почитал себя вне опасности, поскольку дама удовлетворила свою

мстительность. Мне казалось, что в интересах своей чести она утаит это

приключение: действительно, в течение двух недель все было тихо. Я уже и

сам начинал о нем забывать, когда вдруг узнал, что дуэнья заболела. Эта

весть огорчила мое доброе сердце. Я проникся жалостью к Лоренсе. Мне

представилось, что моя несчастная возлюбленная стала жертвой безнадежной

любви, с которой не смогла справиться. С прискорбием думал я о том, что

являюсь причиной ее болезни, и, будучи не в силах ее полюбить, по крайней

мере, питал к ней сострадание. Но как плохо я ее знал! Перейдя от страсти

к ненависти, она только и помышляла о том, как бы мне повредить.

Однажды утром вошел я к дону Альфонсо и, застав этого молодого кавалера

в грустном и задумчивом настроении, почтительно спросил его, чем он

расстроен.

- Меня печалит, - сказал он, - что Серафина так несправедлива,

безвольна и неблагодарна. Вы поражены, - добавил он, заметив, что я слушаю

его с удивлением, - а между тем это так. Не знаю, какой повод для

ненависти вы дали Лоренсе; во всяком случае, она вас совершенно не выносит

и объявила, что непременно умрет, если вы немедленно не покинете замка. Не

сомневайтесь в том, что вы дороги Серафине и что сперва она дала отпор

этой неприязни, которой не может потворствовать, не выказав себя

несправедливой и неблагодарной. Но в конце концов она - женщина и нежно

любит Сефору, которая ее воспитала. Эта дуэнья была ей второй матерью, и

она боится, как бы ей не пришлось упрекать себя в смерти Сефоры, если не

исполнит ее просьбы. Что касается меня, то сколь я ни люблю Серафину,

однако же никогда не проявлю такой постыдной слабости, чтоб разделять ее

чувства в этом отношении. Пусть лучше погибнут все испанские дуэньи,

прежде чем я соглашусь удалить человека, в котором вижу скорее брата,

нежели слугу.

На это я отвечал дону Альфонсо:

- Сеньор, мне суждено быть игрушкой фортуны. Я рассчитывал, что она

перестанет преследовать меня у вас, где все предвещало мне счастливые и

спокойные дни. Придется, однако, примириться с изгнанием, как бы мне ни

было приятно остаться здесь.

- Нет, нет, - воскликнул великодушный сын дона Сесара, - подождите,

пока я урезоню Серафину. Пусть не говорят, что вас принесли в жертву

капризам дуэньи, которой и без того уделяют слишком много внимания.

- Сеньор, - отвечал я, - противясь желаниям Серафины, вы только

рассердите ее. Я предпочитаю удалиться, для того чтобы не подавать

дальнейшим своим пребыванием повода к несогласию столь идеальным супругам.

Это было бы несчастьем, от которого я не утешился бы всю свою жизнь.

Дон Альфонсо запретил мне думать об этом намерении и был так тверд в

своем решении меня поддержать, что Лоренса, безусловно, оказалась бы

посрамленной, если б и я захотел настоять на своем. Так бы я и поступил,

если б руководствовался только голосом мести. Правда, были минуты, когда,

озлясь на дуэнью, я испытывал искушение отбросить всякую пощаду, но когда

я думал о том, что, разоблачая ее позор, убиваю бедное создание, которому

причинил зло и которому грозили смертью две неисцелимые болезни, то

испытывал к Лоренсе одно только сострадание. Раз уж я являлся таким

опасным человеком, то должен был, по совести, удалиться, чтоб восстановить

спокойствие в замке, что я и выполнил на следующий день до зари, не

простившись со своими господами из опасения, как бы они по дружбе ко мне

не воспротивились моему уходу. Я удовольствовался тем, что оставил в своей

комнате письмо, в котором представлял точный отчет относительно своего

управления.