И о счастливых последствиях его неудачного любовного похождения

 

Я ехал верхом на хорошей собственной лошади и вез в чемодане двести

пистолей, большая часть которых состояла из денег, отнятых у убитых

бандитов, и из моей доли в трех тысячах дукатов, украденных у Самуэля

Симона. Дон Альфонсо оставил мне мою часть и вернул купцу всю сумму из

своего кармана. Считая, что это возмещение легализировало мои права на

дукаты Симона, я пользовался ими без малейших угрызений совести. Я

обладал, таким образом, суммой, позволявшей мне не беспокоиться о будущем,

а кроме того, уверенностью в своих талантах, присущей людям моего

возраста. К тому же я рассчитывал найти в Толедо гостеприимное пристанище.

Я не сомневался, что граф Полан сочтет за удовольствие достойно принять

одного из своих спасителей и предоставить ему помещение у себя в доме. Но

я смотрел на этого вельможу, как на последнее прибежище и решил, прежде

чем обращаться к нему, истратить часть своих денег на путешествие по

королевствам Мурсия и Гренада, которые мне особенно хотелось повидать. С

этой целью я отправился в Альмансу, а оттуда, следуя по намеченному пути,

поехал из города в город до Гренады, не подвергнувшись никаким неприятным

происшествиям. Казалось, что фортуна, удовлетворившись теми злыми шутками,

которые она сыграла со мной, пожелала, наконец, оставить меня в покое.

Однако ничуть не бывало: она уготовила мне еще множество других, как

читатель впоследствии увидит.

Одним из первых лиц, встреченных мною в Гренаде, был сеньор дон

Фернандо де Лейва, приходившийся, как и дон Альфонсо, зятем графу Полану.

Увидав друг друга, мы оба испытали одинаковое удивление.

- Как вы попали в этот город, Жиль Блас? - воскликнул он. - Что привело

вас сюда?

- Сеньор, - отвечал я ему, - если вы удивлены, увидав меня здесь, то

еще больше изумитесь, когда узнаете, что я покинул службу у сеньора дона

Сесара и его сына.

Затем я рассказал ему без всякой утайки то, что произошло между мной и

Сефорой. Он похохотал над этим от всей души, после чего сказал мне уже

серьезным тоном:

- Друг мой, предлагаю вам свое посредничество в этом деле. Я напишу

свояченице...

- Нет, нет, сеньор, - прервал я его, - не пишите, прошу вас. Я покинул

замок Лейва не для того, чтобы туда возвращаться. Не откажите лучше

проявить свое хорошее отношение ко мне в другом направлении. Если кто-либо

из ваших друзей нуждается в секретаре или управителе, то заклинаю вас

замолвить словечко в мою пользу. Никто из них, смею поручиться, не

упрекнет вас за то, что вы рекомендовали ему шалопая.

- Весьма охотно исполню то, о чем вы меня просите, - отвечал он. - Я

прибыл в Гренаду, чтоб навестить старую, больную тетку, и пробуду здесь

еще три недели, после чего вернусь в замок Лорки, где меня ждет Хулия. Я

живу вот в этом доме, - продолжал он, указывая на барские палаты,

находившиеся в ста шагах от нас. - Наведайтесь через несколько дней: к

этому времени я, быть может, разыщу вам подходящую службу.

Действительно, в первый же раз, как мы снова встретились, он сказал

мне:

- Архиепископ гренадский, мой родственник и друг, желает иметь при себе

человека, сведущего в литературе и обладающего хорошим почерком, дабы

переписывать начисто его произведения. Мой дядя - известный проповедник:

он составил не знаю уж сколько проповедей и сочиняет каждый день новые,

которые произносит с большим успехом. Считая, что вы ему подойдете, я

предложил вас на это место, и он согласился. Ступайте, представьтесь ему

от моего имени; по приему, который он вам окажет, вы сможете судить о

благоприятном отзыве, который я о вас дал.

Место мне показалось таким, лучше которого трудно было пожелать.

Приготовившись с величайшей тщательностью предстать перед его

высокопреосвященством, я однажды утром отправился в его палаты. Если б мне

вздумалось подражать сочинителям романов, то я составил бы пышное описание

архиепископского дворца в Гренаде: я распространился бы относительно

архитектуры здания, расхвалил бы роскошь меблировки, поговорил бы о

находившихся там статуях и не пощадил бы читателя изложением сюжетов всех

висевших там картин. Но я буду краток и скажу только, что дворец этот

превосходил великолепием дворцы наших королей.

 Я застал в покоях целую толпу духовных и светских лиц, большинство

которых принадлежало к штату монсиньора: эскудеро, камер-лакеи, идальго и

священники его свиты. Все миряне были в роскошных одеждах: их можно было

скорее принять за сеньоров, нежели за людей служилого сословия. Вид у них

был напыщенный, и они корчили из себя важных бар. Глядя на них, я не мог

удержаться от смеха и внутренне поиздевался над ними:

"Черт подери! - подумал я, - этих людей можно назвать счастливыми, так

как они несут ярмо рабства, не замечая его. Если б они его чувствовали,

то, пожалуй, не усвоили бы себе таких высокомерных повадок".

Я обратился к одной важной и дородной личности, которая дежурила у

дверей архиепископского кабинета и назначение которой заключалось в том,

чтоб отворять и затворять их, когда понадобится. На мой вежливый вопрос,

нельзя ли поговорить с монсиньором, камер-лакей сухо ответил мне:

- Обождите здесь: его высокопреосвященство сейчас выйдут, чтоб

отправиться к обедне, и дадут вам на ходу несколько минут аудиенции.

Я промолчал и, вооружившись терпением, попытался завязать разговор кое

с кем из служителей; но они оглядели меня с головы до пят и не удостоили

ответа, а затем, переглянувшись между собой, надменно  усмехнулись над

дерзостью человека, позволившего себе вступить с ними в беседу.

Признаюсь, что я был ошеломлен таким обращением со стороны служителей.

Я еще не успел вполне оправиться от своего смущения, когда двери

отворились и появился архиепископ. Глубокое молчание тотчас же воцарилось

среди членов архиепископского двора, с которых моментально слетело всякое

чванство, чтоб уступить место величайшей почтительности перед владыкой.

Прелату шел шестьдесят девятый год, и он весьма походил на моего дядю

каноника Хиля Переса, т.е. был толст и низкоросл. Вдобавок ноги его были

сильно вогнуты внутрь, а голова украшена лысиной с одним только клоком

волос на макушке, благодаря чему он был вынужден носить скуфейку из тонкой

шерсти с длинными ушами. Несмотря на это, мне казалось, что прелат походил

на знатную особу, быть может, потому, что он, как я знал, действительно

был таковой. Мы, люди простого звания, смотрим на вельмож с

предубеждением, нередко приписывая этим господам величие, в котором

природа им отказала.

Архиепископ прямо направился ко мне и спросил елейным голосом, что мне

угодно. Я отвечал ему, что меня прислал сеньор дон Фернандо де Лейва. Он

не дал мне договорить и воскликнул:

- Так это вы тот молодой человек, которого он мне так расхвалил? Беру

вас к себе на службу: вы для меня весьма ценное приобретение. Можете

сейчас же оставаться здесь.

С этими словами он оперся на двух эскудеро и удалился, выслушав еще

мимоходом нескольких священников, которые о чем-то ему докладывали. Не

успел он выйти из покоя, где мы находились, как те же служители, которые

перед тем не удостоили меня ответа, теперь устремились ко мне, чтоб

вступить со мной в беседу. Они окружили меня,  осыпали учтивостями и

принялись выражать свою радость по поводу того, что я стал домочадцем

архиепископа. Услыхав слова, сказанные мне его высокопреосвященством, они

умирали от желания узнать, какое я займу положение при его особе. Но я из

мести не удовлетворил их любопытства, желая наказать этих господ за

выказанное мне презрение.

Монсиньор не замедлил вернуться и приказал мне пройти в кабинет, чтоб

поговорить со мной с глазу на глаз. Я отлично понял, что он намерен

проверить мои познания, и, насторожившись, приготовился тщательно

взвешивать свои слова. Он начал с гуманитарных наук. Я недурно отвечал на

его вопросы, и он убедился в моем достаточном знакомстве с греческими и

латинскими авторами. Затем он перешел к диалектике. Этого я только и ждал,

так как съел собаку в этой науке.

- Вы получили тщательное образование, - сказал он мне с некоторым

удивлением. - Посмотрим теперь, как вы пишете.

Я вытащил из кармана бумагу, которую нарочно заготовил. Прелат остался

вполне удовлетворен моим искусством.

- Я доволен вашим почерком и еще больше вашими познаниями, - воскликнул

он. - Не премину поблагодарить своего племянника дона Фернандо за то, что

он рекомендовал мне такого отличного молодого человека. Это настоящий

подарок с его стороны.

Наша беседа была прервана прибытием нескольких гренадских вельмож,

явившихся к его высокопреосвященству обедать. Я оставил их с

архиепископом, а сам присоединился к служителям, которые выказали мне

всякие знаки внимания. Затем, когда наступило время, я отправился обедать

вместе со всеми, и если они за трапезой наблюдали за мной, то и я, в свою

очередь, платил им тем же. Сколько степенности было в наружности духовных

лиц! Они казались мне настоящими святыми: такое почтение внушало мне

место, в котором я находился! Мне даже в голову не приходило принимать их

поведение за фальшивую монету, точно таковая не имела хождения среди

князей церкви.

Я сидел подле старого камер-лакея, которого звали Мелькиор де ла Ронда.

Он заботливо накладывал мне лучшие куски. Я ответил ему вниманием на

внимание, и моя вежливость очаровала его.

- Сеньор кавальеро, - сказал он мне шепотом после обеда, - я хотел бы

поговорить с вами с глазу на глаз.

С этими словами он отвел меня в такое место дворца, где никто не мог

нас подслушать, и держал мне следующую речь:

- Сын мой, я проникся к вам симпатией с первого момента, как вас

увидал. Мне хочется доказать это на деле, снабдив вас сведениями, которые

окажут вам немалую пользу. Вы находитесь в доме, где истинные и лживые

праведники живут вперемежку. Вам понадобилось бы бесконечное время, чтоб

разобраться в вашем окружении. Я собираюсь избавить вас от этой длительной

и неприятной работы, осведомив вас о характерах и тех и других, после чего

вы легко сможете определить нить своего поведения.

- Начну, - продолжал он, - с монсиньора. Это весьма благочестивый

прелат, заботящийся о том, чтоб поучать народ и наставлять его на стезю

добродетели проповедями, которые исполнены превосходной морали и которые

он сочиняет сам. Вот уже двадцать лет, как он покинул двор, чтоб всецело

посвятить себя заботам о своей пастве. Он человек ученый и великий оратор:

для него нет большего удовольствия, чем проповедовать, а слушатели с

радостью внемлют ему. Быть может, тут есть и некоторая доля тщеславия, но,

во-первых, людям не дано проникать в чужие души, а во-вторых, было бы

дурно с моей стороны копаться в недостатках лица, хлеб которого я ем. Если

б я смел упрекнуть в чем-либо своего господина, то осудил бы его

строгость. Вместо того чтоб отнестись снисходительно к провинившимся

священникам, он карает их с чрезмерной суровостью. В особенности

беспощадно преследует он тех, кто, полагаясь на свою невинность, пытается

оправдаться ссылкой на право вопреки авторитету его высокопреосвященства.

Я нахожу у него еще один недостаток, который он разделяет со многими

вельможами: хотя он и любит своих подчиненных, но не обращает никакого

внимания на заслуги и держит их у себя в доме до глубокой старости, не

думая о том, чтоб устроить их судьбу.

Если иной раз он и вознаградит их, то они обязаны этим доброте тех лиц,

которые замолвят за них словечко: сам он не позаботится сделать им ни

малейшего добра.

Вот что старый камер-лакей рассказал мне о своем господине, после чего

сообщил свое мнение о духовных особах, с которыми мы обедали. По его

описанию, характеры этих лиц далеко не соответствовали их манере держать

себя. Правда, он не назвал их бесчестными людьми, но зато довольно плохими

священнослужителями. Некоторые, впрочем, являлись исключением, и он весьма

расхвалил их добродетели. Теперь я знал, как мне вести себя с ними, и в

тот же Вечер за ужином я прикинулся таким же степенным, как они. Это очень

легко, и нечего удивляться тому, что на свете столько лицемеров.