Ещё три вступительных экзамена

 

А раз не подавать, то надо сдавать. Сдавать ещё три экзамена.

Следующей через пять дней значилась биология. Я терпеть не мог ботаники. К стыду своему, и до сих пор я почти не ориентируюсь в мире растений. С выражением крайней заинтересованности спрошу знающего человека: «Что это за дерево?» или «Как называется вон тот цветок?», – и мгновенно забываю.

Как я уже говорил, с ботаникой, да и с зоологией, у меня не возникло тёплых взаимоотношений. «Лютики-цветочки», головоногие, брюхоногие и т.п. – не задерживается вся эта разношёрстная компания у меня в голове.

Другое дело – общая биология: эволюция, генетика, элементы молекулярной биологии. Здесь есть где развернуться мысли и даже фантазии.

Короче говоря, порывшись в чулане, я извлёк школьные учебники аж с 5-го класса по разным разделам биологии – ботаники, зоологии, анатомии и физиологии человека и общей биологии. И за пять дней, как мог, проштудировал их.

Если бы я знал! Если бы я знал, по каким учебникам изучали с репетиторами биологию т.н. элитарные дети (а среди абитуриентов были и такие). Нет, хорошо, что не знал: это вызвало бы у меня сильнейший комплекс неполноценности.

А так я сосредоточенно, но без испуга, пошёл на экзамен, попал на какую-то тётечку, всё нормально осветил и получил неожиданно «пять». Я-то уже был бы рад и четвёрке.

Вот так судьба смеётся над нами, показывая, что справедливость – надуманное понятие, чуждое действительной жизни.

Ну, в самом деле, какая тут справедливость:

- четыре – за тщательнейшим образом проработанную физику

- и пять – за наспех просмотренную биологию!

 

Потом был письменный экзамен – сочинение, оценка за которое не учитывалась в сумме набранных баллов. Важно было только не получить двойку. Я, как прежде в школе, постарался, написал нестандартно и т.п. И вновь получил плевок в душу – «четыре».

 

Ну, оставалась химия. Тут обстояло примерно так же, как с биологией. Многочисленных неорганических реакций я не помнил, и они мне были совершенно неинтересны. Знал общие принципы, лучше относился к органической химии, поскольку тут хотя бы есть что-то объединяющее (углеродная основа). В 10-м классе, вроде бы, хорошо разобрался в периодической системе, электронных оболочках и окислительно-восстановительных реакциях.

Но сдавать вступительный экзамен по химии, не проработав пособия Хомченко, в те времена (да и чуть ли не до сегодняшних дней) считалось просто неприличным. Поэтому я походил по одноклассникам – каждому объясняя свой казус с физикой как оправдание поискам Хомченко. Нашёл. Снова мобилизовавшись, проштудировал.

Экзамен проходил там же, где физика – в комнатах с восьмиугольными столами и лампами на них. Билет – довольно объёмный – 6 заданий.

Ну, с теоретическими вопросами трудностей нет. С некоторым страхом обратился к задаче. Напрягся, решил, перепроверил ещё пару раз: вроде, всё верно.

И оставался ещё один пункт, который вызывал у меня просто недоумение. Уравнение окислительно-восстановительной реакции (ОВР), где были заданы лишь реагенты. Надо было написать полное уравнение, расставить коэффициенты и подвести электронный баланс.

В школе мы таких уравнений не рассматривали. Хотя формально за пределы школьной программы они, вероятно, не выходят. А, может быть, выходят. Ведь, как ни в чём ни бывало, т.е. как будто их не спрашивали только что на вступительных экзаменах, – эти уравнения изучают на 1-м курсе медвуза.

Очевидно, это и создаёт спрос на репетиторов – каковыми с готовностью выступают вузовские преподаватели химии.

То есть, химики, введя такие уравнения и определённые задачи во вступительные экзамены, обеспечили своё репетиторство неиссякающим потоком клиентов. И, кроме того, возможностью продемонстрировать эффективность своих занятий: «Мы учим тому, что спрашивают на экзаменах».

Я стал осматриваться по сторонам. Оказалось, что за столом нас – четыре человека; причём, сосед слева, не моргнув глазом, спокойно написал уравнение своей ОВР.

Меня это крайне поразило. Я со своей золотой медалью смотрю на уравнение как известный персонаж на известные ворота, а для простого советского парня здесь нет никаких проблем!

И, сражённый этим, я сделал то, что никогда себе не позволял ни 10 лет до этого в школе, ни 10 лет потом – в институте и в МГУ. А именно, толкнул соседа ногой и показал глазами на своё уравнение, снабжённое очень выразительным знаком вопроса. Сосед недовольно покачал головой – мол, не до тебя. Это был такой крепкий парень, с крупной головой, решительным взглядом.

Но я не отстал: минуты через полторы толкнул его опять и принял самый отчаянный вид. Тогда, бегло взглянув на моё уравнение и ни минуты не раздумывая, он написал полное уравнение с готовыми коэфициентами. Мне оставался пустяк – подвести баланс электронов.

И, таким образом, я пошёл отвечать полностью подготовленным. Старичок-экзаменатор прицепился, было, к задаче, но я показал, что всё сделал и осознанно, и правильно. Уравнение ОВР мой сосед составил мне тоже без ошибок.

– Ну ладно, –  буркнул старичок. И написал оценку в экзаменационный лист. Взяв лист и вглядевшись в него, я изумился:

- Как «четыре»?! Я же всё ответил!!

– Что? – как-то нехорошо взвился старичок. – Иди, а то сейчас на «двойку» исправлю!

Сознавая, что «четвёрка», вообще говоря, справедлива (если убрать сомнения в правомерности задания по ОВР), и что с таким злым типом лучше не спорить, я пошёл с экзамена.

И это – тоже частая ситуация. Студенты жалуются:

– Я всё ответил, а мне «четвёрку» («тройку», «двойку») поставили!

Так что, возможно, дело во мне: ­ не очень убедительно отвечал? Но в любом случае замечу: когда впоследствии я сам стал экзаменатором, я не ставил оценку, не согласовав её со студентом.

 

В итоге, я набрал 13 баллов (две четвёрки и пятёрка; сочинение не учитывалось); проходными были 12 баллов. И так в 1968 году я попал в этот громадный «холодный дом», который назывался тогда 1-м Московским медицинским институтом имени Сеченова (1 ММИ).

Глава 8. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Контингент

 

Контингент первокурсников оказался чрезвычайно разнородным.

Так, очень условно, от 10 до 20% составляли элитные спец-дети.

К ним относились, во-первых, «дети 1 ММИ»: сын тогдашнего ректора Коля Кузин, сын тогдашнего декана лечебного факультета Коля Бажанов, дочка замдекана Наташа Набокова, дочка профессора, очень умненькая Женя Коган и другие.

Во-вторых, была «внешняя элита» ­– как правило, блестяще натасканная репетиторами. Некоторые из её представителей оказались в нашей 2-й группе.

Первым, с кем я познакомился, был Сергей Петров – невысокий (моего роста) молодой человек интеллигентной внешности, спокойный, с культурными манерами и несколькими годами старше меня. Он сам подошёл ко мне, познакомился, предложил дружбу. Кем были его родители, так я и не узнал. Но впоследствии именно благодаря ему я попал на две выдающиеся оперы Большого театра – «Борис Годунов» и «Аида», а также на культовый спектакль МХАТа «Мария Стюарт». Я называл администратору театра кодовую фамилию и получал два билета на спектакль.

Первую неделю сентября мы провели на подсобных работах в Очаково, где строилась автобаза 1 ММИ. Тут я обратил внимание на здорового жизнерадостного парня с каким-то заразительным лошадиным смехом. Таща с ним носилки с щебнем, я поинтересовался:

– А как твоя фамилия?

– Кампов-Полевой, Алексей. Будем знакомы.

Нынешние поколения молодёжи не имеют представления, кто такой Борис Полевой. – Потому что они уже не изучают в школе «Повесть о настоящем человеке» про лётчика Алексея Маресьева (в повести – М е ресьев). А тогда Борис Полевой был одним из самых известных советских писателей – одного порядка с Шолоховым.

Но тогдашнее поколение молодёжи в массе своей ничего не знало о фамилии «Кампов». Я же, покопавшись в памяти, вспомнил, что в маминых хрестоматиях читал: «Кампов» – это настоящая фамилия писателя, а «Полевой» – его псевдоним, приросший, словно новая кожа.

Выходит, дети носят двойную фамилию – и родовую, и псевдоним отца?

­– Кампов-Полевой? – переспросил я. – А к писателю Борису Полевому ты имеешь какое-то отношение?

– Самое прямое. Я его сын.

И сейчас, в России и, тем более, в СССР, всегда имеются выдающиеся в том или ином отношении люди и есть избранный круг (элита), образованный отчасти родственниками выдающихся людей, а отчасти – просто пронырливыми прилипалами.

Я уже говорил где-то выше, что мне не довелось общаться ни с одним из широко известных персонажей. А теперь добавлю, что мне практически никогда не приходилось пересекаться и с их окружением, с элитой в целом. Говорю это спокойно, без надрыва и вызова, просто констатирую факты. Так сложилась моя затворническая жизнь, что, если её и заметят оттуда, с Олимпа, то тогда, когда мне уже будет не до личных знакомств.

Так вот, Лёшка Кампов-Полевой – по-моему, это единственное исключение, единственная «точка» моего пересечения с т.н. элитой.

Это – младший, поздний сын писателя. Пару раз Леша приводил меня в их квартиру на Беговой. А как-то мне надо было связаться с ним, и я мучительно долго объяснял Борису Полевому по телефону, кого мне всё же нужно. Ну вот и всё. Остальное общение с Лёшкой проходило за пределами жизненного пространства элиты.

Были в нашей группе и на курсе в целом и такие товарищи, чьи фамилии, возможно, оставят равнодушным неотёсанного наблюдателя, но скажут очень много чуткому уху следопыта. Это, разумеется, тоже элита. Причём, некоторые из этих товарищей учились с Камповым-Полевым в одном классе и составляли целое созвездие отличников первого курса.

 

Продолжая «классификацию» зачисленных в институт, скажу, что в большинстве своём это были отнюдь не сверхталантливые и яркие личности, победившие в суровом отборе, а вполне заурядные молодые люди – но тоже натасканные репетиторами и получившие поэтому на экзаменах «четвёрки» или даже «пятёрки». Сюда, как мне кажется, относилось до 50% поступивших.

 

А что же оставшиеся 30–40%? О, это тоже спецконтингент, но с противоположным знаком. Эти товарищи на тот момент плохо представляли себе даже рутинные школьные вещи. И важнейшие теоретические дисциплины первых трёх курсов (анатомия, гистология, биохимия, физиология, патофизиология, патанатомия, фармакология и микробиология) были для них явно неодолимыми альпийскими вершинами.

Как они попали в престижнейший институт? Очень просто.

Во-первых, многие из них только что демобилизовались из армии после срочной воинской службы. А таким то ли героям, то ли страдальцам полагалась большущая льгота: не в один, не в два, а сразу в три балла: проходными для них были не 12, а всего 9 баллов. Т.е. им надо было сдать всё на скользкие, вымученные «троечки».

Во-вторых, к своего рода андеграунду относились дети нужных людей, не способные проникнуться тем, что им вталкивает репетитор. Так, в соседней группе был Женя П. – мой, так сказать, земляк – из Пушкино, где тоже учился в школе №1, но на класс старше. У Жени было явное психическое отклонение от нормы, о чём свидетельствовали и речь, и поведение. Анекдоты об очередных неадекватных и порой опасных деяниях Жени появлялись каждую неделю. Ничего, ему дали закончить вуз и получить диплом врача. Его папа, занимавший вначале высокий пост в Пушкино, к моменту поступления Жени в институт оказался на ещё более важном посту в Москве.

В нашей группе учился хороший, но на редкость бестолковый, парень Володя Ф. Его ответы вызывали гомерический хохот и преподавателей, и студентов. Правда, у него было чувство юмора, и иногда он аггравировал свою бестолковость, чтобы усилить впечатление. Но главное, было что аггравировать и усиливать.

Это из-за него наша англичанка Алиса Марковна Эммануэль испытывала тяжелейшие душевные муки:

– Ну какие «маки»-«таки»!!! Это «make» и «take»!!!

И это он, в частности, выдал на четвёртом курсе ответ, навсегда вошедший в историю. Может, суть дела слегка кого-то смутит, но, в принципе, тут ничего неприличного нет. Итак, на акушерстве его спросили:

– Как дышит плод в утробе матери?

На что Володя, поднапрягшись и мысленно представив всю картину взаимоотношения плода и матери, ответил:

– Как дышит? – Через влагалище, конечно!

Вся клиника содрогнулась от нашего неудержимого смеха и продолжала колебаться ещё минут пятнадцать.

И Володя тоже закончил вуз, получил диплом и кого-то лечит. Ну здесь драматизма никакого нет, поскольку всё же основа врачебной деятельности – опыт, а опыта Володя уже давно набрался.

 

Вот так и получилось, что по своему составу контингент первокурсников 1 ММИ оказался очень разнородным, а по уровню в целом и в среднем – гораздо ниже, чем в нашем прежнем классе.

 

Завершив описание приведённой классификации, со смущением обнаружил, что сам я ни в какую из трёх групп не попадаю. Я явно не относился ни к элитным детям, ни к невежественному «андеграунду». Но и к середнячкам второй группы (прости, читатель, за нескромность) меня тоже отнести нельзя.

Значит, надо ввести и четвёртую группу – из тех, кто сделал себя сам. И, действительно, помимо меня, были ещё люди, которые без исходного трамплина и без репетиторов достигли чего-то существенного.

 

Да, а что тот парень, который так здорово помог мне на экзамене по химии? Я его сразу узнал в толпе поступивших, но он предпочел меня не замечать. Однако на 6-м курсе мы оказались бок о бок в одной учебной группе всего из 5 человек, где я даже был старостой.

Тут уже он не мог увернуться от благодарности, которую я с 5-тилетним опозданием ему во всеуслышание выразил. Это Фёдор Ваганов, ещё раз спасибо ему.

Первый труп

В первый же учебный день на кафедре анатомии нас повели в секционный зал, где должны были происходить все последующие занятия по этому предмету. Зал был очень просторным, в нём стояло много продолговатых столов, и на одном из них, в самом центре, лежало что-то жёлтое, громоздкое и страшное в своей неподвижности.

Мы враз замолчали и медленно подошли к столу, одновременно стараясь и не смотреть, и всё же увидеть. Мы делали вид, что это всё ничего, что мы давно готовы к такому и в обморок не упадём, что мы понимаем: медицина – не только жизнь, но и смерть. Многим из нас было по 17 лет, и среди этих многих преобладали хрупкие девочки, и они тоже подошли вместе со всеми, и тоже держались, не падали – хотя зрелище открывалось жуткое.

На столе лежал свежий, т.е. ещё не обезличенный формалином и оттого особенно потрясающий своей похожестью на обычных людей, труп полной пожилой женщины. Труп был полностью лишён одежды и ничем не прикрыт. Огромный живот частью расползся по столу, но тело всё равно возвышалось безобразной горой. Половая щель была обрамлена толстыми жирными губами, жёсткими волосами и для некоторых из нас впервые столь откровенно и равнодушно демонстрировала главную женскую тайну.

– Сюда привозят трупы одиноких или вообще бездомных людей, – пояснил преподаватель. У него было доброе умное лицо, немного усталый вид, а на руках – резиновые перчатки. Он взял нож и начал вскрытие.

И здесь лишь кому-то одному стало дурно и пришлось выбежать из зала. Остальные оставались на месте. Но потрясение наше – по крайней мере, моё – всё усиливалось. Невозможно было представить до этого, сколь неприглядной может быть внутренность человека. И вот теперь я это с содроганием и почти с отвращением вижу! Неужели мы все такие?!

 

… Из подобных впечатлений у медиков обычно развивается банальный цинизм. Рано или поздно (скорее, даже рано) студент привыкает к зрелищу трупа.– Уже через пару месяцев наши домашние утончённые девочки (среди которых умом, красотой и деликатностью особенно выделялась Аллочка Рабинович) – так вот, через пару месяцев они уже по-деловому копались в заформалиненных трупах, разбираясь с ходом всевозможных мышц (а их только на предплечье – аж девятнадцать!). Причём, использовали при этом порой лишь одну свою руку, поскольку вторая держала булочку или пирожок, которую (который) занимающаяся девочка одновременно с аппетитом съедала.

Нет, это ещё не цинизм. Цинизм – в культивировании бесчисленных анекдотов на физиологические и сексуально-физиологические темы. Цинизм – в том взгляде, которым врачи – особенно хирурги, а среди хирургов – урологи, проктологи и гинекологи – сообщают пациенту: «Вообще-то все вы мне смертельно надоели со своей простатой (прямой кишкой, маткой), ну да ладно, сделаю вам одолжение». Цинизм – в той лексике, которую врачи используют между собой. Например, абсцесс на ягодицах они ласково называют «жопником», ну и так далее.

Так и у нас, только поступивших в институт: цинизм постепенно становился нормой жизни. Не всех, конечно: Сергей Петров – первый, с кем я познакомился в институте, – или та же Аллочка Рабинович, ангелоподобная умница из нашей группы, – как были тактичными и деликатными, так таковыми всё время и оставались. Но многие другие, из каких бы социальных слоёв они ни происходили, прямо-таки смаковали свой цинизм, гордились и наслаждались им.

В первые недели стало модно доставать на кладбище черепа. Ну, как же, кости черепа – очень сложная тема, в каждой кости – сложный набор строго определённых отверстий, борозд, ямок, отростков – и всё надо знать по латыни, и всё надо уметь показывать на зачёте. Разумеется, можно взять череп на кафедре, чтобы тут же час-два позаниматься. Но черепов мало, так что разве плохо иметь дома личный череп?

Конечно, не все разом ломанулись на кладбища. Делали заказы нескольким отчаянным добытчикам, а те уже шли на промысел. Один такой товарищ, Борис, из демобилизованных, тоже (как и Женя П.) оказался моим земляком – из Пушкино. Там он и промышлял.

Его тёзка, Борька Кудасов, сдавший все экзамены на пятёрки, чем поначалу вызвал у меня прилив уважения, а потом быстро скатившийся на тройки и двойки, с усмешкой от человеческого невежества разъяснял:

– Знаете, почему по утрам член встаёт и хочется женщину? Потому что каловые массы, подходя к прямой кишке, раздражают срамной нерв. И никакой любви тут нет, и даже гормонов нет – чистый рефлекс.

 

Прошу прощения у читателя за натурализм этой главки, но мне хотелось хотя бы двумя-тремя примерами воспроизвести атмосферу, в которую я попал. А тот первый труп произвёл на меня сильнейшее впечатление.

Вечером того же дня я ехал в Лужники (а именно в Лужниках проходили наши занятия по физкультуре!), вышел на станции «Ленинские горы», которую тогда ещё не закрыли на три десятилетия, долго-долго шёл по длиннющей платформе над Москва-рекой и всё пытался восстановить порядок мыслей. А он не восстанавливался и не восстанавливался. Я впервые так близко увидел смерть. И я впервые так отчётливо ощутил условность жизни и красоты. И как со всем этим примириться, я совершенно не понимал. В вагоне метро все люди мне казались фальшивыми, и сам себе я тоже казался фальшивым. А перед глазами всё время маячил тот стол и на нём – безобразная жёлтая гора…

 

 

Первые мысли

                                                                                                    

Через несколько дней я изложил своим приятелям по нашей 2-й группе новую концепцию, которая как-то восстанавливала моё душевное равновесие.

Кстати, с лёгкой руки Сергея Крыжановского, все в институте стали меня называть Ильёй. Вначале это было как бы в шутку – от Ильи Муромца, с которым я, по мнению Сергея, уж очень контрастировал. А потом уже почти никто и не помнил, что у меня есть другое, настоящее, имя. Так всё время учёбы в 1 ММИ я и пробыл для многих Ильёй и Илюшей. Я не обижался: это имя мне нравилось даже больше, чем банальное «Коля». И если кто-нибудь из институтских знакомых вдруг узнавал, что на самом деле я вовсе не Илюша, он крайне удивлялся и не сразу верил. Путали даже преподаватели.

Так вот, по поводу концепции.

– Слышали? – захлёбывался в восторге Крыжановский, обращаясь к остальным членам нашей компании – Сергею Петрову, Лёшке Кампову-Полевому и Коле Зюляеву. – Илья предлагает зашить прямую кишку!

­– Да нет, – начал я разъяснять. – Или ну да…Ну, в общем, надо перейти на такую пищу, которая бы полностью переваривалась в кишечнике и не давала никаких отходов. Тогда каловые массы не будут образовываться, необходимость в прямой кишке отпадёт, а эстетичность человека и его жизни увеличится.

– Где ты найдёшь такую пищу? – рассудительно сказал Сергей Петров. – Это во-первых. А во-вторых, если потом вдруг надо будет перейти на обычную еду, а прямая кишка уже скукожится, зарастёт, например, – чтó тогда будет? Куда денутся непереваренные остатки? Будут захламлять нижние отделы кишечника?

– Это ещё не самое страшное! – вмешался Кампов-Полевой. – Гораздо страшней, если Илья найдёт свою рафинированную еду и заставит нас ею питаться! Это сделает наше существование серым и безрадостным. Нет, господа, вы как хотите, а я лично не согласен! Иногда так приятно зайти в туалет, посидеть, отдохнуть душой, выйти с чувством глубокого удовлетворения и почувствовать: жизнь прекрасна!

Лёшкин цинизм всегда был жизнерадостным. Вот и сейчас он заржал своим лошадиным смехом. Поржав, Лёшка продолжил:

– А знаешь, Илья, ведь, кроме тебя, ещё один великий учёный размышлял на тему кишки. – Кампова здóрово поднатаскали по экзаменационным предметам. И весь первый курс я ощущал его явное превосходство в эрудиции, особенно по биологии. – Это знаменитый Мечников. Так óн пришёл к гораздо более радикальным выводам, чем ты. Он заключил, что              всю толстую кишку надо вообще удалять из нашего организма к чёртовой бабушке. И знаешь, почему? – Вовсе не из эстетических соображений. А потому, что в ней микроорганизмы образуют всякие яды, которые отравляют организм и вызывают его старение. Как тебе это нравится?

При слове «старение» я напрягся. Это же именно то, из-за чего я сюда поступил! Но пока это было лишь голой идеей, и ничего про существовавшие тогда теории старения я ещё не знал. Тем не менее, ответил:

 – Так чтó: всё старение – только от кишечных микробов? Наглотался антибиотиков – и стареть перестал? А если удалить толстую кишку, то куда должно деваться при нынешней неочищенной пище всё непереваренное?

– Элементарно, Ватсон! – вновь возбудился Крыжановский. – Конец тонкой кишки надо либо вывести в дырку в животе, либо подшить к анусу. Представляешь, очень удобно: никаких запоров. Будет, как у птиц: выделение по мере поступления.

– О, господи! – подал голос Коля Зюляев. – Страсти какие! А ты, Лёшка, не наврал или не перепутал чего-нибудь?

Кампов опять загоготал:

– Отвечаю толстой кишкой!

– Я не знаю толком, чем велик Мечников, – признался я в своём невежестве, – но тут одно из двух: или в этом вопросе его величие временно угасло…

– …от ядовитых токсинов толстой кишки! – вставил Крыжановский.

– Вот-вот… Или Лёшка всё напутал и, как обещал, должен расстаться с толстой кишкой, – резюмировал я, желая поставить точку. Но Крыжановский мгновенно продолжил:

– … и тогда он не будет стареть!

Кампов представил эту ситуацию, и она вновь вызвала у него бурный хохот:

– Ну да, совершенно не вылезаю из туалета и остаюсь там вечно молодым! Это гораздо веселее, чем то, что предлагает Илья!

– Ладно, шутки шутками, но вообще, старение – великая проблема, –  закинул я удочку на предмет вербовки сторонников и возможных соратников. – Удивительно, что о ней так мало говорят и никто почти не интересуется ею.

– Да, – согласился Сергей Петров, – трудно примириться с мыслью о неизбежности собственной смерти. Но с возрастом к ней как-то привыкают, забывают и занимаются своими текущими делами.

– Господа! – воскликнул Кампов. – О чём вы говорите? Вы слышали про Мальтуса? Ну, я так и думал, что нет. Что будут есть ваши нестареющие люди, которые заполонят Землю? У них будет только один выход: воевать, чтобы, убивая друг друга, обеспечить себе кусочек свежего мяса. Мяса своего противника, соперника, соратника, а ещё вернее – мяса друга. Мясо друга будет наиболее доступным и вкусным.

Лёшка открыл свою широкую пасть и продемонстрировал, с каким наслаждением он будет поедать друга.

– Ладно-ладно, Лёшка, – второй раз впечатлился Коля Зюляев. – Мы ещё не стали нестареющими. Иди возьми бифштекс в буфете.

А я из этого разговора сделал два вывода.

1) Первый – никто, по существу, ничего не возразил против того, что при строго рафинированном рационе вся пища будет усваиваться. И поэтому есть надежда, что со временем так шокировавшее меня внутреннее безобразие человеческого тела станет меньше.

Эта утешительная мысль несколько лет примиряла меня с действительностью.

А потом до меня дошло, что это глупость несусветная, что проточная система, каковую представляет собой пищеварительная трубка, успешно функционирует только тогда, когда она сквозная, т.е. имеется не только приток с одного конца трубки, но и отток с другого конца. Это обеспечивает динамичность её работы, возможность существенно варьировать уровнем «притока».

Я уж не говорю про такие «мелочи», как то, что некоторые ненужные вещества, циркулирующие в крови, выделяются из организма не только с мочой, но и с калом.

Поэтому мне пришлось, в конечном счёте, отказаться от своей утопии и больше зауважать то, что дала нам Природа.

2) Второй вывод – Лёшка, к несчастью, прав: Земля – не резиновая, её не надуешь, как воздушный шарик, для увеличения поверхности.

Но это не должно останавливать работы по изучению и замедлению старения! Просто надо параллельно с ними создавать возможности для будущего расселения землян в космическом пространстве – на орбитальных мини-городах и на подходящих для этого планетах.

Такие вселенские размышления заботили меня в первые дни после начала занятий в институте. Этим размышлениям способствовали длительные переезды по Москве с одной кафедры на другую.

 

Первая медицинская империя

 

Я видел многие технические вузы, причём достаточно именитые. – Всё находится в одном-двух-трёх рядом расположенных корпусах.

Не то у нас. Первый мединститут – это, как я уже говорил, огромная империя, имеющая владения (учебные корпуса с теоретическими кафедрами, больницы с клиническими кафедрами, научно-исследовательские институты, библиотеки, административные корпуса, хозслужбы и т.д.), раскиданные по всей Москве.

Ещё когда я поступал, мы с мамой вначале отправились на Большую Пироговскую улицу, поскольку было хорошо известно, что там расположены ректорат и клиники 1-го Меда. И с удивлением узнали (о чём я тоже уже говорил), что ехать надо на Проспект Маркса, 18. Но это было только начало.

1) На первом курсе по этому адресу мы занимались лишь анатомией и со второго семестра – гистологией.

2) Химия, физика, латинский, биология, история КПСС – в двух корпусах в Измайлово, отстоящих друг от друга на квартал.

3) Английский язык – в общежитии возле Большой Пироговки.

4) Физкультура – в Лужниках.

5) Со второго курса присоединилась биохимия на Садово-Кудринской улице и физиология – во втором корпусе на Проспекте Маркса.

Дальше – уже не расскажешь: слишком долго; тут будет 

6) и 23-я больница со странным названием «им. Медсантруд» на Таганке,

7) и 67-я больница возле Проспекта Маршала Жукова,

8) и 61-я больница на улице Доватора,

9) и роддом на Арбате,

10,… n) и многие-многие другие адреса.

n +1,… z) Не забудем, разумеется, и о сонме клиник на обширной территории (растянувшейся на три троллейбусные остановки) в районе Большой Пироговской улицы.

Это, в общем, прекрасно: знакомит с Москвой и жизнью; кроме того, гарантирует моцион студентам между многочасовыми занятиями. Есть и минус – ощутимое увеличение продолжительности учебного дня.

Но если бы этот минус был единственным…

 

В империи 1 Меда – несколько тысяч сотрудников (преподавателей, врачей, научных сотрудников), до девяти тысяч студентов, пара-тройка тысяч аспирантов и ординаторов да ещё несколько тысяч слушателей факультетов постдипломного образования. Всего – около 20 тысяч душ.

И вот на них всех – одна гербовая печать (в канцелярии ректората ), одна бухгалтерия, один отдел кадров, один патентный отдел. Правда, это обстоятельство как будто задевает, прежде всего, сотрудников, а не студентов и прочих. Но на самом деле, прямо или косвенно касается всех.

Где бы ни работал сотрудник, за подписями на какую-нибудь бумагу он должен был (особенно в советское время) вначале хорошо поездить по Москве в поисках соответствующих «подписантов» (экспертов, членов методической комиссии, профорга, партийного босса, зам. главного бухгалтера, декана, проректора). При этом не каждый «подписант» окажется на месте. А в приёмной проректора соискателю подписи любезно предложат оставить бумагу в специальной папке и приехать через несколько дней.

И, наконец, со всеми подписями, восстановив свои познания в географии и топонимике Москвы, добирается он – имперско-подданный – до заветной двери канцелярии, возле которой уже толпятся такие же паломники, ждёт своей очереди и дрожащими руками подносит повидавшую виды бумагу под драгоценную гербовую печать.

Вот так трудами великими давалась и даётся до сих пор любая бумажка в нашем вузе.

Разумеется, все центральные службы – озверели от наплыва посетителей. Разумеется, все посетители кажутся этим службам назойливыми нарушителями их трудового ритма. Разумеется, центральные службы стараются отгородиться от надоедливых паломников. Приём – строго в определённое время после обеда в строго определённые дни.

У тебя как раз в эти дни и часы – занятия со студентами? Ну что ж, это твоя проблема. Имперские службы под расписания всех и всяких подстраиваться не могут. Договаривайся на кафедре, чтобы тебя кто-нибудь подменил. И, взволнованный предстоящими испытаниями и своей дерзостью, езжай в «центр».

А студенты?! Кто есть студенты, если только это не спецдети? Студенты – словно сироты, ненароком попавшими в чужой и громадный «холодный дом». Ну, не буду говорить за всех, но я ощущал нечто подобное. И, честно говоря, данное ощущение сохраняется у меня и поныне. Хотя уже 34 года, как я не студент, не аспирант, а сотрудник, и 20 лет из них – профессор.

Да, холодно здесь, неуютно – как всегда бывает в огромной бюрократической системе. Я не хочу обидеть ни одного из ректоров, сменявшихся на моей памяти с 1968 года, но мне кажется, что бюрократизм – самый сильный недуг 1-го Меда.

И даже не то столь важно, что трудно оформить нужную бумагу или что в родном вузе почти для всех ты являешься чужим. – Много важнее, что бюрократизм раковой опухолью распространяется и на систему оценок работы кафедр, сотрудников и студентов. И всем предельно ясно: тебя, за редким исключением, оценят не по тому, кто ты есть в действительности, а по тому, чем ты сможешь КАЗАТЬСЯ. Поскольку в этом конгломерате факультетов, кафедр, клиник, НИИ всё решает не дело, а ОТЧЁТ о деле. Поэтому достаточно

- КАЗАТЬСЯ отличником, имея пятёрки по всем предметам, но ничего в них толком не осознав;

- КАЗАТЬСЯ маститым автором учебников, не написав в них ни единой буквы;

- КАЗАТЬСЯ мудрым основателем «школы», хотя выходящие из неё диссертации похожи друг на друга, как близнецы.

Во всех этих случаях тебе обеспечены почёт и уважение (относительные, конечно).

И всё это тоже характеризует среду и атмосферу моей alma mater.

Разумеется, надо сделать дежурную оговорку: мол, и в этой атмосфере существуют замечательные студенты, педагоги и врачи. Что ж, в самом деле, существуют. Но поверь, читатель, атмосфера очень отражается на состоянии их физического и душевного здоровья.

 

…Иные, ещё не успев стать студентом или сотрудником «1-го меда», сразу оказываются его горячими патриотами и продолжателями славных традиций, с упоением поют его гимн и органично встраиваются в систему.

Увы, я – не патриот «1-го меда». Хотя и благодарен ему за то, что, несмотря на несколько его попыток отторгнуть меня из-за явной несовместимости, всякий раз в последний момент он (усилиями тогдашнего ректора) всё-таки удерживался от этого шага и давал мне возможность жить и работать дальше.

                                           

От младших курсов к старшим:

особенности медицинского образования

 

И, для относительной полноты картины, – несколько слов о тех метаморфозах, которые совершаются со студентом мединститута в течение шести лет его обучения.

Первый и второй курсы считаются младшими. Остальные четыре курса – старшие. На младших курсах вскоре происходит довольно отчётливое выделение из общей массы студентов двух групп – отличников и двоечников. Последние имеют шанс быть отчисленными.

Труден также и третий курс.

Но если эти последние (т.е. двоечники) или их родители проявили волю и настойчивость, так что с пятью пересдачами каждого предмета студент добрался до четвёртого курса, то дальше уже будет гораздо легче. Как-то незаметно для окружающих будет происходить конвергенция: бывшие двоечники начнут получать оценки, всё приближающиеся к оценкам отличников.

Это объясняется особенностями медицинского образования.

Во-первых, клинические дисциплины, изучаемые на старших курсах, всё-таки воспринимаются гораздо легче, чем теоретические предметы первых курсов.

Во-вторых, клинические дисциплины во многом повторяют друг друга. Я уж не помню, на скольких кафедрах нам с упоением рассказывали про язвенную болезнь желудка и про гипертоническую болезнь. Ну, тут и самый тупой что-то запомнит. И это хорошо. Потому что врачом станет каждый, и каждый должен хоть что-то знать.

Но это и плохо. Потому что тормозит рост сильного студента. Я уже язвил на эту тему в своих книгах. Мол, в медвузе у студентов вырабатывают клиническое мышление (умение идти от симптомов к синдромам, а от синдромов – к нозологиям), но оно (мышление) оказывается клиническим в буквальном смысле слова. Человек теряет способность мыслить аналитически.

Ну ладно, нам до этой деформации сознания ещё надо дожить. Сейчас же я – студент первого курса.

Глава 9. ПЕРВЫЙ КУРС

День как день

 

Довольно скоро установился нормальный рабочий режим. Рано утром, в том числе и по субботам, я выбегал из дому с тяжеленным портфелем, чуть не рвущимся от одного-двух томов анатомического атласа, учебника анатомии (или физики, или гистологии), нескольких общих тетрадей и непременного халата.

Быстрым шагом дойти от нашего дома 13 на Первомайской улице в Пушкино до платформы можно минут за 12–15. Но я выбегал обычно за 7–8 минут, мчался с этим самым портфелем что есть силы, выскакивал на железнодорожные пути и бежал лоб в лоб навстречу подходящему к платформе или уже стоящему возле неё поезду.

На третью платформу положено было заходить с моста, и потому со стороны путей подъёма на неё не было. Но добрые люди всегда подставляли и оставляли какую-нибудь дощечку или пару-тройку кирпичей, чтобы можно было залезть. Другой вариант – взобраться наверх по «морде» самой электрички. Так или иначе, я вскакивал на платформу и затем – в закрывающиеся двери поезда.

Однако расслабляться было нельзя. Предстоял важный этап подготовки к занятиям. Дома, занимаясь до поздней ночи, я читал необходимое очень медленно, тщательно, всё обдумывая – бывало, со скоростью одна–две страницы в час. И потому больше одного раза прочитать не удавалось. Но для закрепления и обобщения материала нужно был<