Максим Петрович как зеркало советской власти

 

Я уже говорил, что новый режим учёбы фактически не оставлял времени на что-то другое. Поэтому особых воспоминаний о старших классах у меня почти не сохранилось.

Пошла жизнь не ради самой жизни, а ради результата, ради успеха. И потому прежние забавы (хоккей «на дороге», футбол со Славиком, посещения Зуни, поездки на велосипеде по окрестностям Пушкино) быстро уступали свои позиции.

 

А какие могут быть воспоминания о бесконечных часах, проведённых за учебником или за листом ватмана?

Учителя в этих классах были неплохие, некоторые – весьма яркие и колоритные, как например, биологичка Ия Семёновна Иванова, – та самая, что раньше в 1-й школе заставляла детей, по мнению мамы, надрываться в пришкольном саду. Но второй Евдокии Михеевны, конечно, уже быть не могло.

Классным руководителем в 9-м классе у нас значился историк Максим Петрович Хомяков. В связи с ним, мы всегда вспоминали цитату из Грибоедова, чьё «Горе от ума» тогда долго проходили: «…покойник дядя, Максим Петрович! [и далее] … Когда же надо подслужиться, и он сгибался вперегиб». Это довольно хорошо к нему подходило.

Особой любви у нас с ним не было: та история, которую он вёл, как и экономическая география СССР, не вызывала у меня большого душевного подъёма. Поскольку я, всем сердцем разделяя идеи коммунизма, ощущал в общественных предметах ну явный перебор назойливой пропаганды. И хотя с Максимом Петровичем до троек у меня не доходило, всё же в наших отношениях всё время сохранялся определённый холодок.

Примерно такой же холодок был и тогда, и почти постоянно впоследствии в моих отношениях с Советской властью вообще, а также с моими непосредственными и чуть бóльшими начальниками.

Я был лоялен власти и к начальникам, но сдержан в любви к ним. Порой высказывался чересчур независимо. Всё это вызывало у власти и начальников, как я теперь понимаю, такое же сдержанное подозрение в отношении меня.

Меня не приглашали в КГБ, и вообще я не знаю в точности, интересовались там мною или нет. Но за мной, начиная с Максима Петровича в школе (правда, с годичным перерывом на 10-й класс), затем в институте и на работе в том же институте, закрепился имидж индивидуалиста, который, конечно, хорошо учится и даже участвует в посильной общественной деятельности, но который, увы, не так прост и мил, как нормальные ребята, ездящие, к примеру, в стройотряды (в студенческие годы). И означенный индивидуалист, естественно, вряд ли пригоден для серьёзной комсомольской работы, а тем более для вступления в партию.

Вот ещё что, помимо заикания, спасло меня от бурной комсомольской и какой-либо последующей карьеры.

Максим Петрович выступил против предложения избрать меня комсоргом класса. И комсоргом в 9-м классе была Валя Чесалина – умная девушка, тоже сочинявшая стихи (неплохие!), и которая говорила почти шёпотом из-за перенесённого в раннем детстве ожога гортани.

 

Осенью девятого класса мы с ней ввязались даже в стихотворный диспут, никак, к счастью, не связанный с политикой и осуществлявшийся путём переписки. Я попытался наставить её на путь истинный, заметив её увлечение смазливым, но ничтожным и циничным парнем, попавшим к нам из собственных недр 5-й школы.

Я ей писал:

            «Если осенью в сад ты войдёшь –

              Сад хороший, обширный, прекрасный, –

              Ты гнилое себе не возьмёшь,

             Ты возьмёшь себе плод ярко-красный…»

И так далее. Через некоторое время получаю от неё на уроке ответную записочку в стихах, где она уверяет, что за внешней порочностью поведения у парня, может быть, где-то прячется душа, и она её, кажется, видит. Ну, в общем, несколько уроков – несколько стихотворных посланий. И, наконец, признавая, что вряд ли мы достигнем единомыслия по этому вопросу, я заключил: «И потому поставим точку.»

Тешу себя надеждой, что всё-таки как-то моё слово сказалось. После школы Валя поступила в геологоразведочный институт и вышла там замуж за хорошего, умного, надёжного парня. На третьем курсе они привезли из экспедиции очень модное тогда мумиё и приходили ко мне, как медику, домой (на Первомайскую улицу) за консультацией и советом. Правда, боюсь, ничего полезного я им так и не сказал.

 

Весь год Максим Петрович был занят не только уроками истории, но и (вместе со всей страной и всем прогрессивным человечеством) подготовкой к двум грядущим великим событиям: 50-летию Октябрьской революции (в ноябре 1967 года) и 100-летию со дня рождения Ленина (в апреле 1970 года).

Готовиться к каждому событию начинали за несколько лет: в верхах создавали специальную комиссию по празднованию того-то и того-то, в низах, по указке сверху, брали на себя повышенные и дополнительные (к повышенным) обязательства. Пропагандистская машина в СССР была запущена на сверхфорсажный режим – примерно как в Северной Корее: так же вразнос и с напором, исключавшим здравый смысл.

На протяжении нескольких лет каждый день нам многократно напоминали, к какой великой дате (или датам) мы приближаемся. Творцы (поэты, писатели, художники и т.д.), вдохновлённые этими напоминаниями, создавали новые шедевры.

Мы тоже, в меру своих сил, приняли участие в навязанной сверху истерии. В частности, взяли на себя социалистические обязательства: для каждого предмета на последней странице своего школьного дневника указали, какую оценку обязуемся получить по нему (предмету) за полугодие.

Я, разумеется, поставил сплошные пятёрки. И, в общем-то, выполнил обязательства – с помощью добрых людей, организовавших мне дополнительный опрос по географии.

Весной 1967 года, когда мы заканчивали 9-й класс, отмечали ещё только 97-ю годовщину со дня рождения Ленина. Но грядущее через три года столетие вождя уже поднимало мощную юбилейную волну.

Оказавшись в этой волне, мы с Зуней напряглись и сделали стенд «Новое в Лениниане». Работали у Зуни дома, на старой, так сказать, квартире, которая представляла собой череду клетушек, образующих качающийся второй этаж деревянного дома.

У Зуни было два брата и две сестры – все старше его. В чулане от них оставалось и переходило в Зунино владение множество разнообразнейших книг. Где-то там, среди очень древних книг, мы нашли забытые всеми журналы, а в них – искомое «новое».

В чём конкретно заключалось это «новое», я уже не помню. Но в очередной раз блестяще подтвердилась истина, по которой новое – это хорошо забытое старое.

Замечу ещё, что вал публикаций о Ленине увенчался через пару лет изданием пятитомника воспоминаний о нём, причём таким массовым тиражом, который, похоже, был рассчитан на несколько поколений покупателей. Или на активное изучение воспоминаний о вожде дошкольным (помимо прочего) населением страны – от детсадовцев до новорождённых.

Это на фоне того, что купить любую стоящую художественную книгу было в те времена практически неразрешимой задачей. Нам с мамой тоже ничего не оставалось, как приобрести пятитомник: это был единственный способ пополнить библиотеку хорошо изданными книгами.

Вот это и есть, со стороны государства, пропаганда-беспредел, пропаганда с когтями у горла, пропаганда по-северокорейски.

Лето Толстого

Летом 1967 года мы вначале проходили т.н. производственную практику в местном питомнике. Самое яркое воспоминание: мы с Зуней, возвращаясь домой, идём садом, идём полем – и швыряем в небо лопаты. Однако швыряем не как-нибудь, а чтобы лопата сделала несколько оборотов и, вонзившись черенком в землю, осталась стоять.

В какие-то дни к нам присоединяется в этой забаве ещё кто-нибудь – но с нами, можно сказать, профессионалами, трудно соперничать.

И опять я скажу (как говорил по поводу игр в 5-м или 6-м классах): таков интеллектуальный уровень наших игр!

Впрочем, это относится и к нам сегодняшним: что иное можно сказать про азартные игры в волейбол через сетку лёгким детским мячом, с отработанным способом разметки площадок, – игры, которым мы предаёмся в каждом походе и на каждой лесной прогулке?!

Хотя, будучи эквивалентным в интеллектуальном отношении, это, конечно, более пристойно, чем швыряние лопат.

 

… Остальные два месяца лета я сидел дома на балконе и читал «Войну и мир». Два стареньких толстых «кирпича», в которых поместились все четыре тома романа, дал мне, разумеется, Зуня.

 

Я не спешил, не глотал, как обычно, сюжет, а вживался в увлекательнейший мир великого произведения. Все герои вскоре стали если не друзьями (я же не мог навязываться в друзья Андрею Болконскому или Николаю Ростову!), то очень хорошо знакомыми и интересными мне людьми. Я следил за их судьбами с самым пристальным вниманием. И одновременно я ощущал мудрый, спокойный язык Толстого. Афоризмы, нередко встречающиеся у него, я выписывал в отдельную тетрадочку.

В общем, за два месяца лета 1967 года я, ведомый Толстым, пережил все те исторические и частные события 1804-1814 годов, которые были описаны в романе.

Иногда, для разрядки, я рассматривал и пополнял хронологию своего пребывания на балконе. Первая запись карандашом на внутренней поверхности ограждения (щита) балкона была датирована летом 1963 года: в январе того года мы переехали с Тургеневской сюда, на Первомайскую.

Каждое лето появлялись новые даты, и сейчас я увековечивал пятый балконный сезон.

А потом опять погружался в мир «Войны и мира». И каково было моё удивление, когда много лет спустя я узнал, что этот мир во многом представлен ближайшими родственниками самого Толстого!

Граф Николай Ростов – это отец Льва Толстого (граф Николай Толстой), некрасивая, но с сияющими глазами, Мария Болконская – это мать Толстого (урождённая Волконская). Соответственно, старый князь Болконский и Андрей Болконский (в жизни – Волконские) – дед и дядя Льва Толстого по материнской линии, а Наташа Ростова (по настоящему – урождённая Толстая) – его тётка по линии отца. И так далее.

Конечно, читатель (я имею в виду своего читателя) всё это давно знает. Но в наших хрестоматиях почему-то это не было чётко прописано. А сопоставить очень похожие имена (в т.ч. фамилии) прототипов и их изображений я за два месяца так и не догадался.