Первая лекция по биохимии. Рассуждение о бесполезности лекций

 

Вот к этому зданию мы и двинулись с Проспекта Маркса 8 сентября 1969 года. Многие поехали на метро. Но Сергей Петров, хорошо знавший центр Москвы (а ещё бы ему не знать: он жил на Арбате!), остановил нашу небольшую компанию:

– Да что вы! Зачем метро? Тут пешком за 20 минут дойти можно!

В самом деле, анатомический и биохимический корпуса располагались практически на одном радиусе: анатомический – почти в центре (у стен Кремля), а биохимический – на Садовом кольце.

Мы пошли по улице Герцена (Большой Никитской), миновали театр имени Маяковского и Кинотеатр повторного фильма, пересекли Бульварное кольцо, затем отклонились на улицу Качалова (Малую Никитскую), и вот мы уже на Садовом кольце в районе площади Восстания. На той стороне кольца, почти напротив (ну, немного вправо), – жёлтое трёхэтажное здание. На нём – табличка:

 

Первый Московский медицинский институт имени И.М. Сеченова.

Кафедра биологической химии имени В.С. Гулевича

 

На первом этаже возле входной двери – большое старинное зеркало и раздевалка. По широкой лестнице поднимаемся на второй этаж, заходим в аудиторию. Она – не очень типичная: вытянута не в длину, а в ширину; поэтому боковые места несколько удалены от кафедры лектора. Рядов же немного, и все они – на одном уровне.

Понятное дело: в женском пансионе лекционный зал не был запланирован; в него пришлось превращать какие-то другие, не вполне подходящие, помещения.

Первую лекцию читал сам заведующий, Сергей Руфович Мардашёв. Такова традиция на многих кафедрах. Причём, некоторые завкафедрой читают свою вводную лекцию так, что она запоминается на всю жизнь.

Например, год назад, на первом курсе, были две крайне увлекательные лекции: профессор Савич очень эмоционально сделал введение в неорганическую химию (что, правда, меня не вдохновило и не зажгло), а профессор Талызин (кафедра биологии) развлекал публику рассказами о змеях, по которым он был большим специалистом.

Оригинальным и даже несколько опасным по тем временам способом вошёл в нашу память на 5-м курсе зав. кафедрой урологии Ю.А. Пытель. Перефразируя знаменитое выражение В.И. Ленина («Учиться, учиться и ещё раз учиться!»), он торжественно провозгласил свой, урологический, лозунг:

«Мочиться, мочиться и ещё раз мочиться! »

Мол, это необходимое (хотя и недостаточное) условие нормального                                       функционирования организма. Просто удивительно, как Юрию Антоновичу простили такое надругательство над святым!    

Сергей Руфович Мардашёв был гораздо спокойнее и основательней. Он говорил какие-то общие вводные вещи. Видимо, поэтому главное, что запомнилось от той встречи, это Золотая Звезда Героя соцтруда на лацкане его пиджака.

Вообще, пользы от лекций по биохимии было для меня немного. Впрочем, как от большинства и других лекций. Редкое исключение составляли лекции по физиологии и, особенно, по патофизиологии на третьем курсе, где не было толковых учебников.

Там же, где имелся мало-мальски связный учебник, он представлял для меня неизмеримо бóльшую ценность, чем самым тщательнейшим образом законспектированная лекция.

– Ну, лекции по анатомии или гистологии – это просто смешно! – горячился я, доказывая кому-нибудь очевидное. – Каждая анатомическая деталь организма давным-давно описана и переписана; что нового может сказать лектор?!

­– И на биохимии почти то же! –  продолжал я. – Химические формулы и реакции – они и есть химические формулы и реакции – хоть на доске лекционного зала, хоть на странице учебника. Только на странице – виднее.

На тогдашний наш учебник по биохимии некоторые снобы смотрели весьма презрительно. Но я извлёк из него столько, сколько они не извлекли из гораздо лучших переводных книг. Просто надо было уметь читать между строк; иначе говоря, анализировать и сопоставлять.

Нет, лекциями я не пренебрегал и не манкировал: посещал, записывал. Но нередко, сидя на самом первом ряду, бессовестным образом засыпал, чем вызывал законное возмущение лектора. А для меня это лишний раз доказывало преимущество учебника: лектор же не останавливался подождать, когда я проснусь. А учебник мог спокойно полежать и подождать.

 

Таким образом, ещё будучи в шкуре студента, я понял то, что потом отстаивал, как только начал преподавать: по любому предмету устные лекции практически не нужны, а нужен толково написанный учебник и нужна система заданий (задач, упражнений, тестов, практических работ и т.д.), которая бы стимулировала изучение учебника, иллюстрировала его и контролировала проделанную работу.

– Вы говорите: «наука всё время развивается!» Мол, в лекциях сообщают самое новое! Чепуха! В основном, жуют из года в год одно и то же! Ну, а лёгкую коррекцию содержания учебника, если в ней возникала необходимость, можно осуществить либо всего на одной-двух лекциях в семестр, либо вообще без лекций – в порядке обсуждения той или иной темы на семинаре или практическом занятии.

Вы говорите: «нужны проблемные лекции!» Это, конечно, хорошо! Но надо понимать, что такие лекции – по существу, научные доклады, не повторяющие учебник, а дополняющие его и, по прямому следствию, выходящие за пределы программы. Поэтому они возможны и желательны – но только как факультатив.

И хотя это, как я уже заметил, практически очевидно, я не помню, чтобы хоть кто-то со мной согласился. Студентам мешал стереотип, преподавателям была противна сама мысль, что можно обойтись без их драгоценных лекций. 

Тем не менее, почти всю жизнь я пытался подтвердить свои взгляды делом: писал учебные пособия (в том числе конспекты лекций) и учебники, составлял задачи и тесты – по биохимии, по физической и коллоидной химии, по молекулярной биологии, по гистологии (вместе с цитологией и эмбриологией).

Как определить: не даром ли потеряно время? Отзывов и рецензий (так, чтобы не по заказу) теперь практически не дождёшься.

Но есть выход. Наберите в какой-либо поисковой системе Интернета (а ещё лучше – сразу в нескольких таких системах – например, в системах Яндекс, Google и Nigma) название какой-нибудь учебной дисциплины, например: ««Молекулярная биология» скачать». Ясно, что учебников, особенно в наше свободное время, по любому предмету – великое множество.

Тем не менее смело щёлкните по кнопке «Поиск». – И поищите в появляющемся длиннющем списке мою книгу.

По крайней мере, сейчас (в конце 2011 – начале 2012 г.) вам долго искать не придётся: вы обнаружите искомое уже в первой десятке такого списка. А то даже – в какой-либо из названных и неназванных систем – и на первом-втором месте.

Это относится не только к «Молекулярной биологии», но и к другим вышеназванным моим учебникам.

Таким образом, к ним имеется неподдельный интерес со стороны учащейся братии. Что, по большому счёту, оправдывает затраченные на них усилия.

Хотя, повторяю, практически ни одного доброго слова в адрес ни книг, на автора в Интернете не встретишь. Только «купить» и «скачать», «купить» и «скачать». 

Тем не менее, уже не только мой опыт, но и опыт многочисленных студентов – как моих, так и не моих – показывает, что с нормальным учебником можно прекрасно обходиться без лекций: на них просто нечего делать и потому скучно.

Да простят меня лекторы всех времён и народов за такую ересь!

 

…А тогда, 8 сентября 1969 года, прослушав вводную лекцию С.Р. Мардашёва и не помышляя ещё о столь глобальных заключениях, мы тесной компанией из трёх человек (Петров, Кампов-Полевой и я) решили достойно отметить такое событие. И отправились по обратному маршруту в Кинотеатр повторного фильма.

Там показывали незабвенных «Трёх мушкетёров» в классической французской постановке, и это было именно то, что нам было тогда нужно.

 

Занятия на кафедре биохимии

 

При кафедре биохимии, как и при любой кафедре, функционировал научный студенческий кружок.

В первую же неделю я явился на заседание кружка. Его руководителем тогда была профессор Елена Николаевна Герасимова. Докладывали что-то по стероидные гормоны. Это, как я узнал попозже, соответствовало научным интересам самой Е.Н. Ну, благодаря К.Вилли, я уже был немного в теме, хотя и не всё понял.

В те годы на кружок ходили, так сказать, лишь по велению души – а не за рейтинговыми балами и не за «автоматом». Поэтому народу было не очень много. Со второго курса я был один.

Вскоре Елена Николаевна обратила на меня внимание:

– Со второго курса? Ну, тогда я Вам посоветую придти к нам через годик, когда пройдёте курс биохимии. Сейчас же Вам нет смысла ходить на кружок.

Я был оскорблён в самых лучших своих чувствах, кружок больше не посещал и через год идти к ним вовсе не спешил. Больно надо! Обойдёмся как-нибудь. Может, вообще на другую кафедру пойти?

Хотя понимал, что в словах Е.Н.Герасимовой была сермяжная правда. Какой смысл в таких неофитах, которые ещё не знают основ?!

 

Теперь такой подход, наверно, уже не встретишь.

Не кто иной, как я, будучи руководителем научного студенческого кружка на своей второй кафедре и столкнувшись с проблемой его малочисленности, одним из первых (если не первый!) предложил начислять студентам по одному рейтинговому баллу за каждое посещение кружка и сколько-то баллов за доклад на нём.

Эффект был поразительный: количество «кружковцев» мгновенно выросло с 5–7 человек минимум до сотни! Мы это расценили как выдающееся достижение педагогической мысли. И опубликовали информацию о нём в нескольких ежегодных сборниках нашей академии.

С нас или не с нас, но этот подход к формированию кружка быстро распространился по всем кафедрам. И когда жизнь забросила меня на третью кафедру, оказалось, что одним из обязательных условий «автомата» являются все те же посещения кружка и доклад на нём. Что поддерживало видимую жизнь в фактически давно умершем (судя по ровной энцефалограмме) кружке.

Так что при моём непосредственном участии студенческие научные кружки превратились из небольшого сообщества энтузиастов в многолюдные сборища охотников за баллами и «автоматами».

Но в пору моего студенчества этой метаморфозы ещё не произошло, и меня не пустили до времени как раз в узкий круг энтузиастов.

 

Ну что ж, ведь не пустили в кружок, а не в биохимию. А биохимия оставалась светлой, хрустальной и чистой. И я уделял ей больше всего внимания. Это означало, что скорость чтения учебника по биохимии была самой низкой. Я подолгу задумывался чуть ли не над каждым словом, сопоставлял факты и к каждому практическому занятию готовил порядка двух десятков вопросов.

Практические занятия у нас вёл доцент Александр Яковлевич Николаев. Потом он оставит огромный след в моей судьбе – сопоставимый с загадочными рисунками в пустыне Наски, которые различимы только с высоты птичьего полёта – так они велики.

Но пока мы этого не знаем, и в начале каждого занятия я начинал терзать Александра Яковлевича своими вопросами. Он держался очень корректно, не возмущался, не кричал, а доброжелательно и добросовестно, если мог, отвечал. На часть вопросов он не знал ответа и честно в этом признавался:

– Надо иметь в виду, что я по образованию медик, а не химик и не физик, и таких тонкостей, которые Вы спрашиваете, не знаю.

Этой серией вопросов и ответов обычно исчерпывалась теоретическая часть занятия. После чего Александр Яковлевич надолго – почти до конца – покидал комнату. А мы начинали лабораторную работу.

Среди этих работ порой попадались весьма интересные: проведение гликолиза в мышечной ткани, определение содержания сахара в крови и др. С потерей же корпуса на Садово-Кудринской улице кафедра биохимии была вынуждена исключить из процесса обучения большую часть этих работ – думали, временно, а вышло, как я уже говорил, – навсегда.

Моё отношение к лабораторным работам было таким же, как к лекциям, т.е. и то, и другое я считал напрасной тратой времени. Потому что собственно биохимическая сторона процесса, как правило, оставалась совершенно скрытой, а основное время занимали всевозможные механические действия: измельчение мышцы, приготовление растворов, составление инкубационной смеси, инкубация в термостате, проведение реакции на определенный метаболит.

И это я сейчас чётко указываю смысл каждой процедуры, а ведь студенты что-то сливали или отливали без малейшего представления о том, что это означает: просто слепо следовали методичке, которая в конечном счёте должна была их привести к розовому или фиолетовому окрашиванию инкубационной смеси.

На всё уходило час или полтора. На это время преподаватели удалялись к себе и возвращались лишь в конце, чтобы принять у студентов лабораторную работу, т.е. зафиксировать появление необходимой окраски.

Не был исключением в этом отношении и наш Александр Яковлевич.

Это потом, на рубеже семидесятых–восьмидесятых годов постепенно менялось сознание преподавателей, и обсуждению текущих тем начали уделять значительно больше внимания.

 

Страсти по Луне

 

Биохимия – биохимией, но были на втором курсе и другие предметы, другие события и другие переживания.

Я всё так же вместо физкультуры ходил на «секцию по бегу». Дважды в неделю вечером я приезжал в «Лужники», нырял в подтрибунное помещение Главной спортивной арены и шёл по её бесконечному кольцевому коридору до нашей раздевалки. Занимался по-прежнему то один, то со своим тренером Звездиным, то с группой другого тренера.

Конечно, от меня уже никто ничего не ждал; но никто и не прогонял.

В тёмные ноябрьские вечера, когда уже выпал первый снег, мы нередко одевались покрепче и совершали пробежку «на улице» – по территории «Лужников». В эти дни нас особенно привлекало небо, которое иногда открывалось звёздными прогалинами. Мы испытывали смешанные чувства.

С одной стороны, нас поражала и завораживала та фантастика, которая происходила в течение последнего года, – пилотируемые полёты к Луне, а затем и на саму Луну. Как раз в ноябре 1969 года стартовал «Апполон-12» – вторая экспедиция на Луну. Первая высадка (с «Аполлона-11») состоялась минувшим летом, в июле – в то время, когда мы копали яму в Очакове. Теперь вот происходила вторая.

Сведения до нас доходили очень скудные, официальные агентства Советского Союза их цедили, как сквозь зубы. Но фантастичность проекта всё же нельзя было не почувствовать и по этим сообщениям.

Корабль «Аполлон» с тремя астронавтами на борту выводился ракетой «Сатурн» вначале на околоземную орбиту, а затем последней третьей ступенью – на траекторию полёта к Луне.

Почти четверо суток астронавты удалялись от Земли в небольшом космическом аппарате с ограниченным запасом воздуха, воды, пищи. Миллион предвиденных и непредвиденных случайностей мог изменить траекторию и увести корабль в сторону, откуда уже не было бы возврата. Миллион причин мог вызвать отказ той или иной техники.

И так это и случилось в следующей экспедиции – на корабле с «несчастливым» номером «Аполлон-13», в апреле 1970 года. Произошёл взрыв кислородного баллона, и астронавты остались без основного двигателя и почти без электроэнергии. Просто чудом, за счёт двигателя лунного модуля, удалось развернуть корабль и вернуть на Землю. Только выдержать такое и не сойти с ума – уже сверхчеловеческий подвиг!

Ну а если всё шло по плану, то, приблизившись к Луне, корабль переходил на окололунную орбиту, и два астронавта перебирались в лунный модуль, на котором и спускались на поверхность Луны. Мне всегда казалось, что трудней тому третьему, который остаётся один. Мне даже было жутко представить себя на его месте.

А двое выбирались в скафандрах из модуля и ходили по Луне! Как сказал самый первый из ступивших на лунный грунт, Нил Армстронг, он сделал вначале лишь маленький шаг – и это был огромный скачок в истории человечества.

Потом всё надо было повторить в обратном порядке: взлететь в модуле с поверхности Луны на её орбиту, встретиться и сблизиться с основным кораблём, перейти на него, отцепить затем лунный модуль, взять курс к маленькому голубому шару и лететь к нему ещё несколько суток. А затем ещё удачно приземлиться (или, точнее, приводниться).

Всё это вызывало невероятное восхищение, это было просто немыслимо и непредставимо. Наша отечественная космонавтика, которой мы так гордились, приучила нас к последовательному продвижению вперёд – шаг за шагом, шаг за шагом.

А тут – не шаг, не два шага, а действительно, громадный скачок. И наряду с восхищением перед американцами всё больше росло недоумение: а где же наши?! Мы же всё можем, Америку догнали и перегнали, а тут… А тут – унылые комментарии, что нам это вовсе и не надо, что мы развиваем исследование Луны с помощью автоматов – лунохода и т.п.

Конечно, луноход это замечательно, но все понимали, что это всё же не то. Что тут мы, увы, проиграли.

… Мы бежали по «Лужникам», на тёмном небе иногда показывались звёзды и даже Луна, и в это время все наши помыслы и разговоры были только о ней. И ещё была жива надежда, что мы вот-вот ответим чем-то ещё более поразительным.

 

И другие страсти

 

Но, кроме Луны, у меня были и иные поводы для переживаний – и гораздо более сильных.

Я ведь должен был ответить на предложение Аллочки Рабинович – помочь в лечении от заикания. Суть ответа, как я уже говорил, была для меня совершенно ясна: не хочу!

  Но я мучился и терялся в догадках о том, чем было вызвано это предложение. И в результате подобных размышлений образ Аллочки вытеснил из моей души прежние, потускневшие и поскучневшие, впечатления школьной поры и стал необыкновенно ярким и близким. Т.е. из гаданий на тему «что есть я для неё?» выкристаллизовалось совершенно ясное понимание того, «кто есть Она для меня».

Ну, вот так. И разве могло быть иначе при одном лишь воспоминании об этом ангелоподобном создании с глазами, будто с иконы Божьей матери, – всепроникающими, ясными, добрыми и немного грустными?!

И это была не только оболочка, как нередко бывает – с пустым содержанием; нет, это был цельный характер, и он весь выражался в её взгляде, словах и делах.

И вот, наконец, в ноябре я решился всё же прояснить наши отношения. Точнее, конечно, её отношение; с моим-то мне всё было ясно.

6 ноября 1969 года. Нам – по 18 лет. Мы идём медленно к метро «Проспект Маркса» мимо уже привычных стен Кремля… Я пытаюсь сказать… я говорю… и понимаю, что… на меня обрушивается небо… Всё далеко не так, как я вообразил…

Совершенно подавленный приехал я домой.

– Что с тобой? – спросила мама. Даже она заметила моё состояние: обычно ей был не до него.

– Да нет, просто устал. – Я никогда не делился ни с нею, ни с кем другим подобными переживаниями. Только писал стихи. И то, далеко не сразу свернул на такую тонкую тему – где-то лишь после четвёртого курса.

В общем, «проболел» я Аллочкой Рабинович ещё два года. Потом возле неё ясно обозначился Витя Удовиченко – высокий, не глупый – но и не чрезмерно умный, – парень с нужными представлениями о карьере. Вскоре они поженились, после пятого курса Аллочка родила, взяла академотпуск и закончила вуз на год позже нас.

Больше я её никогда не видел. Хотя и слышал, что она стала врачом-гематологом.

Да, а слышал от самого Удовиченко. Мы с ним несколько раз пересекались на Соколе, где я жил в аспирантском общежитии АМН СССР, а он аспирантствовал в Институте патологической физиологии. Лет через пятнадцать или даже раньше он стал в этом институте замдиректора по науке. Я же сказал, что у него были правильные представления о карьере. И он их успешно воплотил в жизнь. Вместе с успешной женитьбой.

 

Первый «автомат»

 

А осенний семестр второго курса шёл себе и шёл, и постепенно приближался к своему концу.

И на кафедре гистологии меня ждал неожиданный сюрприз: вдруг объявили, что я, в числе немногих студентов потока (и единственный в группе), получаю «автомат».

Это значит (если кто не знает), что тебе ставят «пятёрку» за экзамен, вовсе тебя не экзаменуя. Так сказать, поощрение за отличную учёбу в году по данному предмету. Мол, ты, дорогой друг, так хорошо занимался, что мы не будем тебя беспокоить такой формальностью, как экзамен, и с чистым сердцем поставим тебе «пятёрку» просто так.

На первом курсе, если у кого «автоматы» и были, то я о них не слышал. На гистологии я впервые столкнулся с этим феноменом. И был поражён необычайно.

Дело в том, что в первом семестре (гистология охватывает два семестра – весенний первого курса и осенний второго курса), так вот, в первом семестре занятия у нас вёл Юрий Николаевич Королёв – очень сдержанный человек, которому с нами было явно скучно, но он из интеллигентности этого старался не показывать.

Сказать, как он ко мне относился, совершенно невозможно, потому что, я убеждён, он никак не относился – ни ко мне, ни к кому-то ещё из студентов. Мы для него были абстрактные фигуры, которым надо подписывать альбомы и дважды в семестр ставить оценки за контрольные занятия. Мне он поставил четвёрку и пятёрку.

При таком раскладе, если бы я и знал про существование «автоматов», никогда бы не стал и мечтать на такую тему.

По окончании весеннего семестра Юрий Николаевич перешёл в другой вуз, где, видимо, ему было не так скучно. И в осеннем семестре с нами уже занимался доцент Евгений Фёдорович Котовский, который вскоре стал профессором. Он был очень благодушным, добрым и приветливым. На своей лекции он как-то процитировал, в общем-то, широко известное (как я потом узнал), но не так, чтоб уж строго научное, изречение: «В сорок пять баба – ягодка опять!»  С тех пор я его (изречение) запомнил и, кстати, не раз замечал его глубокую справедливость.

Вместе с Котовским на наши занятия ходил невысокий товарищ из Прибалтики, слушатель ФПК (факультета повышения квалификации). За его характерное произношение я прозвал его «Эпи те лием», произнося слог «те» не через звук «э», а через «е».

А чтобы и Е.Ф Котовский не остался без внимания, его определил как «Рыхлую неоформленную волокнистую соединительную ткань». Тут я уже исходил не из произношения, а, так сказать, из черт характера.

Прибалтийский-то товарищ и вёл, в основном, занятия с нами. А Евгений Фёдорович показывался в начале и в конце.

Как и в первом семестре, в осеннем я тоже, насколько помню, ничем особенным не выделялся. Не задавал, как на биохимии, массу вопросов; всё так же второй раз (закрепляющий) просматривал тему в тесной электричке, водрузив учебник на головы соседей. И уж, конечно, многое из того, что было в первом семестре, забыл.

И вдруг – «автомат»! Это значит, что все другие при подготовке к экзамену прочитают учебник ещё раз, а я – нет!! И получится, что уйдём мы с этой кафедры с разным багажом: они – с почти полным, я – с почти пустым!

Отказаться? – Ну, как-то неловко: получится эпатаж. Остаётся одно: после экзамена по анатомии, когда все сядут за подготовку к гистологии, заставить себя тоже сесть и проштудировать учебник. На таких условиях, заключённых мною самим с собой, я согласился на «автомат».

На последней лекции зачитали список «автоматчиков» потока, поздравили и сказали, что можно в любое время подойти к завкафедрой с зачёткой.

Дело было перед Новым годом. С утра я зашёл в рекомендованный парой Татьяна Бойко–Пашка Павлов «Салон красоты» подстричься. Мужик-парикмахер, исходя из своих представлений о красоте, своей стрижкой искалечил меня так, что все знакомые, перед которыми я потом представал, не могли спрятать свои сочувственные улыбки. К тому же я был весь в волосах.

В таком виде я отправился на кафедру гистологии. За входной дверью шёл длинный коридор, покрытый столь же длинной ковровой дорожкой. Кабинет заведующего – Юлия Ивановича Афанасьева – располагался в самом конце коридора.

У меня было такое ощущение, что я совершаю кражу или участвую в какой-то афёре. В том смысле, что пришёл за ещё не заслуженной «пятёркой». Ничего такого не подозревающий завкафедрой встретил меня вполне доброжелательно:

– Садитесь. Так, вот ваша фамилия в списке. Давайте зачётку.

Больше всего я опасался, что вот сейчас меня спросят что-нибудь по гистологии, а я не смогу ответить. Но мне было страшно не то, что в случае конфуза меня отправят на экзамен, а то, что подумают, что я – просто злостный очковтиратель.

Слава богу, Юлий Иванович ничего такого не спросил и, похоже, даже не думал спрашивать. Также, по-моему, не обратил он внимания н и на особенности моего внешнего вида. Так что страхи оказались напрасными.

Но «пепел Клааса стучал в моё сердце». И, выбравшись с чувством громадного облегчения из этой кафедры, я ещё крепче решил избавиться от мучительного ощущения фальшивости и неполноценности своей «пятёрки» по гистологии.

 

Сразу после новогодних праздников был, пожалуй, самый тяжёлый экзамен из существующих в нашем вузе, – экзамен по нормальной анатомии. Его особое положение определялось хотя бы тем, что курс анатомии был самым протяжённым и насыщенным: длился три семестра по два занятия в неделю. Огромное количество материала – и всё надо помнить, помнить и помнить. Короче говоря, зазубрить.

Зубрёжка – не самая сильная моя черта, но коли уж это необходимо преодолеть на пути к цели, – что ж, вызубрим!

Самые страшные вещи происходили на экзамене с теми, кто попадал к доценту Бочарову. (Сейчас, в январе 2012 года, ему 88 лет, и он ещё – в отличной экзаменаторской форме!) Одна ужасная новость сменяла другую. Вот один отличник получил у Бочарова «уд» (т.е. «три»). Вот другой еле выкарабкался на «четвёрку»; сейчас его отпаивают, и он подаёт знаки, что счастлив. Вот приятель мой Лёшка – Кампов-Полевой, сын знаменитейшего в то время писателя, – и он не миновал «трояка».

Я обычно шёл на экзамен одним из последних. Не потому, что здесь была какая-то стратегия, а потому, что до последнего учил и являлся уже под самый занавес. Однако проинформировать про зверства Бочарова меня успели. Иду на экзамен, готовлюсь, меня вызывают – и, конечно, к Бочарову! 

Ну как рассказать о своём подвиге? Вы представьте, что попали в лапы к огромному-огромному ящеру, динозавру. Который уже сожрал немало ваших друзей, предварительно с наслаждением выпив из них кровь. И вот вы – живой и здоровенький – выходите от него с просто немыслимой в данной ситуации оценкой «пять»!

 

Естественно, все – в шоке, рыдают и плачут от умиления и восторга. Так начинается ваше восхождение на пьедестал…

 

Потом был экзамен по философии, а затем – вот она, гистология! Ну, все её выучили и сдали за неделю. Я же, не скованный уже временными рамками, но скованный данным себе словом, просидел три недели – остаток сессии и почти все зимние каникулы, – читая учебник по гистологии.

Таким боком мне обернулся первый «автомат».

Небольшой отдушиной в эти три недели было чтение по вечерам Александра Грина. Эту книгу мне дал почитать Сергей Крыжановский, и я с наслаждением окунался в чистую романтику «Алых парусов», «Бегущей по волнам» и «Золотой цепи».

 Когда я много позже, через двадцать с лишним лет, писал в одной из главных своих книг о «Неведомом и Непонятном, Вечном и Непреходящем», что «манит и даёт надежду на что-то новое и прекрасное», – я имел в виду, что высокий дух романов Александра Грина как нельзя более уместен именно в научном творчестве…

В кого стреляет «автомат»

В последующие годы учёбы в 1 ММИ я получил ещё семь «автоматов» – по физиологии, патологической анатомии, общей гигиене, факультетской терапии, топографической анатомии, нервным болезням и детским болезням.

Но таких подвигов, как с гистологией, я уже не совершал. Не хватало воли – ни отказаться от «автомата», ни заняться предметом без экзаменационного стимула. Так что можно считать, что эти дисциплины я недоучил.

Это одно зло: «автоматы» рождают недоучек. Второе зло: они развращают. Если не всех (меня – лишь слегка), то – многих.

Прежде всего, они развращают студента. С самого начала нового курса он начинает рассчитывать на халяву «автомата», т.е. на заведомую неполноценность своих будущих знаний.

Более того, он всеми силами показывает, что ждёт от преподавателя только «автомата»: нередко даже сразу предупреждает об этом и впоследствии не раз напоминает – вплоть до открытого вымогательства.

Я помню, как с недоумением и оттенком презрения смотрел на однокурсницу, когда она подходила к лектору и выпытывала у него, как можно получить «автомат». Я-то думал, что о наградах не говорят.

Мне не забыть, как в только что завершившемся году одна иностранная студентка рыдала на каждом контрольном занятии, требуя от меня вместо заслуженной «тройки» поставить ей «пять», чтобы в итоге вышел «автомат».

Студент-автоматчик» готов исполнить все условия кафедры – например, фальшиво изображать особую любовь к предмету, посещая заседания так называемого «кружка», состоящего из таких же лицемеров.

Он готов сделать столь же фальшивый доклад, скачивая его текст из Интернета – по кускам или целым блоком. И при этом искренне удивляться: а разве можно было всё это изложить своими словами – если и так уже всё изложено?!

И хуже всего, что это теперь стало нормой поведения для всех – даже очень хороших студентов. О поэтому мои слова, что «автоматы» развращают, воспринимают просто как грубоватую шутку.

Но вместе со студентами развращаются и преподаватели. Ведь это они участвуют в этих играх – да ещё в качестве организующей и направляющей силы. 

Так что, если во время моей учёбы «автомат» ещё был зачастую нежданной и потому приятной наградой, то сейчас это предмет холодного и циничного соглашения или, хуже того, торга.

Выродился даже антураж. Как я уже говорил, тогда об «автоматах» торжественно объявляли на последней лекции. Обычно тут же вручали в подарок какие-нибудь кафедральные сборники научных трудов и ставили оценку в зачётку. Реже, как было на гистологии, предлагали придти к завкафедрой в любое удобное время.

Сейчас – иначе. «Автоматчики» должны дожидаться дня, когда сдаёт экзамен их группа, являться в январской темени к половине девятого утра вместе со всеми на кафедру и опять-таки ждать, когда их всех примет заведующий и распишется, наконец, в зачётках. Объяснение – самое бюрократическое: в иные дни на кафедре нет экзаменационных ведомостей соответствующих учебных групп. Но раньше ведь как-то обходились!

… Итак, я уже высказался (достаточно энергично) про лекции, лабораторные работы, а теперь – и про «автоматы». Но, вообще говоря, высшая школа предоставляет немало и других тем для столь же энергичных высказываний. Причём, чем дальше, тем больше.

Я, в принципе, не ставлю здесь задачей заклеймить нынешнюю систему образования – для этого есть вполне профессиональные обличители. Однако, если будет к месту, упомяну и о последних «реформах», в результате которых половина нынешних студентов пишет: «­теор и тический вопрос», – а иные старательно выводят: «пр и п о рат».

 

Кафедра физиологии

 

Возвращаясь к своему второму курсу, никак не могу пропустить кафедру физиологии. В то время её возглавлял академик Пётр Кузьмич Анохин. Его имя произносилось так часто и с таким пиететом, что не могло не врезаться величественным готическим шрифтом в нашу память.

Он являлся академиком не только медицинской академии (АМН СССР), как практически все академики из нашей среды, но и «большой» академии (АН СССР), что было на порядок престижней. По-моему, тогда в 1 ММИ был ещё только один академик такого же ранга – многолетний министр здравоохранения СССР, хирург Борис Васильевич Петровский.

Но главным званием П.К.Анохина было не это: главным было – «УЧЕНИК АКАДЕМИКА ПАВЛОВА». Уже несколько десятилетий имя И.П.Павлова было священным в советской медицине и вообще науке; абсолютно всё освещалось «с точки зрения учения И.П.Павлова», и потому, конечно, звание «большого» академика было лишь мелким дополнением к основному званию «УЧЕНИКА».

Правда, в незапамятные времена «учеников» Павлова было так же много, как «детей лейтенанта Шмидта»; причём они не все ладили между собой, и в 1950 году «плохие» «ученики» победили «хороших». Но со смертью Сталина 5 марта 1953 года справедливость опять взяла верх, и постепенно Пётр Кузьмич достиг статуса одного из первых, если не самого первого, «УЧЕНИКА».

Это моё несколько саркастическое изложение иерархии имён и званий не должно затушёвывать то обстоятельство, что П.К.Анохин, действительно, выдвинул ряд замечательных идей в физиологии высшей нервной деятельности (ВНД).

Например, о том, что ВНД отнюдь не сводится только к условным рефлексам, как следовало по Павлову. В каждой реакции участвует не какой-нибудь один центр мозга, а большая совокупность центров во многих отделах нервной системы, объединяющихся вместе с исполнительными и контролирующими органами во временную «функциональную систему».

Причём, контроль исполнения, т.е. обратная связь – передача мозгу информации о результатах, достигнутых управляющими сигналами мозга, играет не менее важную роль, чем сами управляющие сигналы.

 Кроме того, во всём этом активное участие принимают как процессы возбуждения, так и процессы торможения. Последние, в частности, ограничивают сигналы, идущие в обоих направлениях, – и в мозг, и из мозга.

Учение о функциональных системах было важнейшим достижением П.К.Анохина. Хотя я не знаю, каким было в это время состояние физиологической науки в других странах: действительно ли наш учёный открыл всем глаза?…

Когда осенью 1969 года мы пришли на кафедру физиологии, у Анохина уже у самого имелось много учеников. Это была блестящая когорта молодых профессоров: Зилов, Урываев, Судаков и другие.

Из них главным «учеником Анохина» был назначен К.В.Судаков, возглавивший кафедру физиологии и ассоциированный с ней Институт нормальной физиологии после смерти П.К.Анохина в марте 1974 года. Таким образом, можно сказать, что К.В.Судаков (сейчас – академик РАМН) – «внучатый ученик И.П.Павлова». Он, естественно, тоже внёс свой вклад: углубил и конкретизировал представления о функциональных системах.  

 

Академик Анохин прочитал нам лишь две лекции – вводную и о регуляции сердечно-сосудистой системы. Он выглядел весьма величественно, его речь записывалась благоговеющими ассистентами на магнитофон. Но в то же время его лицо было напряжённо-красным, что заставило бы любого врача заподозрить у него гипертоническую болезнь, о которой он как раз и рассказывал на второй из своих лекций.

Обычно же нам читал лекции профессор Вячеслав Александрович Шидловский. В 1 ММИ он работал по совместительству, а основным местом его работы был ЦИУВ (Центральный институт усовершенствования врачей), который тогда располагался неподалёку от нашей кафедры биохимии (и, соответственно, Лаборатории при Мавзолее) – рядом с площадью Восстания, почти на углу между Садово-Кудринской и Баррикадной улицами. 

Кстати, а совсем на означенном углу в то время находилась ЦМБ – центральная медицинская библиотека. Та самая, которая потом переехала на Профсоюзную улицу, а позже была «аннексирована» нашим институтом.

Так что пересечение Садово-Кудринской и Баррикадной улиц было в 60-е–70-е годы прошлого века одним из центров паломничества врачей и вообще «лиц медицинской специальности», а также тел умерших вождей.

Возвращаясь же к В.А. Шидловскому, хочу прежде всего выразить незабытое восхищение его лекторским мастерством. Я много говорил выше, что считаю лекции пустым времяпрепровождением. Это так. Но лекции Шидловского составляли исключение.

Ну, отчасти это исключением было вынужденным. Учебник, считавшийся тогда официальным, был весьма посредственным, а П.К. Анохин, при всём своём величии, не озаботился сам и не озаботил с