Наследие идей Ференци с точки зрения теории

 

В свете статей, написанных Ференци начиная с 1926–1927 гг. и до создания Клинического дневника, психические категории, исследованные клиникой и практикой Ференци, являются последствиями:

• аутоэротических нарушений;

• метаморфоз первичной любви и первичной ненависти;

• недостаточности на уровне первичного нарциссизма и нарциссических расщеплений;

• дефектов символизации и расстройства мышления;

• состояний измененного «Я» (пограничные состояния);

• анаклитических депрессий, вплоть до эссенциальных депрессий[78].

• страстных переносов и т. д.

В основе этой клиники и этой практики лежат аспекты, касающиеся соотношения категорий первичного и первоначального с классическими эдиповыми категориями. Однако, чтобы разработать их клинически и теоретически, Ференци недоставало понятий отрицания и расщепления – в той редакции, как они будут сформулированы впоследствии, исходя из идей Фрейда[79], а также понятий патологической проективной (Мелани Кляйн) и нормальной (У. Р. Бион) идентификации. Можно также сказать, основываясь на современных теоретических концепциях, что ему недоставало теории негативного. И все же именно понятия, связанные с категорией негативного (устранение смешения влечений, необходимые негативные переносы, непреодолимые негативные терапевтические реакции, «бесконечный» анализ и т. д.), являются целью его последних исследований.

Поэтому на всякий случай напомним еще раз главные положения его теоретических размышлений, позволяющие утверждать, что он был пионером в создании инструментов, необходимых для разработки клинических категорий, связанных с отчаянием и истощением, вплоть до агонии психической жизни:

• черта, необходимая для аналитика, который в любую минуту может столкнуться с особо трудными психическими задачами – полностью использовать работу своего контрпереноса, чтобы поставить его на службу лечения;

• важность признания аналитиком – в отношении некоторых пациентов во время анализа – необходимости установления примитивной симбиотической связи;

• важность внимания, которое следует уделить при понимании трансферентного отношения фантазиям об очень ранней связи мать–ребенок;

• важность окружения и материнских психических импринтингов;

• расщепление «Я» как результат раннего, если не первичного или «первоначального», травматизма;

• «страстные переносы» как результат расщепления (фрагментации) «Я» и нарциссического расщепления;

• нарциссическое расщепление, которое будучи само по себе следствием первичного травматизма, находится у истоков создания «мертвых» зон «Я» и организует то, что сегодня называется ложными, или «как будто бы» личностями («faux self»);

• первичное вытеснение (Urverdrängung), в конечном итоге определяющее особенности формирования симптома и иногда вызывающее расщепление между мышлением и телом (сомато‑психическое расщепление);

• паралич мысли и спонтанности под влиянием травмы;

• важность признания аналитиком дисквалификации субъективных аффектов и ощущений, являющихся результатом влияния травматогенного окружения;

• значение первичной любви, первичной ненависти, а также ненависти как более сильного средства фиксации, чем нежность.

 

 

Избранные тексты

 

«Перенос и интроекция» (1909)

 

(Psychanalyse I, Payot, 1968, p. 93–125)

Этот текст налагает особый отпечаток на творчество его автора, ибо он с самого начала выявляет способности Ференци как теоретика, в то же время свидетельствуя о его огромных творческих способностях, находящихся в процессе становления. Одобренная Фрейдом как новаторское понятие интроекция, в понимании Ференци, определяет «перенос» в его самом широком смысле – как то, что объясняет либидинальную инвестицию субъекта в качестве основной составляющей связи с объектами; в этом смысле интроекция – это процесс, находящийся в центре становления психического аппарата и «Я» субъекта.

 

<…> Чтобы лучше понять фундаментальный характер психики невротиков, сравним их поведение с поведением страдающих ранней деменцией и параноиков. Дементный человек полностью теряет свой интерес к внешнему миру, становится инфантильным и аутоэротичным (Юнг, Абрахам). Параноик пытается делать то же самое, но это ему не удается целиком. Он не способен полностью утратить интерес к внешнему миру; поэтому довольствуется отвержением этого интереса вовне своего «Я», проецированием во внешний мир желаний и стремлений (Фрейд). Он думает, что видит у других всю любовь, всю ненависть, которую он отрицает в самом себе. Вместо того чтобы признать, что он любит или ненавидит, он полагает, будто все занимаются исключительно им с целью преследовать или любить его.

 В неврозе мы наблюдаем диаметрально противоположный процесс, ибо в то время как параноик проецирует вовне эмоции, ставшие болезненными, невротик пытается включить в сферу своего интереса как можно большую часть внешнего мира, чтобы сделать ее объектом сознательных или бессознательных фантазий. Этот процесс, который внешне выражается посредством Süchtigkeit [80] невротиков, рассматривается как процесс ослабления, которым невротик пытается смягчить болезненную тональность этих «находящихся в свободном плавании» желаний, которые не удовлетворены и не могут быть удовлетворены. Я предлагаю назвать этот процесс, обратный проекции, интроекцией.

 Невротик находится в постоянном поиске объектов для идентификации и переноса; это значит, что он втягивает все, что может, в сферу своих интересов, «интроецирует». Параноик находится в том же поиске объектов, но для того, чтобы, грубо говоря, «всучить» им либидо, которое ему мешает. В этом кроются истоки противоположности характера невротика и параноика. Невротик интересуется всем, он распространяет свою любовь и свою ненависть на весь мир; параноик же закрывается в себе, он недоверчив, чувствует себя преследуемым, гонимым, ненавидимым или любимым всем миром. «Я» невротика патологически расширено, в то время как параноик страдает, так сказать, сужением «Я».

 История индивидуального развития «Я», или онтогенез, рассматриваемый сквозь психоаналитический опыт, убеждает нас в том, что проекция параноика и интроекция невротика – не что иное, как преувеличенные психические процессы, чьи начальные элементы свойственны любому нормальному человеку.

 

Изготовленная самим Ференци почтовая карточка с вырезанным и приклеенным к ней силуэтом

 Надпись на открытке:

 

Уважаемый господин профессор,

  Посылаю свой портрет, относящийся к периоду, когда я еще носил скоромную форму врача‑ассистента

 Сердечно, Ференци

 Папа, 24 ноября 1914 г.

 

Можно считать, что новорожденный ощущает все, скажем так, монистически, идет ли речь о внешнем стимуле или о психическом процессе. Лишь позже он научится познавать «хитрость вещей», тех, что недоступны интроспекции, непокорны его воле, в то время как другие остаются в его распоряжении и подчиняются его желаниям. Монизм становится дуализмом. Тогда, когда ребенок начинает исключать «объекты» из конгломерата своих восприятий (до того обладавшего целостностью), формируя внешний мир и впервые противопоставляя ему свое «Я», которое принадлежит ему более непосредственно, когда он впервые отличает объективное ощущение (Empfindung) от субъективного чувства (Gefühl), он реально проводит свою первую проективную операцию, «примитивную проекцию». И если позже он пожелает избавиться от неприятных аффектов параноическим образом, ему не нужен будет радикально новый метод: так же, как когда‑то он объективировал часть своей чувственности, он выплеснет большую часть «Я» во внешний мир, превращая все больше субъективных аффектов в объективные ощущения.

 Все же более или менее значительная часть внешнего мира не дает так легко выбросить себя из «Я», а продолжает бросать вызов: «Люби меня или ненавидь», «сразись со мной или другом мне будь»[81]. И «Я» уступает этому вызову, вновь поглощает часть внешнего мира и расширяет свой интерес к нему; так происходит первая интроекция, «примитивная интроекция». Первая любовь, первая ненависть имеют место благодаря переносу: часть ощущений удовольствия или неудовольствия, аутоэротические по происхождению, переносятся на объекты, которые их породили. Вначале ребенку нравится лишь сытость, ибо он утоляет мучающий его голод, затем он начинает любить и мать – объект, который обеспечивает ему сытость. Первая объектная любовь, первая объектная ненависть являются, стало быть, корнями, моделью любого последующего переноса, который, таким образом, является не характеристикой невроза, а лишь усиленным вариантом нормального психического процесса.

 <…> История индивидуальной психической жизни, формирование речи, несостоявшиеся акты повседневной жизни, мифология, рассмотренные под этим углом зрения, укрепляют наше убеждение, что невротик проходит тот же путь, что и нормальный субъект, когда пытается смягчить свои блуждающие аффекты через расширение сферы своих интересов, через интроекцию, то есть когда он распространяет свои эмоции на разные объекты, не имеющие к нему никакого отношения, с тем чтобы оставить в бессознательном эмоции по отношению к определенным объектам, слишком сильно его затрагивающим.

 

 «Непристойные слова. Вклад в психологию латентного периода развития» (1910)

 

(Psychanalyse I, Payot, 1968, p. 126–137)

Этот текст позволяет оценить метапсихологический талант Ференци. Он выявляет сферу интересов и разработок автора, касающихся связей, существующих в психике между словом, мыслью, репрезентацией и актом. Ференци вслед за Фрейдом развивает идею, что использование слова, преисполненного аффекта, в данном случае непристойного, выступает как «действие» по отношению к собеседнику, ибо слово и мысль, которую оно выражает, становятся в этот момент – регрессивным и галлюцинаторным образом – самой вещью.

 

<…> Часто непристойное выражение, использованное во время сеанса, вызывает у пациента такое же потрясение, как когда‑то услышанный разговор между его родителями, в котором промелькнуло грубое слово, чаще всего сексуального порядка. Это потрясение, способное сильно пошатнуть уважение ребенка к своим родителям, а у невротика – остаться бессознательным на всю жизнь, обычно случается в пубертатном периоде и является своего рода повторением впечатлений, вызванных сексуальными отношениями, замеченными в раннем детстве.

 Уважение, которое должно проявляться к родителям и вышестоящим, парализует, однако, свободу доверяться им и связывается с одним из основных комплексов вытесненного психического материала. По нашему настоянию можно получить со стороны больного буквальное выражение его мыслей, даже если придется произнести «то самое» слово, и таким образом можно вызвать неожиданные прояснения и возобновление застойного анализа.

 <…> Существует тесное единство между вульгарными и грубыми (единственными известными ребенку) сексуальными и экскрементальными (связанными с испражнением) терминами и глубоко вытесненным ядерным комплексом как у невротика, так и у здорового человека. (Следуя Фрейду, ядерным комплексом невротиков я называю эдипов комплекс.)

 Детское понимание сексуальных отношений между родителями, процесса рождения и животных функций, то есть инфантильная сексуальная теория, выражается поначалу в просторечных терминах, которые только и доступны ребенку; и эти формулировки будут в наибольшей мере подвержены моральной цензуре и инцестному барьеру, которые позже станут вытеснять эти теории.

 Этого достаточно, чтобы объяснить, по крайней мере частично, почему мы сопротивляемся тому, чтобы произносить и слышать эти слова.

 <…> Непристойное слово содержит в себе особую силу, каким‑то образом вынуждающую слушателя представить себе названный объект, орган или сексуальные функции в их материальной реальности. Фрейд признал и сформулировал это, исследуя мотивации и условия произнесения скабрезной шутки. Он пишет: «Через непристойные слова она (скабрезная шутка) обязывает лицо, которого оскорбляют, представить себе часть тела или функции, о которых идет речь» (Остроумие и его отношение к бессознательному). Я хотел бы лишь дополнить это замечание, подчеркнув, что деликатные намеки на сексуальные процессы или научная и иностранная терминология, обозначающая их, не производят эффекта вообще или производят далеко не такой эффект, как слова, взятые из примитивного народного эротического лексикона родного языка.

 Следовательно, можно предположить, что эти слова в состоянии спровоцировать у слушателя регрессивное и галлюцинаторное возвращение мнестических образов. Эта гипотеза, основанная на самонаблюдении, подтверждается свидетельствами многих нормальных и невротических субъектов. Причины этого феномена следует искать в самом слушателе, предполагая, что в глубине его памяти существует некоторое количество вербальных – слуховых и графических – представлений с эротическим содержанием, отличающихся от остальных более явной тенденцией к регрессии. Когда непристойное слово воспринято визуально или на слух, это свойство мнестических образов начинает действовать.

 

 «Инверсия аффекта в сновидении» (1916)

 

(Psychanalyse II, Payot, 1970, p. 236)

Эта краткая заметка – возможно самоаналитическая – относительно интерпретации сна является частичкой огромного вклада в психоаналитическую клинику, который сделан трудами Ференци; она позволяет читателю оценить деликатность и замечательный интерпретативный талант их автора.

 

Ночью немолодого господина разбудила жена, потому что он смеялся во сне так громко и неистово, что она забеспокоилась. Позже муж рассказал ей, что ему приснился следующий сон: «Я лежал в кровати; знакомый мне мужчина вошел в комнату; я хотел включить свет, но мне это не удавалось – я старался, ничего не получалось. Тогда моя жена поднялась с постели, чтобы прийти мне на помощь, но и она никак не могла зажечь лампу; а так как ей неудобно было стоять в ночной рубашке перед этим господином, в конце концов она оставила эту затею и снова легла. Все это было так забавно, что меня захлестнул неудержимый приступ смеха. Жена беспрерывно повторяла: „Что ты смеешься, что здесь смешного?“ – но я продолжал смеяться, пока не проснулся». На следующий день господин, которому приснился сон, выглядел весьма подавленным, у него болела голова. «Этот чудовищный смех совершенно меня изнурил», – говорил он.

 Если посмотреть с аналитической точки зрения, то этот сон куда менее забавен. «Знакомый господин», вошедший в комнату, является в латентном смысле сна «образом смерти, упоминаемым под старинным именем „великого незнакомца“». У пожилого господина, страдающего атеросклерозом, был серьезный повод думать о смерти. Неудержимый смех заменяет плач и рыдания при мысли, что он должен умереть. Свет который ему не удается зажечь, это свет жизни. Эта грустная мысль может быть также связана и с попыткой коитуса, окончившейся неудачей, когда даже то, что жена была неодета, ничем ему не помогло; он понял, что жизнь катится под уклон. Сон помог превратить грустную мысль об импотенции и смерти в комическую сцену, а рыдания – в смех.

 Такие «инверсии» аффектов и инверсии выразительных действий встречаются и при неврозах, а также во время анализа, в форме «преходящих симптомов»[82].

 

 «Дальнейшее построение „активной техники“ в психоанализе» (1920)

 

Доклад на VI Конгрессе Международной психоаналитической ассоциации в Гааге, 10 декабря 1920 г. (Psychanalyse III, Paris, Payot, 1974, p. 116–133)

Этот текст иллюстрирует представление Ференци об «активной технике» как в отношении проведения курса лечения, так и с точки зрения психоаналитической теории. В связи с анализом одной хорватской пианистки Ференци показывает, как посредством давлений (Gebote) и запретов (Verbote), аналитик заставляет пациентку принять активную позицию, то есть делать или отказаться делать нечто, что делает возможным появление аффекта и облегчает возврат вытесненного. Отметим, что Ференци признает, что к активной технике следует прибегать только в исключительных случаях, и то на очень ограниченный период времени, – она никак не должна менять основные правила.

 

<…> Теперь я хотел бы представить фрагменты нескольких анализов, которые подтвердят то, что было сказано, и в какой‑то мере углубят наше понимание взаимодействия сил, функционирующих в «активной технике». Первым мне вспоминается случай молодой хорватской пианистки, страдающей многочисленными фобиями и одержимой страхом. Я приведу лишь несколько из неисчислимого множества симптомов. Она приходила в ужас, когда в музыкальной школе должна была играть в присутствии других, лицо ее заливалось краской, а аппликатуры, которые в одиночестве давались ей автоматически и без всяких затруднений, казались ей в те минуты чрезвычайно сложными; каждое выступление кончалось обязательным провалом, и ее мучила мысль, что она выставляет себя на посмешище – что и происходило вопреки ее незаурядному таланту. На улице ей казалось, что все смотрят на ее пышную грудь и не знала, как вести себя, чтобы скрыть этот (существовавший лишь в ее воображении) физический недостаток. Она скрещивала руки на груди, втискивала грудь в разные корсеты, но каждая такая мера, как это часто бывает у людей с обсессивным синдромом, вызывала сомнение: не обращает ли она на себя внимание именно этими повадками? Ее поведение на улице было либо преувеличенно пугливым, либо провокационным; она страдала, если (несмотря на ее природную красоту) на нее не обращали внимания, но настолько же и изумлялась, если вдруг кто‑то, кого ее поведение вводило в заблуждение (или, скорее, трактовалось верно), приставал к ней. Она боялась, что у нее плохо пахнет изо рта, все время бегала к зубным врачам и ларингологу, которые, разумеется, ничего у нее не находили. Ко мне она пришла после нескольких месяцев анализа (коллеге, который лечил ее, пришлось прервать курс по каким‑то посторонним причинам) и уже имела представление о бессознательных комплексах. Все же во время лечения, которое она продолжила со мной, мне оставалось лишь подтвердить одно замечание моего коллеги, что ее прогресс никак не был связан с глубиной ее теоретического понимания и выявленного мнестического материала. В работе со мной все было так же в течение нескольких недель. Затем, во время одного сеанса, она вдруг вспомнила популярную мелодию, которую ее старшая сестра (жертвой тирании которой она постоянно была) имела привычку напевать. После долгих колебаний она передала мне довольно двусмысленное содержание песни, затем долго молчала; я заставил ее признаться, что она думает о мелодии песни. Я тут же попросил спеть ее. Но ей понадобилось почти два сеанса, чтобы решиться исполнить мне песню так, как она ее себе представляла. Она много раз останавливалась, сильно смущалась, пела сначала слабым и нерешительным голосом, пока, подбадриваемая мною, не запела громче так, что к концу ее голос полностью раскрылся и оказалось, что у нее очень приятное сопрано. Сопротивление все же не исчезало, она поведала мне, не без колебаний, что у ее сестры была привычка петь этот припев‑чик, сопровождая его выразительными и лишенными всякой двусмысленности жестами, и она проделала руками несколько неуклюжих движений, чтобы продемонстрировать поведение сестры. В конце концов я попросил ее встать и пропеть песню точно так, как это делала ее сестра. После многих попыток, прерываемых приступами растерянности, она предстала передо мной этакой совершенной певичкой, с тем кокетством в мимике и жестах, которое она видела у своей сестры. С той минуты ей, похоже, стало нравиться выставлять себя напоказ, и она пыталась посвятить все свои сеансы анализа именно этому. Когда я это понял, я сказал ей, что мы теперь знаем, что ей хочется демонстрировать свои таланты и что за ее скромностью скрывается большое желание нравиться, но с танцами мы заканчиваем, и нам предстоит работа. Удивительно, как здорово эта маленькая интермедия помогла нашей работе; в ней проснулись воспоминания, которые никогда до этого не высказывались, они касались ее раннего детства – времени, когда родился братик, имевший по‑настоящему пагубное влияние на ее психическое развитие и превративший ее в робкого и беспокойного, но в то же время дерзкого ребенка. Она вспоминала то время, когда была еще «маленьким чертенком», любимицей всей семьи и всех друзей, и как, не ожидая особого приглашения, даже с удовольствием демонстрировала все свои таланты перед публикой и вообще, как видно, чувствовала безграничное удовольствие от движений.

 

Четверо членов «Секретного комитета», Берлин, 1922: Макс Эйтингон, Эрнст Джонс, Шандор Ференци, Ганс Закс

 

Тогда я взял ту активную интервенцию в качестве модели и попросил мою пациентку выполнить действия, которые вызывают в ней самое большое беспокойство. Она продирижировала передо мной (имитируя голоса оркестра) длинным фрагментом из одной симфонии; анализ этого привел нас к выявлению зависти к пенису, мучившей ее со дня рождения брата. Она сыграла мне на фортепиано сложную партию, которую исполняла на экзамене; немного позже, в анализе, оказалось, что ее страх выглядеть смешной при игре на рояле был связан с фантазиями мастурбации и со стыдом, их сопровождающим (запрещенные «экзерсисы для пальцев»). Из‑за своей большой, называемой ею бесформенной, груди она не осмеливалась ходить в плавательный бассейн; лишь после того как при моей настойчивости она победила в себе это сопротивление, она смогла убедиться во время анализа в латентном удовольствии, которое получала, выставляя себя напоказ. Сейчас, когда доступ к ее самым тайным устремлениям стал возможным, она открыла мне, что во время сеансов была сильно озабочена своим анальным сфинктером: то ей приходило на ум издать звук, то заняться ритмичными сокращениями и т. д. Как это бывает после применения любого технического правила, пациентка затем постаралась усилить деятельность, преувеличивая получаемые задания. В течение некоторого времени я позволил ей так продолжать, а потом велел прекратить эту игру и относительно быстро нашел анально‑эротическое объяснение страха неприятного запаха изо рта; ситуация с дыханием скоро заметным образом улучшилась – после воспроизведения соответствующих воспоминаний детства (а теперь и запрета анальных игр).

 Самым значительным улучшением у пациентки мы обязаны открытию ее бессознательного онанизма, выявленного «активным» образом. У рояля она чувствовала – с каждым своим сильным и пылким движением – сладострастное, возбуждающее ощущение в области гениталий. Ей пришлось это признать после того, как я велел ей вести себя у рояля очень страстно, как это делают артисты, но как только эта игра начала доставлять ей удовольствие, она была вынуждена, по моему совету, отказаться от нее. Итак, мы смогли получить реминисценции и реконструкции некоторых инфантильных игр с гениталиями – вероятно, главного источника ее чрезмерной стыдливости.

 Но настал момент подумать, что именно мы предприняли во время этих интервенций, и попытаться составить себе представление о взаимодействии психических сил, которому мы обязаны приписать неоспоримый прогресс анализа. Нашу деятельность в этом случае можно разделить на две фазы. В первой фазе мне пришлось дать пациентке, у которой были фобии определенных действий, приказ выполнить эти действия вопреки их неприятному характеру. Когда ранее подавляемые стремления стали источником удовольствия, пациентку пришлось подтолкнуть – во второй фазе – защищаться от них: определенные действия были запрещены. Последствием давления было то, что она полностью осознала некоторые импульсы, до этого вытесненные или выраженные в рудиментарной, неосознаваемой форме, и в конечном итоге восприняла их как приятные ей репрезентации, как влечения. Позже, когда она увидела, что ей отказывают в удовлетворении, которое ей приносило действие, пропитанное сладострастием, разбуженные психические силы нашли свой путь к давно вытесненному психическому материалу и инфантильным воспоминаниям; в противном случае аналитик был вынужден интерпретировать это как повторение чего‑то инфантильного и реконструировать детали и обстоятельства инфантильных событий при помощи аналитического материала, полученного из других источников (сновидения, ассоциации и т. д.). В данной ситуации легко было заставить пациентку подтвердить эти конструкции, ибо она не могла не признаться себе и врачу, что именно теперь испытала на себе эти предполагаемые действия и почувствовала соответствующие аффекты. Итак, «активность», которую мы до этого рассматривали как цельную сущность, расчленяется на приказы и систематическое подчинение давлению и запретам при постоянном поддержании «ситуации отказа», по Фрейду.

 

 «Сон о мудром младенце» (1923)

 

(Psychanalyse III, Paris, Payot, 1974, p. 203)

Опубликованный вначале в первом номере International Zeitschrift für Psychoanalyse в 1923 г., этот короткий текст подчеркивает интерес к фигуре «мудрого младенца», появляющейся в некоторых сновидениях, что, видимо, наводит Ференци на мысль отнести этот сон к категории «типических». В последующих исследованиях, начиная с 1931 г., Ференци придает фигуре «мудрого младенца» метапсихологический статус: понятие «мудрого младенца» позволяет проиллюстрировать клинический случай травмированного ребенка, нарциссически разрушившего цельность своей личности, ставшего «расщепленным» взрослым вследствие импринтинга своей «травмы».

 

Мы довольно часто слышим, как пациенты, рассказывают сны, в которых новорожденные, очень маленькие дети или младенцы в пеленках с легкостью пишут, восхищают окружающих мудрыми речами или поддерживают беседу, требующую эрудиции, выступают, дают научные разъяснения и т. д. Содержание этих снов, думается, скрывает что‑то типическое: первая поверхностная интерпретация сна часто ведет к ироническому восприятию психоанализа, который, как мы знаем, придает намного большее значение и приписывает большее психическое влияние переживаниям раннего детства, чем это обычно делается. Это ироническое преувеличение интеллектуальности совсем маленьких детей, следовательно, ставит под сомнение психоаналитические сообщения на эту тему. Но так как подобные феномены очень часто встречаются в сказках, мифах и в религиозной традиции и к тому же мы встречаем их в живописи (см. спор девы Марии с толкователями Писания), я думаю, что здесь ирония является лишь посредником для более глубоких и более серьезных воспоминаний субъекта о собственном детстве. Желание стать ученым и превзойти «взрослых» в мудрости и знании означает не что иное, как положение, обратное тому, в котором находится ребенок. Часть сновидений такого содержания, которые мне удалось исследовать, иллюстрируются известными словами одного распутника: «Как жаль, что я не сумел получше воспользоваться своим положением сосунка!» В конце концов не следует забывать, что ребенок действительно обладает большим количеством знаний – знаний, которые позже будут погребены посредством сил вытеснения[83].

 

 Таласса. Эссе о теории генитальности (1924)

 

(Psychanalyse III, Paris, Payot, 1974, p. 250–323)

В этом «филогенетическом» эссе, настоящей «биоаналитической» фантазии, на фоне предложенной вымышленной схемы Ференци пробует обратить внимание на то, что можно нащупать «психоанализ корней», психоанализ «детства биологического вида». Автор руководствуется идеей, что сексуальность человеческого рода сохраняет «мнестический, наследственный и бессознательный» след великой катастрофы высыхания водной и морской среды. В «Талассе» Ференци выдвигает идею, что биологические, физиологические и психические отпечатки, обусловленные работой памяти представителя человеческого рода, располагаются как на онтогенетическом, так и на филогенетическом уровне и призваны передать желание символического, галлюцинаторного и реального возврата в тело матери, которая сама по себе является символом первоначального мира богини Талассы, из которого род человеческий когда‑то был изгнан.

 

Если теперь мы рассмотрим всю эволюцию сексуальности от грудного младенца, который сосет свой палец, через нарциссизм генитальной мастурбации до гетеросексуального спаривания и если вспомним сложные процессы идентификации «Я» с пенисом и генитальной секрецией, мы придем к выводу, что вся эта эволюция, включая само спаривание, представляет лишь попытку «Я» – вначале робко и неумело, потом все более решительно и, наконец, почти удачно – возвратиться в тело матери, в положение, в котором столь болезненный разрыв между «Я» и средой еще не существовал. Коитус осуществляет эту временнэю регрессию тремя способами: что касается организма в целом – только галлюцинаторным образом, как во сне; что касается пениса, с которым идентифицируется весь организм, – ему это удается уже частично, а именно в символической форме; и только сперма имеет преимущество – как представитель «Я» и его нарциссического двойника, генитального органа – попасть реально внутрь материнского тела.

 Пользуясь терминологией естественных наук, в заключение мы можем сказать, что сексуальный акт имеет целью и осуществляет одновременное удовлетворение сомы и зародышевой плазмы. Для сомы эякуляция означает освобождение от обременяющих продуктов секреции; для зародышевых клеток – проникновение в самую благоприятную среду. Несмотря на это, психоаналитическая теория учит нас, что сома, вследствие ее идентификации со спермой, удовлетворяет не только эгоистические тенденции, имеющие целью ослабить некоторые напряжения, но одновременно участвует и в реальном удовлетворении, достигаемом зародышевыми клетками в форме галлюцинаторного и символического (частичного) возврата в материнское лоно, покинутое против воли в момент рождения, – и это то, что мы называем, с точки зрения индивидуума, либидинальной частью коитуса.

 Если рассмотреть генитальный процесс под этим углом зрения, который я определил бы как «биоаналитический», мы, наконец, сможем понять, почему эдипово желание, желание коитуса с матерью вновь и вновь с монотонной регулярностью обнаруживается как ядерная тенденция в анализе невротических мужчин. Эдипово желание является психическим выражением гораздо более общей биологической тенденции, которая толкает живые существа к возврату в состояние покоя, которым они наслаждались до рождения.

 <…> Скажем с самого начала, что точкой отправления всех последующих спекуляций стало исключительно частое появление в манифестациях самых разнообразных нормальных и патологических психических организаций, в производных индивидуальной и коллективной психики символа рыбы или, точнее, изображений рыбы, плавающей на поверхности или в глубине воды, выражающих одновременно сексуальный акт и внутриутробное расположение. В связи с одним наблюдением такого рода, особенно впечатляющим, в моей голове возникла фантастическая идея: возможно, помимо чисто внешней схожести между положением пениса во влагалище, ребенка в утробе матери и рыбы в воде, этот символизм выражает и часть бессознательного филогенетического знания о том, что мы являемся потомками водных позвоночных? Ибо, как нас учили в университете, человек по существу происходит от рыбы, и мы с почтением относимся к известному «amphioxus lanceolatus» (ланцетник) как к предку всех позвоночных, следовательно, и человека.

 Как только эта идея возникла, аргументы – безусловно, пока еще слишком смелые – посыпались со всех сторон. А что если, подумали мы, все внутриутробное существование высших млекопитающих было всего лишь повторением формы древнего водного существования, и само рождение представляло лишь индивидуальное воспроизведение великой катастрофы, которая в период высыхания океанов, принудила многие виды животных и, разумеется, наших собственных животных предков адаптироваться к земной жизни и прежде всего отказаться от жаберного дыхания, чтобы развить органы, подходящие для дыхания воздухом? И если великому Геккелю хватило смелости сформулировать основной биогенетический закон, согласно которому эмбриональное развитие («палингенезис») кратко воспроизводит всю эволюцию вида, почему бы не сделать еще один шаг и не предположить, что развитие защитных придатков эмбриона (что всегда считалось классическим примером «ценогенеза») также таит в себе часть истории вида; историю изменения той среды, в которой жили предки, представленные в эмбриогенезе.

 <…> Пока что эта гипотеза опирается на простой вывод из символов. Если допустить, что рыба в воде представляет, как во многих магических ритуалах оплодотворения, ребенка в чреве матери, и если в сновидениях мы так часто склонны интерпретировать ребенка как пениальный символ, то смысл рыбы, обозначающей пенис, и пениса, обозначающего рыбу, становится более понятным, а именно – в коитусе пенис представляет не только способ родового и дородового существования человека, но и борьбу нашего животного предка, пережившего великую катастрофу высыхания.

 Эмбриология и сравнительная зоология предоставляют два веских аргумента в пользу этой гипотезы, которая, на первый взгляд, кажется слишком дерзкой. Эмбриология учит нас, что только у земных животных развиваются амниотические оболочки, содержащие амниотическую жидкость для защиты эмбриона; что касается сравнительной зоологии, она позволяет нам констатировать, что виды животных, чьи эмбрионы развиваются без амниотических оболочек (анамния), не имеют собственно совокупления, оплодотворение и развитие оплодотворенного яйца происходят вне материнского тела, чаще всего само по себе, в воде. Так, у рыб мы находим лишь несколько единичных случаев внутреннего оплодотворения; постоянная и непрерывная эволюция органа совокупления начинается только у земноводных, но этот орган достигает способности к эрекции, характерной для млекопитающих, только у некоторых рептилий. Обладание настоящими генитальными органами, развитие внутри материнского тела и выживание в великой катастрофе высыхания составляет, таким образом, неразделимую биологическую целостность; мы можем видеть здесь высшую причину символической идентичности, существующей между материнским животом, океаном и землей, с одной стороны, и между пенисом, ребенком и рыбой – с другой.

 <…> Попытки, поначалу неумелые, самца вводить в генитальные пути самки часть своего тела и свой генитальный секрет напоминают попытки ребенка, поначалу неловкие, затем все более решительные, добиться силой, при помощи организации эротического влечения, возвращения в утробу матери и пережить, по крайней мере частично и символически, «рождение» и в то же время как‑то его «отменить». Эта точка зрения совпадает с точкой зрения Фрейда: действительно, он считает, что разные способы спаривания, наблюдаемые в животном мире, являются своего рода биологическими моделями разных форм выражения инфантильной сексуальности и извращенных практик.

 <…> Эта мотивация может заключаться в стремлении восстановить потерянный образ жизни во влажной среде, содержащей питательные вещества, другими словами, вернуться к водному существованию в богатой пищей материнской утробе. Мать, согласно концепции «обратного символа», чью полезность мы наблюдали неоднократно, в действительности есть символ и частичный субститут океана, а не наоборот. Я уже говорил о том, как мы