Понятие «мудрого младенца» (1924–1932): инфантильность, травма и паралич психической жизни

В 1923 г. Ференци в краткой клинической записке «Сон о мудром младенце»[56] отмечает интерес, который представляет одно сновидение (по его мнению, оно может быть классифицировано как «типическое»). В нем действует очень маленький ребенок (новорожденный или грудной), который ведет перед взрослыми взрослые же разговоры «с высоты» своего уровня взглядов, очень глубоких: «Мы довольно часто слышим, как пациенты рассказывают сны, в которых новорожденные, очень маленькие дети или младенцы в пеленках с легкостью пишут, восхищают окружающих мудрыми речами или поддерживают беседу, требующую эрудиции, выступают, дают научные разъяснения и т. д. Содержание этих снов, думается, скрывает что‑то типическое».

Ференци предлагает для этой ситуации четыре уровня интерпретации:

а) Высмеивание анализа тем, кому снится сон, из‑за значения, который аналитический процесс придает детству. «Первая поверхностная интерпретация сна часто ведет к ироническому восприятию психоанализа, который, как мы знаем, придает намного большее значение и приписывает большее психическое влияние переживаниям раннего детства, чем это обычно делается. Это ироническое преувеличение интеллектуальности совсем маленьких детей, следовательно, ставит под сомнение психоаналитические сообщения на эту тему», – пишет Ференци.

б) Желание со стороны того, кому снится сон, укрепить свое превосходство над взрослым, способностям которого он завидует (когда‑то это были его родители, теперь аналитик): «Желание стать ученым и превзойти „взрослых“ в мудрости и знании означает не что иное, как положение, обратное тому, в котором находится ребенок».

в) Наглядное изображение фантазии, когда‑то прежде неисполнимой, иметь сексуальные отношения с той, которая кормит его грудью: «Часть сновидений такого содержания, которые мне удалось исследовать, иллюстрируются известными словами одного распутника: «Как жаль, что я не сумел получше воспользоваться своим положением сосунка!». Здесь следует отметить, что Ференци опирается на интерпретацию, предложенную Фрейдом в комментарии ко сну, названному «Три Парки», по ассоциации пришедшей ему в голову в связи с «женской грудью, напоминающей ему одновременно о голоде и любви»: здесь имеется в виду анекдот о «молодом человеке, большом любителе женской красоты, который однажды, когда речь зашла о прекрасной кормилице, имевшейся у него в детстве, выразил сожаление, что не смог наилучшим образом воспользоваться ситуацией»[57].

г) Наконец, выражение желания вновь приобрести знания детства, которые когда‑то были вытеснены: «В конце концов не следует забывать, что ребенок действительно обладает большим количеством знаний – знаний, которые позже будут погребены посредством сил вытеснения». Ференци по этому поводу добавляет в сноске, что он не думает, будто исчерпал интерпретации этого типа сна, который, наряду с прочим, иллюстрирует «реальное знание детей о сексуальности».

Итак, посредством анализа «сна о мудром младенце» Ференци в 1923 г. обращает особое внимание на логические трудности, связанные с незрелостью маленького ребенка, которая свойственна как психическому, так и физиологическому его устройству и которую, становясь взрослым, он пытается психически компенсировать. Здесь же Ференци описывает ребенка (пациента) с ярко выраженными влечениями, жизнерадостного, в полной физической силе и с хорошим психическим «здоровьем», что в каком‑то смысле отражено в приведенной выше юмористической реплике распутника.

В последующие годы, опираясь на свои концепции травматизма, Ференци вновь берет за основу «мудрого младенца» и развивает это понятие в ином свете, придавая ему новый статус как в клиническом, так и в метапсихологическом плане.

Речь уже не идет об описании психической конфигурации обладающего влечениями ребенка, ставшего невротическим взрослым (носителем влечений и связанных с ними конфликтов), который во время анализа и в рамках развития своего невроза переноса предлагает придать этому последнему перспективу с точки зрения его инфантильного невроза. Для Ференци, наоборот, речь идет о том, чтобы проиллюстрировать теперь психическую конфигурацию совсем другого типа – ребенка, личность которого травмирована и нарциссически уязвлена, ставшего расщепленным взрослым по причине импринтинга его травмы, корни которой находятся, по мнению Ференци, в смешении между языком нежности, то есть языком ребенка, и языком страсти, являющимся языком взрослых.

Выявляя в рамках лечения риски, которые вызывают определенные бессознательные контротношения аналитика – если он, во время анализа, выступает как «воспитатель», увлеченный «педагогической» страстью, – Ференци проводит параллели между ребенком, травмированным «смешением языка», и пациентом, чьи старые травмы воскрешены и даже удвоены «профессиональным лицемерием» и жесткостью используемой аналитиком техники.

В таком случае, говорит Ференци, аналитический процесс имеет дело с пациентом/травмированным ребенком, который, измученный собственными защитами, уходит из своей психической сферы, испытывает нарциссическое расщепление и наблюдает травматическое событие, покоряясь неотвратимой судьбе «мудрого младенца». Ференци отмечает: «Таким образом, мы присутствуем при воспроизведении психической и физической агонии, вызывающей немыслимую и нестерпимую боль». Эта боль воспроизводит ту – из раннего детства, имевшую место в связи с травмой, которая, возможно, имела сексуальную природу; ее последствием, согласно точке зрения, которая часто фигурирует у Ференци, является «расщепление личности на одну часть, страдающую, но предельно деструктивную, и на другую – всеведущую, но бесчувственную». С этой позиции, травмированный пациент/ребенок может в известных случаях считать агрессора (в данном случае, психоаналитика) больным, сумасшедшим; иногда он даже пробует заботиться о нем, лечить его, так как раньше, являясь истинным «мудрым младенцем», возможно, был психиатром своих родителей.

В докладе «Анализ детей и взрослых»[58], с которым он выступил 6 мая 1931 г., в Вене, по случаю 75‑летнего юбилея Фрейда, Ференци вновь затрагивает некоторые клинические ситуации, во время которых появляются сны о «мудром младенце».

Сравнивая отношение перенос – контрперенос с отношением нежная мать – ребенок, Ференци подчеркивает важное значение аффектов, выражаемых аналитиком: «Если в аналитической ситуации пациент чувствует себя раненным, разочарованным, слабым, он иногда начинает, как брошенный ребенок, играть сам с собой. У нас создается отчетливое впечатление, что покинутость ведет к расщеплению личности. Одна часть его личности начинает играть роль матери или отца по отношению к другой и таким способом, если можно так выразиться, аннулирует заброшенность».

Расщепление, которое Ференци называет «нарциссическим саморасщеплением», ведет к «изоляции одной из частей тела (лицо, рука, палец ноги и т. д.); в этот момент она начинает представлять всего субъекта целиком. Чаще всего расщепление является внутрипсихическим состоянием и развивает в субъекте, благодаря его способностям к «аутосимволическому восприятию», одну «чувствительную, но диффузную» часть, сосуществующую с другой частью, которая «знает все», но ничего не чувствует. Об этом расщеплении, обозначенном как «первичный процесс вытеснения», можно говорить тогда, когда некоторые фантазии или пересказы снов выдвигают на первый план голову (орган мышления), отделенную от тела (соматопсихическое расщепление).

«В одном из моих случаев ум несчастного ребенка проявлялся во время анализа в фантазиях как отдельная личность, задачей которой было быстро прийти на помощь почти смертельно раненному ребенку», – рассказывает Ференци, вспоминающий в связи с этим образ «мудрого младенца».

Понятие «мудрого младенца» во второй раз упоминается Ференци в докладе «Смешение языка взрослых и ребенка. Язык нежности и страсти»[59], с которым он выступает на XII Международном психоаналитическом конгрессе в Висбадене в сентябре 1932 г.

Здесь Ференци ссылается на образ «мудрого младенца», чтобы проиллюстрировать развитие гипервзрослости, вызванной психическим шоком: «Очевидно, что сильное страдание и особенно страх смерти способны воскресить и неожиданно активизировать латентные предрасположенности, еще неинвестированные, которые ждали своего созревания в полной тишине». Противопоставляя этот процесс регрессии, Ференци говорит о «травматической прогрессии», даже раннем взрослении. «Мы можем вспомнить о фруктах, которые созревают и наполняются вкусом слишком быстро, если птица повредила их своим клювом, а также об ускоренном созревании червивого фрукта. Шок может подтолкнуть какую‑то часть личности к мгновенному взрослению – не только в эмоциональном, но и в интеллектуальном плане». Здесь Ференци вновь вспоминает метафору «мудрого младенца» и добавляет: «Страх перед распоясавшимися взрослыми, в каком‑то смысле сумасшедшими, превращает ребенка, если можно так выразиться, в психиатра; чтобы защитить себя от опасности со стороны разнузданных взрослых, он прежде всего должен уметь идентифицироваться с ними».

В клинической заметке, датированной 24 ноября 1932 г.[60], Ференци вновь возвращается к идее «раннего взросления»: «Жизненная опасность принуждает к раннему взрослению. Очевидно, вундеркинды развивались таким образом – и не выдерживали (break down)». Несколько дней спустя, 30 ноября 1932 г., в одной самоаналитической, почти завещательной записи[61] он отмечает: «Идея wise baby (мудрого младенца) смогла осенить лишь wise baby».

Если автору метафоры «мудрого младенца» можно сделать упрек, что, начиная с 1931 г. он убирает составляющую влечений в пользу нарциссической составляющей и ставит акцент на теории инфантильности, видящей в действиях бедного, невинного и безоружного ребенка жертву мира взрослых соблазнителей, губящих его и потому являющихся психическими насильниками, все же, думаю, мы должны быть обязаны Ференци не только тем, что он дал импульс плодотворной и новаторской «теории» об «инфантильном», позволяющей исследовать статус «инфантильного» в «теории»[62], но особенно тем, что он раньше других уловил мутативное значение связи понятия травмы с понятием расщепления, сумев в то же время придать понятию «нарциссического расщепления» благородный образ.