Переосмысление нашей человечности

3.1.1. Лучшие ангелы в нашей природе... или нет

Психологи отмечают, что пандемия, как и большинство трансформирующих событий, может выявить в нас самое лучшее и худшее. Ангелы или дьяволы: каковы доказательства?

На первый взгляд кажется, что пандемия объединила людей. В марте 2020 года изображения из Италии, наиболее пострадавшей в то время страны, создавали впечатление, что коллективные «военные действия» были одним из немногих неожиданных плюсов катастрофы COVID-19, охватившей страну. Когда все население было закрыто дома, бесчисленные примеры показали, что в результате у людей не только было больше времени друг для друга, но и казалось, что они стали добрее друг к другу. Возможности этой повышенной коллективной восприимчивости варьировались от известных оперных певцов, выступающих перед соседями со своих балконов, до ночных ритуалов, когда население воспевает дифирамбы медицинским работникам (явление, которое распространилось почти на всю Европу), а также различные акты взаимопомощи. и поддержка нуждающихся. Италия в каком-то смысле шла впереди, и поскольку на протяжении всего периода заключения и во всем мире были сопоставимые широко распространенные примеры выдающейся личной и социальной солидарности. Повсюду простые поступки доброты, щедрости и альтруизма становятся нормой. Что касается того, что мы ценим, на первый план вышли понятия сотрудничества, общинных идей, принесения в жертву личных интересов ради общего блага и заботы. И наоборот, проявления индивидуальной власти, популярности и престижа не одобрялись, даже затмевая привлекательность «богатых и знаменитых», которая исчезла по мере развития пандемии. Один комментатор заметил, что коронавирус быстро «разрушил культ знаменитости» - ключевую черту нашей современности, - отметив: «Мечта о классовой мобильности рассеивается, когда общество блокируется, экономика останавливается, число смертей растет, и будущее каждого замораживается в его собственной переполненной квартире или роскошном особняке. Разница между ними никогда не была более очевидной».[141] Разнообразие таких наблюдений побудили не только социальных комментаторов, но и широкую общественность задуматься о том, удалось ли пандемии извлечь из нас все самое лучшее и тем самым вызвать поиск высших смыслов. Возникло много вопросов, таких как: может ли пандемия привести к лучшему и лучшему миру? За этим последует смена ценностей? Станем ли мы более склонными поддерживать наши человеческие связи и более целенаправленно поддерживать наши социальные связи? Проще говоря: станем ли мы более заботливыми и сострадательными?

Если судить по истории, стихийные бедствия, такие как ураганы и землетрясения, объединяют людей, а пандемии - наоборот: они разъединяют их. Причина может быть в следующем: столкнувшись с внезапным, жестоким и часто кратковременным стихийным бедствием, население объединяется и имеет тенденцию относительно быстро восстанавливаться. Напротив, пандемии - это продолжительные, продолжительные события, которые часто вызывают постоянное чувство недоверия (по отношению к другим), коренящееся в первичном страхе смерти. Психологически наиболее важным последствием пандемии является возникновение феноменальной неопределенности, которая часто становится источником беспокойства. Мы не знаем, что принесет нам завтрашний день (будет ли еще одна волна COVID-19? Повлияет ли это на людей, которых я люблю? Сохраню ли я свою работу?), И такое отсутствие уверенности вызывает у нас беспокойство и беспокойство. Как люди, мы жаждем уверенности, отсюда потребность в «когнитивном закрытии», во всем, что может помочь стереть неопределенность и двусмысленность, которые парализуют нашу способность функционировать «нормально». В контексте пандемии риски сложны, трудны для понимания и в значительной степени неизвестны. Столкнувшись с этим, мы с большей вероятностью откажемся от потребностей других, а не будем заботиться о них, как это обычно бывает при внезапных стихийных бедствиях (или нет) (и фактически вопреки преобладающим первым впечатлениям, передаваемым средствами массовой информации). Это, в свою очередь, становится источником глубокого стыда, ключевым чувством, которое определяет отношение и реакцию людей во время пандемий. Стыд - это моральное чувство, которое приравнивается к плохому самочувствию: чувство дискомфорта, в котором смешаны сожаление, ненависть к себе и смутное чувство «бесчестия» из-за того, что он не поступает «правильно». Стыд описывается и анализируется в бесчисленных романах и литературных текстах, написанных об исторических вспышках. Он может принимать форму радикальную и ужасающую, как родители, бросающие детей на произвол судьбы.

В начале «Декамерона», серии новелл, повествующих о группе мужчин и женщин, укрывшихся на вилле, когда Черная смерть опустошила Флоренцию в 1348 году, Боккаччо пишет, что «было обнаружено, что отцы и матери бросили своих собственных детей., без присмотра, без посещения, на свою судьбу». В том же ключе многочисленные литературные отчеты о прошлых пандемиях, от «Журнала чумного года» Дефо до «Обручника» Манцони, рассказывают, как часто страх смерти в конечном итоге преобладает над всеми другими человеческими эмоциями. В любой ситуации люди вынуждены принимать решения о спасении собственной жизни, что приводит к глубокому стыду из-за эгоизма их окончательного выбора. К счастью, всегда есть исключения, что наиболее остро мы видели во время COVID-19, например, среди медсестер и врачей, чьи многочисленные акты сострадания и мужества во многих случаях выходили далеко за рамки их профессионального долга. Но вроде бы они всего лишь исключения! В Большом гриппе,[142] В книге, в которой анализируется влияние испанского гриппа на США в конце Первой мировой войны, историк Джон Барри рассказывает, что медицинские работники не могли найти достаточно добровольцев, чтобы помочь. Чем более опасным становился грипп, тем меньше людей желало работать волонтерами. Возникшее коллективное чувство стыда могло быть одной из причин того, почему наши общие знания о пандемии 1918-1919 гг. Настолько скудны, несмотря на то, что только в США она убила в 12 раз больше людей, чем сама война. Это, возможно, также объясняет, почему на сегодняшний день об этом написано так мало книг или пьес.

Психологи говорят нам, что когнитивное закрытие часто требует черно-белого мышления и упрощенных решений.[143] - территория, благоприятная для теорий заговора и распространения слухов, фальшивых новостей, неправды и других пагубных идей. В таком контексте мы ищем лидерство, авторитет и ясность, а это означает, что вопрос о том, кому мы доверяем (в нашем непосредственном сообществе и среди наших лидеров), становится критическим. Как следствие, то же самое и с противодействующим вопросом, кому мы не доверяем. В условиях стресса привлекательность сплоченности и единства возрастает, что побуждает нас объединяться вокруг нашего клана или нашей группы, и в целом стать более общительным внутри нее, но не позади нее. Кажется вполне естественным, что наше чувство уязвимости и хрупкости возрастает, как и наша зависимость от окружающих, как для ребенка, так и для немощного человека. Наша привязанность к тем, кто нам близок, усиливается с новым чувством признательности ко всем, кого мы любим: семье и друзьям. Но у этого есть и более темная сторона. Это также вызывает рост патриотических и националистических настроений, а также тревожные религиозные и этнические соображения. В конце концов, эта токсичная смесь достает нам как социальной группе хуже всего. Орхан Памук (турецкий писатель, удостоенный Нобелевской премии по литературе в 2006 г., чей последний роман «Ночи чумы») должен быть опубликован в конце 2020 года) рассказывает о том, как люди всегда реагировали на эпидемии, распространяя слухи и ложную информацию и изображая болезнь как чужеродную и занесенную со злым умыслом. Такое отношение заставляет нас искать козла отпущения - общая черта всех вспышек на протяжении всей истории - и является причиной того, что «неожиданные и неконтролируемые вспышки насилия, слухов, паники и восстания обычны в описаниях эпидемий чумы начиная с эпохи Возрождения».[144] Памук добавляет: «История и литература о язвах показывают нам, что интенсивность страданий, страха смерти, метафизического ужаса и чувства сверхъестественности, переживаемого пораженным населением, также будет определять глубину их гнева. и политическое недовольство».

Пандемия COVID-19 недвусмысленно показала всем нам, что мы живем в мире, который взаимосвязан и, тем не менее, в значительной степени лишен солидарности между странами, а часто даже внутри стран. На протяжении периодов заключения появлялись замечательные примеры личной солидарности, а также контрпримеры эгоистичного поведения. На глобальном уровне достоинство взаимопомощи проявляется в отсутствии - и это несмотря на антропологические доказательства того, что то, что отличает нас как людей, - это способность сотрудничать друг с другом и формировать в процессе нечто большее и большее, чем мы сами. Приведет ли COVID-19 к тому, что люди замкнутся в себе, или это будет питать их врожденное чувство сочувствия и сотрудничества, побуждая их к большей солидарности? Примеры прошлых пандемий не очень обнадеживают, но на этот раз есть фундаментальная разница: мы все коллективно осознаем, что без более тесного сотрудничества мы не сможем решить глобальные проблемы, с которыми мы все вместе сталкиваемся. Проще говоря: если мы, как люди, не будем сотрудничать, чтобы противостоять нашим экзистенциальным вызовам (среди прочего, окружающая среда и свободное падение глобального управления), мы обречены. Таким образом, у нас нет выбора, кроме как призвать лучших ангелов нашей природы.

Моральный выбор

Пандемия вынудила всех нас, граждан и лиц, определяющих политику, добровольно или нет, вступить в философскую дискуссию о том, как максимизировать общее благо наименее опасным способом. Прежде всего, это побудило нас более глубоко задуматься о том, что на самом деле означает общее благо. Общее благо - это то, что приносит пользу обществу в целом, но как нам коллективно решить, что лучше для нас как сообщества? Речь идет о сохранении роста ВВП и экономической активности любой ценой, чтобы попытаться предотвратить рост безработицы? Это о том, чтобы заботиться о самых уязвимых членах нашего сообщества и приносить жертвы друг другу? Это что-то среднее, и если да, то какие здесь компромиссы? Некоторые школы философской мысли, такие как либертарианство (для которого индивидуальная свобода имеет наибольшее значение) и утилитаризм (для которого стремление к наилучшему результату для наибольшего числа людей имеет больше смысла) могут даже оспаривать, что общее благо является делом, к которому стоит стремиться, но могут конфликтовать между конкурирующими моральными теориями. разрешиться? Пандемия довела их до кипения, вызвав яростные споры между противоборствующими лагерями. Многие решения, оформленные как «холодные» и рациональные, обусловленные исключительно экономическими, политическими и социальными соображениями, на самом деле находятся под глубоким влиянием моральной философии - попытки найти теорию, способную объяснить, что мы должны делать. Фактически, почти каждое решение, касающееся того, как лучше всего бороться с пандемией, можно было бы переформулировать как этический выбор, отражающий тот факт, что почти во всех случаях человеческая практика руководствуется моральными соображениями. Должен ли я давать тем, у кого ничего нет, и проявлять сочувствие к тем, чье мнение отличается от моего? Нормально ли лгать публике ради большего блага? Можно ли не помогать соседям, инфицированным COVID-19? Должен ли я уволить несколько сотрудников в надежде сохранить свой бизнес на плаву для других? Можно ли сбежать в свой дом для отдыха из соображений безопасности и комфорта, или я должен предложить его кому-то, чьи потребности превышают мои? Должен ли я игнорировать приказ о заключении, чтобы помочь другу или члену семьи? Каждое отдельное решение, большое или маленькое, имеет этический компонент, и то, как мы отвечаем на все эти вопросы, в конечном итоге позволяет нам стремиться к лучшей жизни.

Как и все концепции моральной философии, идея общего блага неуловима и спорна. С момента начала пандемии она вызвала яростные споры о том, следует ли использовать утилитарный расчет при попытке укротить пандемию или придерживаться священного принципа святости жизни.

Ничто так не кристаллизует проблему этического выбора, как бурные во время первоначальных ограничений споры о компромиссе между общественным здоровьем и ударом по росту. Как мы уже говорили ранее, почти все экономисты развенчали миф о том, что принесение в жертву нескольких жизней спасет экономику, но, независимо от мнения этих экспертов, дебаты и аргументы продолжались. В частности, в США, но не исключительно, некоторые политики придерживались линии, что оправданно ценить экономику выше жизни, поддерживая политический выбор, который невозможно было вообразить в Азии или Европе, где такие заявления были бы равносильны обязательству политическое самоубийство. (Это осознание, вероятно, объясняет поспешный отход премьер-министра Великобритании Джонсона от первоначальной политики, защищающей коллективный иммунитет, часто изображается экспертами и СМИ как пример социального дарвинизма). Приоритет бизнеса по сравнению с жизнью имеет давнюю традицию: от купцов из Сиены во время Великой чумы до купцов Гамбурга, которые пытались скрыть вспышку холеры 1892 года. Однако кажется почти неуместным, что он остался жив сегодня, со всеми медицинские знания и научные данные, которыми мы располагаем. Аргумент, выдвигаемый некоторыми группами, такими как «Американцы за процветание», состоит в том, что рецессии убивают людей. Это, несомненно, правда, но коренится в политике. кажется почти неуместным, что он остался бы живым сегодня со всеми медицинскими знаниями и научными данными, которыми мы располагаем. Аргумент, выдвигаемый некоторыми группами, такими как «Американцы за процветание», состоит в том, что рецессии убивают людей. Это, несомненно, правда, но коренится в политике. кажется почти неуместным, что он остался бы живым сегодня со всеми медицинскими знаниями и научными данными, которыми мы располагаем. Аргумент, выдвигаемый некоторыми группами, такими как «Американцы за процветание», состоит в том, что рецессии убивают людей. Это, несомненно, правда, но коренится в политике выбора, основанный на этических соображениях. В США рецессия действительно убивает множество людей, потому что отсутствие или ограниченный характер любой системы социальной защиты делает их опасными для жизни. Как? Когда люди теряют работу без государственной поддержки и без медицинской страховки, они, как правило, «умирают от отчаяния» из-за самоубийств, передозировок наркотиков и алкоголизма, как показали и подробно проанализировали Энн Кейс и Ангус Дитон.[145] Экономический спад также вызывает смертельные случаи за пределами США, но выбор политики в отношении медицинского страхования и защиты работников может гарантировать, что их станет значительно меньше. В конечном итоге это моральный выбор: отдавать предпочтение качествам индивидуализма или тем, которые благоприятствуют судьбе сообщества. Это как индивидуальный, так и коллективный выбор (который может быть выражен через выборы), но пример пандемии показывает, что в высшей степени индивидуалистические общества не очень хорошо выражают солидарность.[146]

В эпоху сразу после пандемии, после первой волны в начале 2020 года и в то время, когда многие экономики по всему миру скатываются в глубокую рецессию, перспектива более жестких блокировок кажется политически немыслимой. Даже самые богатые страны не могут «позволить» терпеть изоляцию бесконечно, даже год или около того. Последствия, особенно с точки зрения безработицы, будут ужасающими, приведя к драматическим последствиям для беднейших слоев общества и благосостояния людей в целом. Как сказал экономист и философ Амартия Сен: «Болезнь убивает людей, а отсутствие средств к существованию также убивает людей».[147] Поэтому теперь, когда возможности тестирования и отслеживания контактов широко доступны, многие индивидуальные и коллективные решения неизбежно будут включать в себя комплексный анализ затрат и выгод и даже иногда «жестокий» утилитарный расчет. Каждое политическое решение станет чрезвычайно деликатным компромиссом между спасением как можно большего числа жизней и обеспечением максимально полного функционирования экономики. Биоэтики и философы-моралисты часто спорят между собой о подсчете потерянных или спасенных лет жизни, а не о количестве смертей, которые произошли или которых можно было избежать. Питер Сингер, профессор биоэтики и автор книги «Жизнь, которую вы можете спасти», является выдающимся голосом тех, кто придерживается теории о том, что нам следует учитывать количество потерянных лет жизни, а не только количество потерянных жизней. Он приводит следующий пример: в Италии средний возраст тех, кто умирает от COVID-19, составляет почти 80 лет, что может побудить нас задать следующий вопрос: сколько лет жизни было потеряно в Италии, учитывая, что многие из людей умершие от вируса были не только пожилыми людьми, но и имели сопутствующие заболевания? По приблизительным оценкам некоторых экономистов, итальянцы потеряли в среднем три года жизни, что сильно отличается от 40 или 60 лет жизни, потерянных в результате гибели большого числа молодых людей в результате войны.

Цель этого примера такова: сегодня почти каждый во всем мире придерживается мнения о том, было ли изоляция в ее или его стране слишком серьезной или недостаточно жесткой, нужно ли ее сократить или расширить, правильно ли она была поставлена на место или нет, независимо от того, было ли оно применено должным образом или нет, часто формулируя проблему как «объективный факт». В действительности, все эти суждения и заявления, которые мы постоянно делаем, определяются лежащими в основе этическими соображениями, которые носят исключительно личный характер. Проще говоря, то, что мы выставляем как факты или мнения, является моральным выбором, который обнажил пандемия. Они созданы во имя того, что мы считаем правильным или неправильным, и поэтому определяют нас такими, какие мы есть. Просто один простой пример, чтобы проиллюстрировать эту мысль: ВОЗ и большинство национальных органов здравоохранения рекомендуют носить маску в общественных местах. То, что было оформлено как эпидемиологическая необходимость и легкая мера снижения риска, превратилось в поле политической битвы. В США, а также, но в меньшей степени, в некоторых других странах решение носить маску или не носить ее стало политически мотивированным, поскольку это рассматривается как нарушение личной свободы. Но за политической декларацией отказ от ношения маски на публике - это моральный выбор, как и решение надеть ее. Говорит ли это нам что-нибудь о моральных принципах, лежащих в основе нашего выбора и решений? Вероятно, да. решение носить маску или не носить маску стало политически мотивированным, поскольку оно рассматривается как нарушение личной свободы. Но за политической декларацией отказ от ношения маски на публике - это моральный выбор, как и решение надеть ее. Говорит ли это нам что-нибудь о моральных принципах, лежащих в основе нашего выбора и решений? Вероятно, да. решение носить маску или не носить маску стало политически мотивированным, поскольку оно рассматривается как нарушение личной свободы. Но за политической декларацией отказ от ношения маски на публике - это моральный выбор, как и решение надеть ее. Говорит ли это нам что-нибудь о моральных принципах, лежащих в основе нашего выбора и решений? Вероятно, да.

Пандемия также вынудила нас (пере) задуматься о критической важности справедливости - очень субъективного понятия, но необходимого для социальной гармонии. Принятие во внимание справедливости напоминает нам, что некоторые из самых основных допущений, которые мы делаем в экономике, содержат моральный элемент. Следует ли, например, учитывать справедливость или справедливость при рассмотрении законов спроса и предложения? И что ответ говорит нам о нас самих? Эта квинтэссенция моральной проблемы вышла на первый план во время самой острой фазы пандемии в начале 2020 года, когда начала возникать нехватка некоторых предметов первой необходимости (например, масла и туалетной бумаги) и важнейших материалов для борьбы с COVID-19 (например, масок и аппаратов искусственной вентиляции легких). Какой был правильный ответ? Позволить законам спроса и предложения творить чудеса, чтобы цены поднялись достаточно высоко и очистили рынок? Или, скорее, регулировать спрос или даже цены на какое-то время? В известной статье, написанной в 1986 году, Даниэль Канеман и Ричард Талер (которым впоследствии была присуждена Нобелевская премия по экономике) изучили этот вопрос и пришли к выводу, что рост цен в чрезвычайной ситуации просто неприемлем с социальной точки зрения, поскольку будет воспринят как несправедливый. Некоторые экономисты могут утверждать, что более высокие цены, вызванные спросом и предложением, эффективны постольку, поскольку они препятствуют паническим покупкам, но большинство людей сочтут, что это проблема, которая имеет мало общего с экономикой, а больше связана с чувством справедливости, поэтому морального суждения. Большинство компаний понимают это: повышение цены на товар, который необходим в экстремальной ситуации, такой как пандемия, особенно если это маска или дезинфицирующее средство для рук, не только оскорбительно, но и бросает вызов тому, что считается морально и социально приемлемым. По этой причине, трудно сказать, представляют ли эти моральные соображения перезагрузку и окажут ли они долгосрочное посткоронавирусное воздействие на наше отношение и поведение. По крайней мере, мы можем предположить, что теперь мы более индивидуально осознаем тот факт, что наши решения основаны на ценностях и основаны на моральном выборе. Из этого может последовать, что, если (но это большое «если») в будущем мы откажемся от позиции личного интереса, который загрязняет так много наших социальных взаимодействий, мы сможем платить больше внимания к таким вопросам, как инклюзивность и справедливость. Оскар Уайльд уже подчеркивал эту проблему в 1892 году, изображая циника как «человека, который знает цену всему и ничего не ценит».