Лидия, Сеня и Савва в Москве

 

Лидия жала, жала кнопку звонка, не боясь перепугать маму – как в детстве, но она помнила и тогда, в детстве, что мама пугалась и сердилась, и это смешило и радовало тогда… И все‑таки жала, жала, как маленькая, не могла удержаться.

Ну вот – наконец знаменитый голос в сенках – юный, сердитый, обрадованный:

– Перестань сейчас же, оглашенная!

С восторженным нетерпением она готовилась ворваться в сенки, наброситься в полутьме на маму и услышать: «Прочь от меня, язычница!.. Спасите!» Особенно ей нравилось, что она – язычница…

Ринулась в дощатую теснину вслед за открывающейся дверью, набросилась, хотела обнять – и отпрянула с криком:

– Кто это?! – Не могла разглядеть, несознаваемым наитием вырвалось: – Савва?!

Он молчал от счастья и почтительности. Но она, не слыша ответного рыка и гула, испуганно повторила:

– Кто это?..

– И Савватей Иванович, и Семен Агафангелович, и далее мама тут, и не зайдете ли вы в дом, Лидия Максимовна?

– Сеня?! Где он? Где вы?.. – И засмеялась счастливо. – Ну конечно: он уже снимает с меня рюкзак! Скорее, скорее – дайте же посмотреть на вас на всех! Идите сюда!

Выскочила из сенок во двор.

– Более мой, настоящие живые Сеня и Савва! Русские жильцы…

– На маму даже не взглянула… – Елизавета Пименовна стояла в дверях, всерьез обиженная. И мелодично запищала, опережая объятия дочери, с ликованием: – Спасите!

Лидия вбежала в крохотную столовую, не снимая дорожной куртки, шлепнулась на стул и смотрела сияющими глазами. А Сеня улыбался и смотрел с такой неумелой влюбленностью, что она покраснела.

– Сеня! Я же из‑за вас чуть не выронила бутылку, драгоценную боржомную бутылку, и весь результат экспедиции улетучился бы! Все мои мученья!..

– Какую бутылку? Где она?

– В рюкзаке, мама.

– Фу, напугала.

– Да ты знаешь ли, кто это? Мама! Кто эти люди?

– Нет. Не знаю. За три дня разве узнаешь людей. Ты, может быть, снимешь с себя экспедицию? И пойдешь переоденешься? Марш в свою комнату сейчас же!

– Сеня вернулся! Мама… – убегая.

И прибежала – в легком, домашнем – с тем же возгласом, с другим именем:

– Саввушка, почему вы мне больше не писали?.. Сеня, я умру, не дождавшись вашего рассказа!

– Лида, ты уже весь дом подняла.

– Ну, весь дом – это одна мама.

– Сначала покушайте, потом будете рассказывать.

– Вы всё сразу, мама! Начните с самого начала, Сеня. Вы попали в Русское жило?

– Это не с самого начала, Лидия Максимовна. Конечно, попал.

– «Конечно, попал!» Слышишь, мама? Такой же хвастунишка, настоящий ученик Зырянова. Как выглядит Русское жило? Я сгораю от нетерпения!

– С парадного хода это сказочное царство. Стоит ледяная стена, и другого хода нет. Даже на самолете опасно: воздушные течения над наледью в ущелье. Влезть можно, а вылезть? Самоубийство.

Наледь втягивалась в ущелье языком, и скоро мы увидели отражение облака в воде. Самолет пошел над круглым озером, над лесом вокруг озера и чуть не прикасался крылом к шершавой стене вокруг леса.

– Труба? Воронка? – быстро спросила Лидия. – Высокие стены?

– Я не видел, неба не видно, и гор не видно.

– Взаболь, не видно неба николи, – подал осторожно голос притихший Савва, ошеломленный Москвой. – Горы заоблачные, я видел с Мирской стороны.

– В одном углу лес отошел от берега метров на двести. Полтора десятка домиков… На берегу, когда мы летели, суетились гуси, собаки, дети и взрослые. Дети голые, взрослые по‑чудному одетые. У мужчин в руках луки в рост, они стреляли по самолету хвостатыми стрелами.

Елизавета Пименовна рассмеялась:

– Сказка!

– Сказка, – подтвердил Сеня. – В наказание летчики сорвали дым из труб над самыми крышами. Самолет плюхнулся в озеро, толпа с воплями разбежалась. Пилот сам удивился и сконфузился. Он не разбил самолет благодаря только небольшой высоте падения. Над озером, очевидно, был сильно разреженный воздух, но кто мог ожидать?

И вот огромная птица с ужасающим ревом, поднимая гору брызг, ринулась к берегу навстречу толпе. Женщины и дети снова попрятались, воины отступили за деревья.

Пилот выключил мотор и поспешно сбросил меховую куртку. Помощник сказал, отирая пот: «Фу, меня даже в жар бросило».

Пилот в насмешку: «Испугался?»

«Они нас постреляют, высунем только нос».

Пилот взял ружье: «Пару лебедей на ужин, они сразу поймут русский язык».

Тут я вмешался: «Это же русские люди, что вы, не видите?»

А по алюминию звякают стрелы.

«А вот они подырявят нам целлулоид, – сказал пилот. – Что за черт, откуда такая жара?»

Но теперь они больше всего смотрели на девушек.

«На картинках не видал таких красавиц, – сказал помощник. – Не в рай ли мы залетели, Яша?»

«Не верю, это адский агитпункт».

«Ну как, Семен?.. А ты уже до белья разделся. Останешься? Женишься здесь…»

Я сказал: «Всю жизнь мечтал попасть сюда, начиная с августа прошлого года».

«Не остри, идиот, мы за тобой не прилетим сюда».

«Письмо возьмете?»

«Иркутскому ГПУ, с жалобой на нас и с указанием твоего почтового адреса?»

«Моему товарищу в Алексеевку на Полной – о том, что меня сюда доставили‑таки согласно билету…»

«Скажи, паря, может, ты убил десять человек?»

«Граждане, я польщен».

«Посмотрим, что он напишет?»

Я подал заготовленное письмо. Прочли, переглянулись.

«Чепуха какая‑то, бред».

Пилот особенно злился из‑за жары и духоты. Оба летчика разделись до трусов.

«Это не озеро, а кастрюля с кипятком».

«Повезем дальше».

«Но я же говорю: согласно билету!»

Но эти слова они не удостоили внимания. Делать нечего, предъявил документ, выправленный в Якутске во время нашей довольно продолжительной стоянки. «Прошу не оскорблять», – сказал я. В документе указано, что С. А. Тарутинову, орденоносцу республики, предоставляется бесплатный проезд на всей территории республики всеми видами транспорта, а также самолетом за счет СНК ЯАССР до Русского жила, на родину.

Ох и обругали они меня.

«Проклятье! – зарычал пилот. – Еще отвечать придется за несчастного зайца!»

«Но он уже не заяц, и мы не зайцевозы, – сказал помощник. – Ай да Сеня! Расстаемся друзьями!»

Но пилот спохватился:

«Ни черта не стоит твой билет. От Иркутска до Усть‑Кута – это не по территории республики, и ты все равно заяц».

Но тут пилот сам вступился:

«Так‑то так, а придется оставить здесь… Хотя билета у тебя нет. По этой бумаге ты должен был выправить в Якутском агентстве билет на наш рейс. Ну, черт с тобой. Бумагу твою отберем у тебя».

Не жалко, в Якутске другую сделают… если выберусь отсюда.

«Жара ударила тебе в голову, паренек, – сказал помощник. – Я бы не рискнул пожизненным заключением ради твоей идейки».

«А вы ради какой идейки залетели в эту трущобу?»

«Мы, брат, кукушечники. В гражданскую летали на гробах».

Я вижу, стали меня уважать. Говорю им:

«Если меня не подстрелят из этих детских игрушек, тогда вы сможете ночевать. У меня здесь блат. И если мне посчастливит в эту же ночь – возьмете меня с собой».

«Это справедливо, как в кукушку, – сказал пилот. – Но только ночевать мы здесь не будем, из‑за жары и влажности, вредно для машины».

«Надо выяснить причину», – сказал помощник.

Помощник открыл дверцу, в самолет ворвался аж пар и влетела длинная деревянная стрела с белым опереньем и крики:

«Антихрист прилетел!»

«Матушка, Горяче‑озеро, погуби! Живую свари!»

«Русские люди, бей антихристову птицу!»

Гуси, лебеди, собаки, дети, женщины гоготали, лаяли, плакали, причитали. И еще девочка кричала все время: «Это какая страсть!»

«А крылья не складыва‑т! – кричал малец. – Дверца под крылом!»

«Человек в пузе у ей!..»

«Это какая страсть!» Девочка закричала мне изо всей силы: «Дяденька, не прыгай, сварисься!»

«Зачем ревешь? Антихрист тебе дяденька. Пускай сварился бы».

«А может, не антихрист?» – пожалела девочка.

«А кто же?»

«А сам царь!.. Вишь, ладный!»

«Дура Маруська, царя‑то нету больше, дяденька Миколай сказывал».

«Гляньте, гляньте, братцы!»

Из птичьего пуза спустили ведерко на веревке, зачерпнули, подняли и скоро выплеснули остатки.

«Нахлебался, видно!»

«Ой, владычица!..»

Великая птица заревела гласом великим, в мегафон:

«Товарищи, уберите собак!»

Никто и не подумал убирать собак, все ошалели, услышав необыкновенный голос, да еще «товарищи» – от антихриста. Птица изрыгнула огонь с громом, одна собачка на берегу стала корчиться и подыхать. Хозяева кинулись и увели живых.

А тогда в дверце показался им одетый по‑ангельски – во все белое.

«Сестрицы, шепетко́й!» – закричала та же девочка Маруся. Это значит – безумный.

Я вышел на крыло, перемахнул через воду у берега, яко сам воскрылил, – и сразу повернулся спиной к поселку, лицом к самолету. Птица же, вещая, возгласила громко:

«Русские люди, не стреляйте в спину, подходите смело!»

Но подошли одни мальчишки и девчонки и смелая Маруся, одна она постарше. Окружили меня на безопасном расстоянии. Белый ангел протянул им руки и стал отступать спиной к поселку, и дети за мной. Самые маленькие пленились моим светлым обличьем и захотели узнать, отчего оно такое белое. Я обнял детей, повернулся к поселку лицом и пошел со всей гурьбой. Тут и Маруся подбежала и положила руку на плечо мне.

– Я вижу, Маруся заинтересовала вас, – сказала Лидия.

– А теперь скажите нам, – попросила мелодичным и коварным голоском Елизавета Пименовна, – сколько в этом сказки и сколько вашей фантазии?..

Сеня улыбнулся. Савва пылко прошептал, удерживая голос:

– Взаболь, как есть!

Лидия вступилась за своих друзей:

– Мама, неужели ты не можешь поверить?

– Елизавета Пименовна, у вас такой молодой голос, – сказал Сеня, – неужели вам не мечтается о сказке?

– Я люблю сказки, но не мечтаю, конечно! – Елизавета Пименовна смеялась.

– Ах, любите, – значит, мечтаете!

 

Глава 19

ОЧЕНЬ БУРНЫЕ СОБЫТИЯ

 

Начальник Главзолота безмолвно и не глядя слушал гневную речь Зырянова. По правую руку от начальника сидел Меншиков и слушал с неподдельным наслаждением.

– Все? – спросил начальник и, как будто он не слышал ни слова из речи Зырянова, сказал безучастным, металлическим голосом: – Вы покинули работы на Полной, чтобы преследовать начальника экспедиции. Товарищ Меншиков спешил доставить в Москву старшего инженера экспедиции с образцом найденного ею драгоценного газа. Вы же под влиянием гнусной ревности, особенно недопустимой для коммуниста, сорвали миллионное предприятие, порученное вам. Вы будете отданы под суд.

Василий вскочил и сел. Овладев голосом, он сказал:

– Можно спросить у Цветаевой, как было дело.

– Лидия Максимовна уехала в Среднюю Азию, – сказал Меншиков. – Но будьте уверены, она даст свои свидетельские показания, которые подтвердят, что вы ее преследовали.

Василий вышел из кабинета. Горела голова. Он поднялся на пригорок Новой площади и очутился в коридорах здания ЦК партии прежде, чем подумал о своих намерениях.

Начальник Промышленного отдела пожал ему руку и удивленно задержал. Рука была очень горячая. Начальник внимательно смотрел на Зырянова и слушал его рассказ, но только до половины. Он попросил Зырянова повременить и вызвал стенографистку. Василий повторил свой рассказ, и стенографистка записала. В это время в кабинет вошел врач и дал Зырянову термометр.

Потом врач молча протянул термометр начальнику и увел Зырянова. Через полчаса Василию дали подписать расшифровку стенограммы. Василий прочитал все, вплоть до даты, а под датой стоял еще значок температуры – t° – и цифра сорок.

– Что это значит? – спросил Василий, не подписывая.

– Это ваша температура, – сказал врач.

– Но при такой температуре мое заявление будет недействительно.

– Вы можете не подписать, а когда выздоровеете, сделаете его заново.

– Нет уж, я подпишу.

 

БЛОКНОТНАЯ ЛЕТОПИСЬ СЕМЕНА ТАРУТИНА – РУССКОГО‑ЖИЛЬЦА

 

Собралась вся большая семья в долгий, темный больничный вечер. Мать пряла, ткала, шила и рассказывала сон. Вся жизнь и весь свет переиначивались в ее снах, и слушать было чудно. Отец сказал: «Как это бабе привидится этакая невообразимость?»

А он думал:

«Почему невообразимость?

Что такое? Когда не сплю, могу видеть все, что вздумал, чего и не слышал от людей, весь свет переиначу в своем воображении. Но что можно видеть ночью, когда спишь?.. Однако все мальцы и девки и взрослые могут… А я всех зорче и ловчее.

А этого мало. Еще надо мне быть как все люди, чтобы совершенно увериться в себе».

Мать Лидии оставила на тумбе синий конверт, письмо. От Лидии Цветаевой Зырянову. Письмо лежало на тумбе возле кровати, на кровати лежал Зырянов, больной. Он болел долго, тяжело, с осложнениями.

Температура иногда падала, и тогда он видел мать Лидии, Елизавету Пименовну, в белом халате, сидевшую безмолвно возле него. Раза два он видел отца Лидии, но не мог вспомнить его имени. Василий не зашел к ним по приезде – не успел и вообще не известил о себе. Но его не удивило, что они сумели узнать о нем и о том, что он заболел, и разыскали его в больничных корпусах на Ленинградском шоссе. Родители улыбались и почему‑то шевелили губами. Василий молчал и не спросил о Лидии.

Пришли Сеня и Савва. Смотрели на беспамятного – а он думал: «У меня бред».

Савва чуть не плакал. Сеня показал Зырянову толстый блокнот. Василий взглянул и тут же забыл. На зеленом картоне блокнота написано было: «Блокнотная летопись Семена Тарутина – Русского‑Жильца». Сеня положил блокнот в ящик тумбы, задвинул ящик. Поднималась температура. Мама рассказывала сон. В ящике тумбы лежал блокнот с письмами Сени, адресованными Зырянову. Но он не читал их. Вот эти письма.

 

Якутск, 4 октября 1935 г.

Уважаемый Василий Игнатьевич!

14 месяцев я не писал Вам о своей жизни, за неимением бумаги или хотя бы бересты. Но Вы и не знаете об этом. Вы же не получили и тех писем, которые я написал из Русского жила, потому что они при мне остались. К сожалению, Вы даже не заметили этого…

В Якутске я купил новый блокнот. Но теперь я уже не могу описать все события за это время.

Прошлым летом я предложил русским жильцам наладить правильный колхоз. Пришлось тогда подосадовать: устройства колхоза я не знал. Но я применил свой опыт Кузнецкстроя. Разделил рыбаков на две бригады, предложил выбрать бригадиров.

Мы сосчитали всякую рыбу, сколько надо каждой семье на год, и сложили в план: 80 тысяч сельдей, 23 тысячи крупной рыбы. Это надо выловить за лето. Зимой не любят рыбачить. Разделили между бригад и рассчитали норму вылова на день. Когда мы вывели эту норму, все стали смеяться: мало! Я сам удивился, но советовать не стал, решил подумать. Меня выбрали председателем колхоза. Дело в том, что они любят поиграть в кости. В середине июля был какой‑то праздник. Рыбаки с утра искупались особо основательно, зажгли восковые свечки и поздравили друг друга, родственники перецеловались. Потом бригадир сказал с укором, обратясь к деревянному образку: «Вот видишь, как мы тебя празднуем. Дай нам к вечеру хоть по двести селедок». После чего бригадой взялись за кости и весь день метали костяшки, потому что работать в праздник грех. А день был парной, тихий, рыба в такой день сама в сети лезет.

При такой‑то работе и получалось у них день густо, день пусто, а к концу зимы голодно. Когда начали работать с нормой, смотрят – к обеду плановую норму выловили, а дальше что делать? – продолжают ловить, конечно. В месяц выловили годовой план. А еще рыбу куда девать? Больше не съесть, и продать некому. Надо было ограничить добычу или топить добытую рыбу в реке, что ли. По‑американски.

Я даже подумал, что у русских жильцов не надо повышать производительность труда. Но потом я догадался, что нужно делать.

Я предложил снять одну бригаду с ловли и поручить ей строить ледники. Русские жильцы хранили рыбу прямо на льду, навалом и кое‑как закидывали битым льдом. Рыбу ели всегда испорченную. Ее и песцы потаскивали, а иногда и река смывала.

Построить ледники без железного инструмента было нелегким делом. Но кое‑что посоветовали старики, а молодые ребята нашлись – настоящие изобретатели, и с помощью моего кузнецкстроевского опыта работа пошла.

Чтобы не мешали праздники (что ни день, то праздник), я придумал новый лозунг: «В честь такого святого и поработать не грех!» Дело пошло.

Например, в сентябре 11‑го, в день Ивана Постника, мы собирали ивановские яблочки, их еще райскими называют. На Савватия‑Пчелохранителя и на Евфимия мы убирали ульи, а на Зосиму‑Пчёльника мы их расставляли. И так далее.

Среди охотников есть специалисты по диким пчелам, это Агей Тарутин и двое Воранов. Я им предложил заняться культурным пчеловодством. Они удивились: «Это баловство, да и зачем, когда можно у диких брать мед?»

Пчел в тайге масса. Подростки под командой Агея Тарутина обошли всю тайгу вокруг озера и взяли на учет все дикие ульи в дуплах. Но я вовсе не намерен был ограничиться сбором дикого меда. Бригада плотников весь август выжигала дупла в колодах и наготовила 20 таких пчельниц по типу диких: потому что я сам не видел устройства настоящего улья…

Еще одну бригаду я выделил садоводов. Они сосчитали в тайге ивановскую яблоню и собрали урожай дичка и ягоды всякой: малины, смородины красной и черной. Хозяйки попробовали варить их с медом и уваривали, по моему совету. Получились настоящие цукаты. Вот был восторг! Все женщины, дети, да и мужчины помешались на цукатах.

Охотники за медом собрали его столько, что забили сотами все колоды в домах у колхозников, и притом оставили нетронутыми в тайге самые дальние ульи. В больших дуплах у пчел нашелся многолетний запас, брали из одного дупла пуда по три меду. Там был мед, усохший, засахарившийся и отвердевший в сотах.

Я думаю, что мы бы съели мед со всей тайги. Но я решился накапливать излишки меда для продажи государству или там кооперации. Не знаю, какой там порядок для торговли, но я знаю, что для покупки из СССР железных инструментов, мануфактуры, учебников и книг для ребят понадобится ответный товар. Я твердо решил освободить русских жильцов из заточения.

Ребята возликовали медом! Сразу нашелся и святой покровитель у пчел, некто Савватий, – и стало позволено брать пчел из тайги в его день – 10 октября, по моему счету.

И вдруг, представьте, объявился соревнователь у Савватия, некто Евфимий, очевидно южанин, потому что он позволял пчелам пастись до 28 октября. Агей Тарутин доверился своему Савватию и снял рои в тайге 10 октября. А Вораны переселили пчел в свои колоды на Евфимия. Я разделил пасеку пополам между святыми пчельниками, для соревнования, и поручил Савватиевы ульи Тарутину, а Евфимиевы – Воранам.

На зиму я тоже придумал работу. Плотники выжигали новые колоды для хранения меда и другие колоды – пчельнища, то есть ульи, для учетверения размеров пасеки.

Бригада зимних строителей (из летних рыбаков) построила большой клуб с круглым залом и даже с круглым сводом из круглого дерева. И над куполом они подняли смешной деревянный большой шар, связанный очень ловко, тоже из круглых бревен, девятью венцами.

Я был этот день на строительстве ледника, где работа шла гораздо труднее и объект был самый ответственный. Вечером я вернулся в поселок и вдруг увидел над куполом клуба шар на короткой ножке, будто голова на толстой шее. Строители стояли вокруг здания и любовались делом своих рук.

Мне оно совсем не понравилось, похоже на церковь. Но народу нравилось, хотя церкви у них не бывало никогда, и откуда они взяли эту архитектуру – не знаю. Как же я удивился, когда Иов Матигорец, бригадир, ответил на мой вопрос: «Ты‑су велел строить клубом. Вон он – клуб. Скажешь, не клубовиден?»

Охотники зимой набили соболей. «Куда столько?» – спрашивали старые лодыри и даже бранились: «Мудрена Русь!» Но молодежь знала, я объяснил им, что соболя – это валюта.

Только самым пожилым, кому действительно зимой посидеть дома, была предоставлена возня с починкой сетей. Вообще, я никому не дал в ту зиму отлеживать бока. Но Вы не думайте, что это было совсем легко. Русские жильцы совершенно не понимали своего интереса. Это же курорт для лодырей! Триста лет они зевали и скучали, пока я не пришел и крикнул Русскому жилу: «Дармоед! Занежен в облака ты!..»

Теперь‑то наши удальцы толкуют не о походах за невестой, но об исходе из Русского жила в наш Мир. Мои рассказы о Кузнецкстрое, о школе, вообще об СССР раздразнили ребят.

На Ивана‑бражника мы открыли клуб, 20 января. Русские жильцы устроили на открытии банкет в мою честь. Микунька, прославленный глагольник, сказал глагол: «Мы думали, только бы дал господь какую едишку, а то чего еще нам!.. А ныне едим мы райскую едишку, и мы учали зариться на советную всякую небывальщину и невидальщину. Приохотились кажной вечер слушать мудреные русские сказки, и вот уже соклубились и расселись в какой клубовидной и дивной палате – и хотя великие труды приняли через твои советы, дядюшка Семен, а стали мы людьми по‑советному за тобой, и наша жизнь пошла чистым праздником, пра‑а!.. Для такого праздника и поработать не грех».

 

6 октября 1935 г.

Удивительно: на Кузнецкстрое среди наших ребят я чувствовал себя образованным человеком, а в Русском жиле мне стало не хватать знаний, с каждым днем все чувствительнее. Не хватало для работы и для сказок.

Еще летом повелось, каждый вечер набивались в избу, где я жил, и взрослые и дети. Я стал как бы лектором и довольно лихо сказывал, а чего если не знал, это меня не останавливало.

Но оказалось, что русские жильцы обдумывали мои сказки и обсуждали между собой. К зиме они совсем освоились с новостями из СССР, начали разбираться и задавать вопросы. А мне почему‑то стало труднее. То есть, конечно, я мог сочинять без запинки круглый год, но почему‑то неохота появилась.

Зимой я объяснял русскую историю. Русские жильцы особенно интересовались событиями за время их отсутствия из России. Разумеется, чем дальше, тем увлекательнее. Историю революции я рассказывал много раз, а все же старики спрашивали: «Ну‑ка, Семен, как побили бояр?..»

Молодежь расспрашивала о гражданской войне, и я рассказал все революционные кинокартины: «Чапаев», «Щорс» и так далее. Девушкам тоже из кинокартин, подходящее, и они ходили как потерянные всю зиму от этих киноисторий, пугали маменек.

Катя постучит в окно: «У вас в избе охто есть?» – «Пустые бабы», – отвечает Аннушка, то есть одни бабы. «А мне надо Марьянну». – «Кого тебе?.. Марью или Анну?»

Маруся хватается за шубку. «Мама, это Кармен за мной пришла». – «Охто пришла?.. С травы была Катя, да вдруг Кармен». – «Нет, я была с травы Кармен, неправильно называли Катей!..»

С травы – это значит с пеленок. Под роженицу и под младенца подстилают траву.

Родители сообразили, что сыновья побегут в Советскую Россию, а чего доброго – и дочки.

Иван Еремеевич сказал мне: «Ты‑су антихрист или человек, а через тебя Русскому жилу будет конец».

«Ошибаетесь, папаша, – ответил я. – Не будет Русскому жилу конец, а со всею Русью в ладу и в помощи социализм».

Короче, весной мамаши начали переполох: Семен, дескать, уведет женихов. Мамаши придумали высшую меру социальной защиты: женить самого Семена.

Предложили мне выбрать «красоту неизреченную», и самая активная старуха приговорила: «Не изберешь свою Маруську, зови хоть Марьянкой, то мы живого сварим тебя в озере!»

Досадно, что часть парней стала дуться на меня.

Я убежал из Русского жила 13 июня – как раз в годовщину моего прибытия. Дни и числа я «мерял» по примеру Тарутина Первого, моего праотца. Думал – понадобится для продолжения Берестяной летописи… И продолжил бы, да не на чем писать.

Проводил меня младший брат Микуньки, кажется племяш мой. Он слыхал от своего бати про какой‑то лаз под Наледь, где давно была старица Теплой реки или рукав от нее. Мы не нашли старицу, но все‑таки набрели на яму широкую с гладкими стенами. Может быть, и была старица когда‑то. Она оказалась наглухо завалена обломками льда.

Но мы сразу увидели, что это свежие обломки – сделано недавно. Здесь должны были поработать хотя бы два человека. Они должны были отлучиться из поселка на неделю. Я тотчас вспомнил недавний случай. Два охотника, дядья Марьяны, как раз неделю не возвращались с охоты и пришли с пустыми руками, удивили всех.

Они закрыли выход мне и молодежи. Но вместе с тем они закрыли вход и возможность вернуться для тех, кто вышел: для троих сыновей началовожа и еще для одного юноши, который вышел при мне.

Уверен, что сделано с ведома Ивана Еремеевича. Старый началовож пожертвовал всеми тремя сынами, в том числе Николаем Ивановичем, для спасения Русского жила. Вот у кого сила!

Я наказал Ване сообщить впотай только удальцам, чтобы тихо раскрыли лаз, пока битый лед не смерзся намертво. Но сам я не мог ждать.

Начался раскол среди парней. Молодежь вся шла за мной, но часть поддалась узколичным интересам.

На мне лежит ответственность за будущее Русского жила, а не только за прошлое, которое я обязан отыскать, если только существует Сказка. Когда двое удальцов сказали: «Семен, женись на Марьяне», – я понял, что молодежь от меня ждет высоких и решающих действий, но неправильно представляет их.

Жаль, что ничего нельзя было сказать Марусе. Но Ваня передаст ей.

Ваня потащил мои запасы на Край Мира. Он должен был наблюдать и в случае моего благополучного появления сбросить с Края кожаный мешок. В мешке рыба сушеная, сухой мед и цукаты.

Я сел в лодку и пустил по Теплой, с подобающим унынием ожидая провала под лед.

Река гладко плыла между темно‑зеленоватым ледником и солнечно‑розовой скалой. Я сидел в лодочке, но мне хотелось встать, вытянуться и заглянуть вперед. Ледяной правый берег стал выше и круче и еще темнее, потом я увидел далеко, поперек реки, как будто Теплая делала там поворот. У меня сильно забилось сердце, и я понял, что никакого поворота не будет.

Я торопливо разулся, не сводя глаз с ледяного тупика, и привязал сапоги‑бродки к поясу якутским узлом, – знаете, который можно и в рукавицах завязать не глядя, даже из мерзлого ремня, и не затянется намертво, и не отпустит, пока не дернешь за свободный конец, а тогда узел моментально развязывается, даже намокший.

Я надеялся увидеть высокий вход в ледяную пещеру, как в железнодорожный туннель, – наклонный ледяной туннель. Я до ужаса боялся водопада в темноте. Ледяной лоб спускался до самой воды. Не видно было, куда утекает река.

Она мчалась молча, туго и только перед самым упором заколебалась на одно мгновение. Водяное полотно выпукло обтянуло наклонный порог, и я увидел неожиданно пустую щель между рекой и льдом. Лодочка прильнула к натянутой поверхности и с нею вместе тихо, спокойно и мгновенно скользнула через блик на сгибе и со ската юркнула в разрыв.

Сами пальцы сжались на бортиках. Непонятный шум сразу оглушил меня, поток темноты ослепил меня и вызвал стремительное мерцание в глазах. Я лежал на спине и прятал голову на дне лодки, я очень боялся разбить голову об лед. Я смотрел широко раскрытыми глазами и видел, как уносило меня в такое беспросветное одиночество, которое само было могилой. Я не чувствовал ни холода, ни тепла, только безвозвратное отчаяние оттого, что я бросил моих дорогих русских жильцов, которым я принес так много пользы, и они меня ценили и возвышали, и в конце концов я вывел бы их всех из вечного заточения и сам вышел бы вместе с ними и с Марьяной. Русское жило стало бы самым модным мировым курортом! Я вспомнил сразу всех голубоглазых, русоволосых русских жиличек, сказочно красивых, – Маруся Тарутина красивей всех.

Вода издавала глухой, необычайно густой шипящий звук. Я услышал придавленный свист лодочки между водой и льдом и ощутил кровлю так близко, что в пальцы проник острый страх, и я снял с бортиков руки, как бы не стерло пальцы льдом. Я подумал, что кровля вожмет лодочку в воду, воздуха совсем не останется и я захлебнусь. Странным образом я почувствовал облегчение после этой мысли. Я уже устал бояться, Я глубоко вздохнул, набрал воздуха полную грудь и с бессмысленной уверенностью подумал, что все обойдется отлично. Мне даже показалось, что и лодка летела уже не так быстро.

Теперь я догадываюсь, что оттуда река потекла полого. В том месте кровля действительно опустилась к самой воде, а над пологим течением поднялась, но дальше опять опустилась – и я опять почувствовал угнетение и страх, но через две секунды вылетел под открытое великолепное небо. Я моментально сел и увидел со всех сторон просторную, зеленую, солнечную землю и услышал крик, обращенный, может быть, и ко мне. И здесь я испытал самое сильное впечатление, потому что кричал единственный в мире голос Николая‑Иванычева бати.

Он гремел над рекой и над равниной, отбиваясь от Наледи:

– А ну‑ка, чалься к нам!

 

7 октября 1935 г.

На правом берегу сидели три фигуры. Они вскочили, но солнце стояло за ними, я не мог рассмотреть их черные лица. Я повернул к берегу с ликованием, не подумав о возможной опасности от этих людей.

Я услышал сверху, с обрыва Наледи, тонкий голос Иванушки:

– Саввушка!.. Саввушка!..

Одна из фигур на берегу запрыгала и закричала:

– Сеня!.. Ура!..

Я догадался, что это – Джазик, и узнал в маленьком Дубочка, а третий был незнакомый. Это и был брат Николая Ивановича, только не батя, а младший – Савва. Он хотел идти в Русское жило, но я сказал, что лаз через промоину завален основательно. Савва очень удивился.

Я рассказал положение в Русском жиле со старухами, с женихами и невестами. Савва стал хохотать, а под конец пригорюнился и сказал, что, видно, не судьба ему жениться.

Иванушка сбросил мой мешок.

У ребят запасы кончились, ихние собаки были прехудые, моего запаса ненадолго хватило бы. Нам приходилось ждать 4–5 дней по крайней мере, пока удальцы привезут или принесут запас провизии.

Мнение Саввы было, что лучше прожить лето в Русском жиле, а в дорогу зимой. Он спросил:

– А где же Берестяная Сказка у тебя?

– Она же изгнила, Берестяная летопись пропала, – сказал я.

– Никуда не делась, – сказал Савва, – в Сухой стороне бережется.

– Ты знаешь где?..

– Знаю.

– Савватей Иванович покажет, где она! Он обещал! – воскликнул Джаз.

– Тогда я согласен вернуться в Русское жило, – сказал я.

Савватей промолчал. Ему хотелось войти в Русское жило, где он не был несколько лет. Ему хотелось увидеть мать. Он расспрашивал Иванушку о ней. Иванушка кричал сверху, что мать крепка, и поспешил рассказать о том, что ему самому было интересней:

– А у нас удальцы смеются при бабах: мол, на семь лет уйдем от вас, говорят.

Савве опять пришлось удивиться: почему на семь лет?

Меня это рассмешило. Удальцы собрались в былинный семилетний поход не знай куда – из XVI века в школу‑семилетку, добывать не знай чего – семилетнее образование!

Последний человек буду, если оставлю этих ребят в XVI веке! Легче мне самому остаться с ними.

Я объяснил Савве мое намерение взять ребят с собой, и он это не одобрил. Это неправильно.

Во‑первых, это вызовет недовольство старых и малых, всех русских жильцов. Осиротит стариков.

Во‑вторых, многие девки останутся вековушками, жалко их, и всему Русскому жилу ущербно.

В‑третьих, самим удальцам придется на Руси нелегко без привычки.

А хорошо бы привести учителя и устроить школу в самом Русском жиле.

Это была замечательная мысль: надо освободить русских жильцов и вывести из XVI века вместе с родным жилом, а вовсе не так, чтобы обездомить их. Они когда‑то убежали из Руси, но Россия уже давно взяла их к себе, и не надо им никуда ходить, надо только объясниться с Россией.

Я предложил Савве почетное место равного товарища в бригаде Верных. Он подумал и сказал, что поможет нам доставить Берестяную летопись государству для научного изучения и вечного бережения. Потом он сказал, что пойдет с нами на все.

Я попробовал дать указания Иванушке, но сорвал голос, и мне пришлось отойти подальше и зажать уши. Удивительный голос, но еще удивительнее, что существуют два брата с таким голосом и третий такой голос у папаши.

Я слышал распоряжения Саввы сквозь ладони слово в слово: чтобы удальцы доставили провизию, а сами и не думали уходить из Русского жила. Мол, Сеня под охраной Саввы отправляется добывать заветную школу‑семилетку…

Я закричал:

– Скажи, чтобы открыли лаз!..

Савва махнул рукой Иванушке отправляться и сказал обиженно:

– Назвал ровней, а почитаешь дурнем.

– Но я не понимаю!

– А ты доверяй ровне. Не все догадки в твоей голове.

– Извини, пожалуйста, и объясни.

– Берестяная Сказка и не в Русском жиле, – сказал Савва.

 

8 октября 1935 г.

Савва изготовил три факела из шерсти, смоченной в рыбьем жире.

Женя и Ваня остались с собаками на Теплой.

Мы переправились через Теплую и с большим риском поднялись на каменные скалы почти под самое облако. Там можно и выше подняться, но спуститься в сторону Русского жила все равно невозможно.

Метров сто мы шли по широкой самородной лестнице, очень внушительной, с просторными, неровными ступенями из светло‑желтого шершавого камня. Округлые обрывистые ступени напоминают волну. Приходится сделать несколько шагов на площадке каждой ступени до следующей. В общем, это похоже на быстро намерзающие наледи. Внизу лестница пологая, но кверху становится все круче и немного заворачивает, как обыкновенный поток с горы. Ступени сужаются и укорачиваются.

Наконец мы вошли в дыру, из которой вытекла эта лестница.

Мы зашли с факелами и спустились довольно круто в длинную пещеру в виде просторной трубы с некруглыми стенками. Там было сухо и тепло. Эта пещера слепая. В конце ее мы нашли сундук деревянный, большой. Я даже испугался: как мы его утащим? Сколько же человек сумели втащить его сюда?

Савва сказал с хвастовством:

– Надо уметь воровать, но главное дело – надо уметь спрятать. Я один принес его сюда.

– Зачем?.. – Я был поражен.

– Озорной был… – виновато сказал Савва. – Позабавился. Спустил в промоину – сам сверху смотрел. Потом сам за ним. А назад не поднять! Испугался… Засунул сюда и удрал в Мир.

Мы подняли крышку.

Могу сказать, что испытал в своей жизни счастье кладоискателя, который нашел свое сокровище.

Но копоть от факелов сыпалась на черные бересты, я спохватился и опустил крышку. И так я закрыл сокровище от своих глаз и перестал его видеть. Но я клянусь, что я видел Берестяную летопись всю.

На другой день мы вернулись с ящиком к Теплой. Мне очень хотелось посмотреть еще раз на бересты… но я не позволил себе, к несчастью!.. Мы упрятали ящик в кожаный мешок, завязали его и укрепили на нартах, которые повезем сами.

Через три дня наверху появились семеро удальцов с дикими криками. Они сбросили кожаные мешки с провизией. Савва разъяснил им наши намерения, и мы пошли. На ледяной горе стояли семеро и смотрели вослед нам, пока не заслонились горой.

Собаки волокли двое нарт с провизией и другими вещами, а третьи нарты с сундуком тянули мы сами, сменяясь.

Собаки съедали изрядную часть нашего запаса сухой рыбы. Мы пошли нарочно кружной дорогой, чтобы попасть в оленеводческий колхоз. Там мы сменяли собак и нарты на оленей. Мы перевьючили весь груз на оленей и даже сундук в мешке. И опять я не заглянул в сундук.

Оленеводческий колхоз очень интересный. Он выпасает своих двадцать тысяч оленей в горах. Колхозники живут поселком на «Полянке, где девушки играют», – по‑якутски это «Кесь‑Тюнгюрен».

У них настроены обыкновенные землянки на деревянном остове. Но молодежь уже начала строиться по‑русски. И вот смешная картина: молодые живут в хорошей русской избе, рубленной по всем правилам, даже с большими окнами (в которые вставлена, конечно, льдина зимой). А против избы остается прежняя землянка, и старики не желают выходить из нее, привыкли! И не нравится им в светлой избе!

Все, кто