Василий Зырянов идет под суд

 

 

Глава 1

БОЛЕЗНЬ И ДЕТСТВО

 

Поднималась температура, мать рассказывала свой сон, потом спросила:

– А ты что видел?

– Ничего не видел.

Но я вижу – это же снится мне. Это же детство – а я уже взрослый. Кажется, я в больнице… Я сознаю, что я в больнице. Значит – не сплю. Опять это не сон.

– Что это за человек растет, который не видит снов! Надо его отвести в монастырь.

– Нет, нет, не надо меня в монастырь, меня не за что в монастырь. Знаю, что такое монастырь. Хозяйственники называют «монастырь», а это – тюрьма.

– Многих наших героев царско‑помещичья и кулацкая власть отправила в Соловки, – сказал дядька‑большевик.

– А вылечили монахи? – вдруг громко я спросил, и все, кто были в избе школы, засмеялись над подростком в огромной меховой шапке.

Вася покраснел, пот выступил под меховой шапкой. Но большевик взглянул с одобрением и ответил:

– Залечили многих. Насмерть. А кого не залечили, тот уж не выздоровел, нет!

– Одумайтесь, православные! Не слушайте антихристовых послов, как брата против брата, на кровь…

– Гоните кулака! – закричали лесорубы.

Пораженный Вася смотрел и слушал всею душой. Значит, не все люди одинаково мыслят? Вот бы у кого спросить!

Он смеялся от счастья, и многие смеялись над выгнанным кулаком. Большевику можно думать и говорить обо всем! И вдруг Вася громко спросил:

– Дядя! А большевики видят сны?

Навалившиеся сзади стукнули его по затылку, но большевик и на этот раз ответил складно:

– Господа пузатые мироеды нынче видят страшные сны. А трудящемуся человеку не до снов, сам знаешь – рад бываешь выспаться.

– Вот правда же! – радостно воскликнул Вася и спросил смело: – С какого года записываете?

Дядя сказал, что он может записать в Союз коммунистической молодежи в своей деревне, и спросил Васю о его отце. Вася не успел – за него сказали сереговские лесорубы:

– Этот парень – самый знаменитый лоцман и самый молодой из лоцманов.

Народ наслушался и ушел. Приезжие два большевика велели Васе уйти. Он упорно стоял, сказал:

– Не все ушли.

– У нас будет партийное собрание. Останутся только члены партии большевиков.

– А завтра будете говорить? – спросил Вася.

– Завтра утром мы уедем в другую деревню.

– Дядя, поезжайте в нашу, – попросил Вася и отвернул ладони вежливо назад, а плечи его убедительно опустились, и он просительно поглядел снизу вверх на дядю в солдатской одежде. У дяди было простое лицо, не толстое, и глаза как у лоцмана – вникающие. Дядя совсем просто рассмеялся. Вася сказал:

– Это близенько! Вам не тяжело будет! Я сам отвезу вас, вы только сидите в лодке!

– Ладно, так и быть, поедем в твою деревню.

– Не обманете?.. А то у нас Союза молодежи нет!.. А у нас комбед – Власий Попов! А в сельсовете жгут бумаги, что вы шлете…

– Не обманем. А ты вот что: собери сам ребят и девчат, поагитируй и организуй ячейку Союза. Сумеешь?.. Утром встретимся на берегу.

– Сумею! – воскликнул Вася и побежал на берег, к утру. До берега было близко, а до утра далеко, Вася не задержался на подробностях и, пропуская целое лето и часть зимы, сразу объявил Попову Власию устную повестку явиться в комбед сей же час.

А Попов приказал сопляку Ваське отнести комбеду такой ответ: что‑де Влас не пожалеет всыпать заряд соли всем комбедовцам, кто пожелает прийти к нему за хлебом за солью.

А Ваня, двоюродный, живо зарядил дробовичок и сказал нетерпеливо, сдерживая радость:

– Айда!

Буйно хохотали от радости двое ночью в лодке посреди замерзающей реки. Можно было учиться ночами напролет. В углу топилась железная печурка, вечно бурлил кипяток, всю зиму чай был густой – Вася клал в чугунок осьмушку чаю, пятьдесят граммов. Когда глаза слипались, он выпивал стакан чаю. Сахар у него тоже был, и, кроме того, был хлеб. В лавке Госторга этого хватало, и заведующий разрешил, потому что сторожба считалась круглосуточная. Сторожеванье было спокойное; Вася сымал с себя лишнюю одежду в жарко натопленном уголке лавки, чтобы зря не изнашивать, и впивался в книгу и всеми помыслами – в берега начального знания. Берега медленно и неограниченно расходились впереди, извилистые берега истока многослойного знания. Иван Андреевич взял Васю за ухо: «Пользуйся, брат, революцией, учись грамоте и приходи ко мне в Горную академию, я расскажу тебе о нефти все, что знаю сам». Действительно ли слои непрерывны, бесконечны?.. Так хотелось, чтобы они связались в единый узор. Но вдруг, под утро, они круто уходили под урез сознания, и Вася беспамятно засыпал от усталости, причиненной познанием.

И вышел на площадь перед сельсоветом царский полный генерал флота и член императорской Академии наук, сказал вымьваильцам:

– Кто из вас знает математику?

Комсомольцы притаились, и Вася промолчал.

– Кто из вас имеет высшее образование? – спросил всемирно известный ученый, по‑деловому спросил, без обиды. Но лесорубы насторожились, потому что боялись издевательства.

– Кто имеет среднее образование?

Но Вася не знал, что такое среднее образование. Ученый сказал:

– Всякий должен знать, чем и как обеспечивается безопасность корабля в плавании. Главнейшие понятия и выводы, достигнутые вычислением и расчетом, мы постараемся изложить вам. Вы сумеете сами проверить эти выводы, когда научитесь делать все вычисления. А пока что вам придется принимать на веру.

Один из экспедиторских крикнул ему:

– Смотри! – облил нефтью камень и зажег, камень загорелся.

И Вася поехал в Ухту с уполномоченными от кооперации за керосином или за нефтью. В Ухте он увидел нефтяные промыслы. И чтобы понять эти бреды, или сны, или бессонные больничные мечтания о детстве, надо знать, что хмурый Игнат Зырянов рано ушел со старшими сыновьями к верховьям Выми заготовить сено для лошади и для коровы, на месте будущей рубки леса. А пока Игнатий и некоторые другие лесорубы косили на лесных делянках и осматривали деревья, кулаки назначили Власия Попова комбедом.

Дома косила мать и сама ставила стога. Траву косить – это удовольствие.

Она и на все остальное находила время: напрясть, и наткать, и пошить, и помыть одежду. Она и ночью не знала покоя. Весной она вспахала и посеяла, после сенокоса сжала рожь и заскирдовала. Пахать и сеять на Выми – дело женское. Эти ее дела не касались мужчин.

Дело мужчин – уйти в сентябре с ружьем за сотни километров, по топким болотам целыми днями гоняться за зверем, в зимнюю стужу стрелять белку и поднимать медведя. Спать в курной избушке, в шалаше из веток, в декабре притащить в свой дом добычу. Тут же и уйти обратно в лес – на рубку, до весны.

Пока светло, валить лес и зачищать от сучьев, от коры. В сумерки возить, дотемна. Поспать и опять возить, до рассвета, а тогда опять валить и возить – чтобы успеть штук восемьсот деревьев свалить и вывезти на одной лошади!

Вот это – мужское дело. Геройство! А больше всего нравилось Васе лоцманское занятие. Стой или сиди на помосте, созерцай и думай о том, что видишь. Думай! На лоцманской работе думается легко.

Но мужское дело такое, что надо и от самой тяжелой части не отказываться.

Игнат с большим опозданием вернулся с сенокоса, и сразу мать встретила досадой:

– Кору не привез?.. А что будем есть? Комбед Влас Попов тебе даст? У тестя из амбара выгребет для тебя.

– Привез кору, ешь, – сердито сказал Игнат, и мать примолкла от огорчения.

Игнат не понял, что такое комбед, но он хорошо знал, кто такой Власий Попов, зять первого кулака. Мать рассказала: приезжал «оратор», толковал с людьми, какие были дома. Сказал, что скупщики‑торговцы обирают охотника и держат в неоплатных долгах. Один старый охотник подтвердил ему: «Нет долгов – беличья шкурка десять копеек; есть – тогда отдавай за восемь копеек. А как охотнику быть без долгов, когда они тянутся от прапрадеда моего? И возрастают по особым процентам…»

Кулаки и скупщики послушали и велели выбрать председателем комитета бедноты Власия Попова.

 

Глава 2

СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ

 

И думали вымьваильцы, хочешь не хочешь, день за днем и даже ночью учились думать. О самом немыслимом.

Дядька‑большевик научил старших Васиных братьев и еще несколько человек устроить партийную ячейку. Они взяли в свои руки совет и комбед. У младших не было устава Коммунистического Союза Молодежи, и они назвались Союзом молодых коммунистов. Над ними посмеялись, оттого что Митька пришел домой зареванный: опять не взяли из‑за малолетства.

Но Митька не отчаялся. Он по примеру братьев организовал сам ячейку под классово четким и общепонятным названием: «Союз‑комбед против пузатых». У него было гораздо больше членов и сочувствующих, чем у братьев и у Васи…

Вася с двоюродным Ваней, которому исполнилось семнадцать лет, ходили на пасмурном осеннем просторе деревенской улицы, и желтоволосый Митька, одиннадцатилетний, старался шагать по‑взрослому рядом с ними.

Шли, поглядывали на окна вверхи по‑над поленницами дров, притиснутыми к бревенчатым глухим стенам. Из иной избы выходил приятель на висячее крылечко и спускался с двухэтажной узкой лесенки. Они стояли некоторое время беседуя, и Митька тоже старался вставить свое слово. Потом приятель возвращался в избу, а они шли дальше, и Митька, чудак, не отставал по слякоти.

Вася рассказывал о том, как сумели счетоводы, знакомые ему в конторах, научиться грамоте, – один у другого. За деньги, понятно! Потом отдавали из жалованья, с процентами. Но у Васи отец отберет весь заработок, не позволит платить за ученье.

– А давай в Усть‑Сысольск?.. Как‑нибудь проживем и учиться будем. Сказано – свобода! Значит, и учиться можно…

– Да, свобода! Это солдатам свобода от войны вышла. А нам какая может быть свобода – от работы?.. От корма? – сказал Вася хмуро.

– А может, и есть свобода какая‑то в России, да в нашем Совете пожгли ее?.. – сказал Ваня. – Вот бы прочитать, что они пожгли!

А легкомысленный кудрявый Митька чинно шлепал по жидкой грязи разбитыми лапотками и жалобно выкрикивал, что он тоже хочет учиться и тоже хочет свободы бежать с ними в Усть‑Сысольск.

Отец, раздраженный безнадежностью заботы, стал резок и груб в семье. Его тем более сердили мечтания сына о грамоте и возмущали ребяческие расспросы о нутре земли и тому подобной забаве.

– Ты теперь лоцман, – сказал отец.

– Известный на всей Выми, – прищемил старший брат.

– Забудь баловство, – сказала мать.

Скоро Митька доказал, что не напрасно посещал собрания Васи и Вани и подслушивал в ячейке у собственных братьев‑большевиков. Митька произносил на митингах «Союз‑комбеда против пузатых» самые революционные речи, которые могли в некотором отношении послужить примером для старших братьев и отцов.

По утрам активисты‑малолетки бежали белой улицей и кричали на морозе:

– Союз‑комбед!.. Собирайся на митиньку!

Тотчас многочисленные члены и еще больше сочувствующих летели вдогонку и тоже кричали.

Митька не перенимал у старших некритически. То, что ему не нравилось, он отвергал, исправлял и дополнял. Больше всего ему не нравилась у братьев наклонность говорить на собраниях неопределенно и безыменно. Митька вносил в свои речи точность и срочность. Он называл пузатых по именам и назначил реквизиции с воскресенья.

К сожалению, несмотря на классовую сознательность и дисциплину, Митькины сочувствующие проболтались о важном решении «Союз‑комбеда». Отцы‑мироеды со своим молодым советником Власием Поповым, недавним председателем комбеда, оценили Митькину программу как отражение замысла его братьев‑большевиков и в страхе подняли грозный шум на селе. Они потребовали, чтобы родители обуздали своих детей.

Комбед между тем вовсе еще не решался действовать. Но запальчивость кулаков и наскок рассердили бедноту и повысили ее решимость на неслыханное дело: открыть амбары и лари. Нашли попрятанное зерно. Для того и попрятано было поближе, на виду.

Народ сразу понял, что это не все, но не хотел искать.

– Это светопреставление! – кричал мироед.

Беднякам в чужих ларях свое казалось чужим. Но все признали свой хлеб, когда ели его истово, и все почувствовали, что это справедливо. И уже не голод, а справедливость возмущала людей против тех, кто прятал для себя, не жалея других. Тогда искали опять и взяли остальное, и мироеды опять кричали, что будет светопреставление.

Все ели ягель, белый мох.

В конце зимы спохватились, что съедено все зерно, не осталось для посева, и к весне ближе пошли опять. Целая толпа с председателем искала, а Ваня охранял с дробовиком. Железным щупом истыкали печь и нашли. Старый мироед молча глядел и спокойно сказал:

– Мир перевернется.

Его предсказание передалось на улицу, где народ ждал, волнуясь. По улице пронесся крик:

– Нашли!

Подбежали новые люди, удивляясь:

– А как узнали, что у него есть еще хлеб?..

– Учуяли, что ли.

В основании печи нашли около килограмма зерна, а может быть, побольше, потом говорили, что больше. Понесли его в Совет и делили по зернышку. Председатель комбеда считал зерна, все смотрели и тоже считали.

Об этом деле долго говорили и возмущались: подумайте, десять фунтов хлеба, пять фунтов!.. Три фунта хлеба у человека нашли! Человек имел жестокость спрятать такой запас! Нет совести у людей.

С этими зернами люди вышли в поле и сеяли весной 1919 года.

Может быть, год и не был самым тяжелым; но людям запомнился мучительнее других лет, потому что извечное мышление, выросшее с вымьваильским миром и лесом, вдруг нарушилось, расстроилось и пало на Выми именно в 1919 году.

И мир начал переворачиваться в недрах, всем нутром.

Где это молодежь умирает за права?.. Какие такие права дала советская власть молодежи?.. А будет ли школа в Вымьваиле?.. И мы хотим бороться за права.

– Вот есть ли такая наука, чтобы объяснила, отчего земля узорчатая в берегах? И сочится везде водой, а где‑то маслом, нефтью?

Все засмеялись, но «оратор» сказал убежденно:

– Есть такая наука!

Граждане примолкли, взглянули на Васю.

Митька поманил своих сочувствующих и за углом открыл собрание.

– Первый вопрос сегодня, – громко начал Митька, – кто хочет пойти в Питер с одним сухарем учиться на ученого? Кто за – поднимайте руки!

Собрание подняло руки и закричало:

– С сухарем? Я пойду!.. Я!.. Иду я!

– Единогласно! – сказал Митька. – Теперь, кто хочет слова?

В прениях выяснилось, что сухаря не найдется ни даже одного на всех желающих стать учеными; самый младший успел призабыть, что такое сухарь.

Впервые мир интересовался меньше внутренней жизнью Вымьваиля, а более слухами о том, что происходило вне его и очень далеко от Вымь‑реки. Вымьваильские мироеды говорили, что какой‑то Латкин из Удорских лесов принесет всему миру райское житье, белый хлеб и сахар.

За всю жизнь, конечно, мир не переволновался столько!

Весь день Вася бегал куда‑то, – казалось, он старался всегда перейти оттуда, где находился, куда‑то в другое место. Везде его расспрашивали, как наиболее осведомленного человека, да таким он и был… И он пространно и горячо пересказывал, переделывал и дополнял то, что слышал от приезжих «ораторов». Он мог часами говорить. Люди качали головой:

– «Оратор» наш Вася.

Слово у него было легкое и ладное, говорил он внятно и усердно. Ему удавалось убеждать людей; а если не убеждались, то все‑таки охотно слушали.

Вася почувствовал, что это чудесная работа и как раз по нем. Он решил стать «оратором»…

 

Повернулся медленно, с немалым усилием со спины на бок. Взял с тумбы письмо. В большом конверте было несколько строк привета от Лидии Максимовны и переписанная ее рукою Сенина тетрадка с Берестяной Сказкой.

 

«Шли на Кулуйское устье, из этого устья на Канин Нос, на Глубник и к Новой земли шли межи севером и полуношником».

 

Задумался. Шли между севером и северо‑востоком?

 

«А та Новая земля неведома остров, неведома матерая земля».

 

 

Глава 3

БЕРЕГА ВЕЛИКОЙ НАДЕЖДЫ

 

«Мимо Русского завороту прошли, и один коч у них бурею на Загубский берег в Сухое море закинуло и разбило. Разбойных людей, десять человек, взяли в другие кочи.

В то лето не жили пособные ветры, а великие льды жили и встрешные ветры. И они шли мешкотно, и в Мутную реку опоздали.

Ворочались до усть‑Печоры. Шли вверх по реке Печоре до Пустоозера парусным походьем два дня и в Пустоозере всю зиму плели сети.

И опять чудно им: на Алексея‑Пролей‑Кувшин стоит зима еще крепкая.

О Петрове дни во 56 году вышли на пяти кочах: началовож пинеженин Лев Иванов Меншик, прозвище Плехан, и с ним пустоозерец Микифор Важеник, да волочанин Михайло Дурасов, да астраханец Миколай Шелоховский, москвитин Вторай Тарутин, и я, грешной, Первай Тарутин. И брянченин Федор Григорьев, сын Потрясов, и курчанин Иван Григорьев, сын Жиров, и рязченин Иов Федоров, сын Воранов, из ряского уезда, и козлитин Тихон, прозвище Тимофей Баландин, сын Шепелев, и орлянин Оксенко Иванов, и смольянин Михайло Тимофеев, сын Дернов, и мещенин Петр, прозвище Богдан Прокофьев, сын Ергольской, и с ними жены и дети, человек сорок.

Пошли большим морем Окияном на урочище, на Югорский шар, бежали парусом два дня да две ночи, шли напрямо большим морем, переимаяся через губы морские. На губах местами глубоко, а в иных местах мелко в сажень, а инде и меньше, а в иных местах и суды стаивали.

Югорский шар остров великой каменной, местами тундра, местами камень голой, леса никакого нет и людей нет. Называется тот остров Вайгач. Около него русские люди в Мангазею не ходят, потому что отшел далеко в море, да и льды великие стоят.

Подле Югорской шар проезд из моря Окияна в Нярзомское море. Поперек проезду верст пять, инде и меньши, местами глубоко, а инде мелко. По берегу лежит грядою камень. Шли гребью день.

От Югорского шару Нярзомским морем через Карскую губу резвого ходу до устья Мутные реки день да ночь. А в то лето занимали льды большие – и обходили около льдов парусом и гребью шесть недель.

Мутная река устьем пала в Нярзомское море с полуденные стороны.

Река невелика, через можно перебросить камнем. Называется у самоедов Се‑яга, Проходная река, по‑нашему бы Волочанка: мелка, в грузу кочи не прошли, дожидалися с моря прибылые воды.

Грузу у них было в кочах четвертей по сту и больши. И началовож Лев Меншик повелел им тут сбирать наносной лес по берегу, что выносит в море сверху Печоры‑реки и из иных рек.

Они лес посекли на дрова и склали на кочах, повезли с собой по Мутной Се‑яге реке вверх. Началовож заставил всех лямку тянуть. Шли в кочах прибылою водою, а как вода спадала, ждали.

Видели – по обе стороны пустое место, тундра, и растет мелкий лес в вышину с четверть аршина и с пол‑аршина, зовется ярник, а иного лесу никакого нет.

По обе стороны Мутные реки тем временем кочевала самоедь.

Зело нужен ход лямкою был – и поесть было неколи, нежели спать.

Се‑ягой рекою тянулись бечевою двадцать ден и дошли до вершины той реки, до Налимьих озер, Ней‑то, из коих вышла Се‑яга. А вышла Се‑яга из трех озер невеликих, одно другого меньше.

Учали между озерцами волочить запасы в павозках. Клали четвертей по десяти и больши, а проводили павозки от озера до озера паточинами.

Один павозок тянули два человека. Паточины от озера до озера по версте и меньши. Тянули, по воде бродячи.

От озера Мал‑то до озера Ер‑то и от озера Ер‑то до озера Нгай‑во‑то.

А кочи тянули порозжие по тем паточинам всеми людьми.

От озера Нгай‑во‑то шли на волок до Длинного озера, Ямбу‑то по‑самоедски, из которого вышла Зеленая река. Сухого волоку с полверсты или больши, место ровное, земля песчана. Запасы носили на себе, на плечах, и павозки волочили конатами. Кочи тянули по каткам, конатами же, делаючи вороты, для того, что людей было мало.

Носили запасы, с кажного коча по сту четвертей и дрова, и павозки волочили, и кочи тянули ден с пять. А день и ночь единаков свет и не разнствует ничем, и учали сбиваться со счету дней».

 

Он плыл и сам среди троевысоких препятствий – за порогами пороги, за путью путь, за годом год. Не сказка? Легче было?.. Замечательно было!

Ночью он вышел из дому, уселся в лодке и ждал. Белая шуга спешила и шелестела вдоль борта, Вымь‑река на бегу мерцала, как ветреное небо в звездах. Ваня явился, и они поплыли в молчании. Метельная поверхность реки сразу остановилась при лодке и тоже помолкла.

Вот когда было первое действительно самостоятельное плавание Васи – старые‑престарые берега, знакомые‑перезнакомые, и не пестрые и не узорные, а серые, снежные, ночные, неинтересные, раскрывались, как родимые берега великой надежды, и провожали в большой мир больших мыслей. Двое в лодке буйно захохотали от радости, двое ночью, посреди замерзающей реки.

 

Глава 4

УЖАС ЖИЗНИ НЕ В СМЕРТИ… А В БЕСЦЕЛЬНОСТИ СМЕРТИ

 

На двадцать девятом километре лодку затерло окрепшим льдом. Вася и Ваня начали гулять в лодке и бегать. Плясали вприсядку, боролись и так прожили, приплясывая, несколько дней, а потом здорово замерзли. Выйти из лодки никак нельзя было, потому что река обязательно прогрела полыньи в тонком первом льду под снегом.

У Васи в один сапог попала вода и замерзла. Вася уже не мог уйти. Ване пришлось рискнуть и пойти за выручкой. Он благополучно достиг берега, оглянулся – и не увидел ни Васи, ни лодки: все успело занести снегом.

В Вымьваиле верный Митька хватился своего неверного друга и первый догадался, куда пропали Вася с Ваней: уплыли учиться! – но не стал реветь. Мать заметила эту перемену и сказала старшим сыновьям:

– Глядите у меня, большевики. Вы на охоту уйдете, а ваш сочувствующий сиганет в ученые, за Васькой Зыряновым. Вы у меня в ответе будете.

– А что, мама, сами если отвезем его в Серегово? Тогда он не убежит. И пусть учится. Жить будет у тетки.

Братья не ушли на охоту в этот день, чтобы на другой день отвезти Митьку. Счастливый мальчик собрал шумный расстанный митинг у своего дома.

Рано, до света, мать подняла его и поспешно одела. На дровнях лежало много одежды и картошка в кулях.

– Зачем так много? – спросил Митька.

Мать села сверху узлов, братья молча тронули лошадей. Еще с нескольких дворов выехали груженые сани. Поехала вся вымьваильская ячейка большевиков с комсомольцами, с семьями, с топорами и с ружьями – но не на Серегово, не вдоль реки, а в другую сторону – к лесу. Заинтересованный Митька увидел, что кулаки тоже вышли из своих домов и присматривались в сумерках. Спросили:

– Куда это все едете?

– На заготовку, а кто на охоту, – ответили.

В лесу братья собрали большевиков вместе с комсомольцами у последних саней в обозе. Алексей Васильевич, председатель ячейки, сказал:

– Докладчик Ваня Уляшев.

Митька, изумленный и обрадованный, увидел Ваню, а на санях поднялся и сел Вася.

Ваня торопливо рассказал, что его встретили сереговские охотники на дороге. Рассказали, что Латкин вынырнул‑таки из Удорских лесов и захватил уже Серегово вчера. Должен быть сегодня в Вымьваиле. Белые зверствуют, большевиков режут с детьми.

Про Васю рассказал: его совсем занесло в лодке. Проискали с охотниками и мимо прошли бы, да собака‑медвежатница облаяла Васину берлогу на реке.

Собачий лай – чудесный лай, жизненный звук! Но и он притих и угас, потушенный снегом не проникал в берлогу. Белая берлога на больничной кровати наглухо укрыла от всего мира, в сомкнувшейся вокруг тишине. Толстый слой снега не давал замерзнуть, а температура падала и отнимала силы.

Но все же он понимал, что не от холода стал равнодушным. От равнодушия – стало холодно ко всему на свете, к самому себе, к ярким слезам на темных, непрозрачных глазах у Самеда Алиева. Сказал Самеду неуверенным голосом недавно оглохшего еще не научившегося говорить:

– Ужас жизни не в смерти… а в бесцельности смерти.

Пафос бессильных слов истощенной жизни ужаснул Самеда. Он сказал, едва не рыдая:

– Ты не говори о смерти, я умоляю! Я проклинаю себя за то, что отпустил тебя в Якутию на такие мученья!

Василий посмотрел, как энергично двигаются губы и мышцы всего лица у Самеда, и сказал с видимым усердием, подавшим Алиеву некоторую надежду:

– Страдание жизни не от физических мучений… – Перевел дыхание и закончил: – а от бесцельности их.

– Вот об этом я и предупреждал тебя! Что эти мученья с кембрием напрасны и бесцельны!

По глазам Алиева можно было догадаться, не слыша даже ни слова, что он спорит опять против кембрия, и Василий ощутил прилив сил для ответа:

– Когда у человека есть высокая цель, он идет на мученья… За победу бросает жизнь с чувством торжества… и полноценности такой, что люди могут сказать… глядя на его смерть: «Вот это жизнь!»

Алиев взял с тумбы раскрытую тетрадку, посмотрел: пишет Зырянов, больной?..

 

«В то время многие самоядские люди оленные напущались на наших и учали стрелять из луков, убили шестерых человек до смерти, многих переранили и учали животишка громить.

И наши учали биться за свои запасы и стрелять из луков. Ухватили копья и шелепуги и пошли на самоядь. А Вторай Тарутин, ухватя колошчатую пищаль, никогда не лжет, – приложась на самоеда, курок спустил, и выстрелила, и убило самоеда. После того каменная самоядь побежала. И отгромили все запасы».

 

Алиев в недоумении спросил:

– Это ты пишешь? Я даже прочитать еле могу…

Увидел, что Зырянов спит.

 

Болезнь ослабила его. На ноге начались нарывы и пошли по всему телу. Нельзя было даже помыть его – на морозе в лесу, в курной избушке, полной грязи и тьмы. Он не ходил в партизанскую разведку – а двенадцатилетний Митька с братьями участвовал в сражении сам‑четвертый против семерых, и положили троих белых, одного взяли в плен.

 

Глава 5

ВСЕ ЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

 

Все же Вася медленно поправлялся – просто лучше кормился. Все дети, да и взрослые повеселели в лесу. Эта жизнь была обыкновенным делом для вымьваильцев, если бы не беспокойство за свой дом и размышление о том, скоро ли Красная Армия выгонит белых из деревни.

Красная Армия была только что организована из тех же лесорубов и охотников и чуть ли не с охотничьим вооружением. Она была очень малочисленная и едва начала обучаться военному делу. Она била белых, потому что ничего другого, полегче, сделать нельзя было. И она билась как могла.

Пёзмог она взяла в несколько минут, а под селом Небдином сражалась около суток – по пояс в снегу, при сорока градусах мороза. Потеряли многих товарищей убитыми и ранеными, а помороженными вдвое больше – шестьдесят человек.

Комсомольцы перевязывали на морозе. Алексей Васильевич хоронил в общей братской могиле вымьваильских героев, красноармейцев и своих партизан, и противников – не чужих тоже, и говорил хорошо о покойниках, сказал обо всех:

– Трое легли за правое дело, остальные – обманутые бедняки, ослепленные, несчастные жертвы нашей темноты и белогвардейского обмана.

Дядя‑большевик, тот самый, что в Серегове повстречался Васе и с ним поплыл в Вымьваиль, очень сильно удивился необыкновенному великодушию Алексея Васильевича и, под великим обаянием его, десять лет спустя рассказал, соблюдая эти простые слова председателя партии вымьваильского народа. И вот в президиуме сидит и слушает, как живой, Алексей Васильевич на торжественном вечере в Сыктывкаре в честь славного десятилетия… Алексей Васильевич в не смытом еще поту сражения, разъедающем тело, а засохшая кровь стягивает мышцы его лица, и Василий не отводит глаз.

– Наша кавалерия состояла из двух комсомольцев. Она бомбой ворвалась в село Вымьваиль… – рассказывает дядя‑большевик, а имени его Василий не знает до сих пор. – Мы тоже поспешили, чтобы она не осталась без поддержки… К нашему удивлению, вместо двух конников на улице оказалось их три. Третий мчался по селу без седла, без шапки на морозе, в одной ситцевой рубахе, с охотничьим ружьем в руках. Мы приняли его за оголтелого бандита и чуть не пристрелили. Это был местный комсомолец, скрывшийся от белых и партизанивший. Увидев красную конницу, он обезумел от радости и прискакал к нам на помощь и увеличил наши силы.

Я совершенно не мог предполагать тогда, что это – будущий секретарь обкома комсомола первого избрания Ваня Уляшев.

Убитых красноармейцев, партизан и белых похоронили без всякого различия в общей могиле на кладбище. Никаких речей, ни торжеств, ни венков на их скромной могиле возложено не было, только Алексей Васильевич сказал обо всех, что трое легли за правое дело, остальные – обманутые бедняки, ослепленные, несчастные жертвы нашей темноты и белогвардейского обмана.

Постаревший на десять лет бывший красноармеец воскликнул:

– Да живет вечная память в сердцах, мир праху вашему! Через ваши трупы, через пролитую вами кровь мы достигли свободы и двигаемся к социализму…

В селе Вымьваиль и теперь заметен невысокий курган… а вокруг растут белоствольные березы. По утрам звонко щебечут птички, заливаясь многострунной трелью голосов, прославляя подвиги схороненных под курганом людей…

Алексей Васильевич слушает воспоминания и подтверждает жалость народа к своим несчастным детям, обманутым темной корыстью, даже наиболее зла причинившим. Народ их породил и народ убил, по необходимости, по нужде, и поэтому воссоединил в могиле без ненависти худших со своими лучшими сыновьями‑защитниками.

Весь вечер того дня победы пятеро вымьваильских комсомольцев, а среди них Ваня и прихромый Вася, гуляли по селу с двумя комсомольцами – кавалеристами Красной Армии, чуть не обнявшись, и составляли дальнейшие планы. Молодежь, освобожденная ими от белых, стояла на улице и смотрела на комсомольцев с завистью.

Васе больно было ступать – на обе ноги.

Ваня сказал:

– Давайте записывать в Союз! – и закричал: – Ребята, молодежь, айда в Совет! Будем говорить.

Дети коммунистов, братья записывались, а еще больше сестры, девушки, обиженные белыми.

У Васи начинался ревматизм, он не мог работать курьером, и для него учредили в Совете должность ночного сторожа. Но Вася проводил в Совете и весь день.

А когда осохли из‑под снега муравьиные кучи и отогрелись, Вася уходил на день в лес лечиться от ревматизма.

Из‑за ревматизма Вася не поехал со своей ячейкой в Усть‑Сысольск в мае. Ячейка в полном составе – парни и девушки – во главе с Ваней Уляшевым отправилась воевать против белых поляков.

Но в уездном комитете партии их не взяли, потому что набрали ранее подоспевших, а дальние вымьваильцы, пока узнали о войне, – опоздали и возвратились с плачем от невыносимой обиды. Вася плакал со всей ячейкой, хотя не ездил, – обида была общая для всех.

В сумерках он возвращался из лесу, из муравьиной больницы шел торопливо в Совет узнать новости за день. Где‑то смертельная война продолжалась между трудящимся народом и теми, кто хотел по‑прежнему отымать плоды его трудов. И на Выми эта борьба не прекращалась, здешние мироеды помнили и хотели вернуть прежнее житье. Вымичане провели мобилизацию в Красную Армию. Осенью охотники не ушли в дальние леса, промышляли поблизости, за восемнадцать – пятнадцать километров, чтобы ночевать всегда дома.

В Совете письмоносец принес газету и прочитал речь Ленина: как научиться коммунизму. Каждому коммунисту надо овладеть всеми знаниями человечества.

Человечества?..

 

Глава 6