Как предотвратить климатическую катастрофу

 

Климатологи говорят нам, что для удержания потепления в рамках 2 °C мы должны сократить наполовину количество выбросов CO2 к 2050 году. МЭА подчеркнуло важность временных рамок: «Если выбросы не достигнут пика около 2020 года и не начнут неуклонно уменьшаться после этой даты, задача сокращения выбросов на 50 % окажется намного более дорогостоящей. Шанс может быть упущен»[356]. Чем позже будет достигнут пик выбросов, тем труднее будет их уполовинить.

В ответ различные инициативные группы и исследователи предложили сценарии, в которых технически показывается, как можно обеспечить сокращение выбросов на 50 %. Хотя они различаются в том, что касается использования альтернативных источников энергии и моделирования энергетической эффективности, у всех них есть одна общая черта: почти все эти сценарии приходят к выводу, что в долгосрочной перспективе будет дешевле сократить потребление углеводородного топлива.

Согласно сценарию «Голубая карта», представленному МЭА и предусматривающему снижение CO2 наполовину к 2050 году, мир потратит на 46 триллионов долларов больше на инвестиции в энергетику, если ничего не изменится. Но поскольку сценарий предполагает сокращение потребления ископаемого топлива, то, даже по самым консервативным оценкам, он позволит сберечь 8 триллионов долларов.

«Гринпис», чей «Сценарий энергетической революции» берется за исходную точку в более широких спорах о развитии энергетической отрасли, хочет добиться цели, заключающейся в отказе от строительства новых АЭС и в меньшем акценте на улавливании и складировании CO2, благодаря чему к 2050 году 85 % всей энергии будет производиться за счет ветровой, приливной и солнечной энергетики, а также из биомассы. Однако даже в этом случае, если учесть намного большие предварительные инвестиционные расходы и более значимые социальные изменения, мир, в конечном итоге, сэкономит деньги[357]. Во всех сценариях, предусматривающих сокращение сжигания углеводородного топлива вдвое, отмечается дополнительная выгода, поскольку такой переход создаст новые рабочие места. Изготовление и обслуживание оборудования, генерирующего электричество за счет приливной, ветровой и солнечной энергии, представляет собой более передовое технологическое решение, чем сжигание газа или угля.

Иными словами, спасение планеты технологически осуществимо и рационально с экономической точки зрения, даже если рассматривать его в категориях наличности. Мешает этому процессу рынок.

Нельзя сказать, что мы ничего не добились. Если исключить Китай, который подпортил мировую статистику, построив сотни угольных электростанций в 2000‑е годы, объем вводимых в строй мощностей, генерирующих энергию из возобновляемых источников, превзошел объем мощностей, производящих ее из ископаемого топлива, в 2009 году. Это явный признак того, что государственное вмешательство в функционирование рынка посредством финансовых стимулов, поощряющих использование возобновляемых источников, и постановки задач по сокращению выбросов углекислого газа, работает.

Во‑первых, проблема в том, что рыночный переход слишком медлен и уязвим к давлению со стороны потребителей (которые, естественно, хотят дешевой энергии) и производителей ископаемого топлива. Во‑вторых, по мере того как растет политическое давление на правительства, энергия становится вопросом геополитики. Платой за отказ Германии от ядерной энергии стало то, что Россия получила возможность шантажировать немецкую экономику во время украинского кризиса. Поворот Америки в сторону сланца не только повлиял на окружающую среду, но и изменил баланс сил в мире настолько значительно, что из‑за саудовской мести цена на нефть всего за один год упала более чем вдвое.

Если учитывать растущую геополитическую напряженность, перспективы заключения соглашения на Конференции сторон Рамочной конвенции ООН об изменении климата, которая пройдет в Париже в декабре 2015 года, выглядят не блестящими. Переговоры по вопросу о климате на таких конференциях все больше походят на мирные договоры, которые расчистили путь ко Второй мировой войне.

Тем временем даже радикальные экологи пребывают в замешательстве относительно рынков. «Гринпис», например, сравнивает Китай с Европой следующим образом: решение Китая стимулировать экономический рост посредством увеличения потребления угля привело к росту выбросов, тогда как приватизация в Европе и США заставила их переключиться на газ, который менее вреден, чем уголь. В этом они усматривают доказательство того, что рынок эффективнее обеспечивает снижение выбросов, чем централизованный контроль[358].

Однако для достижения цели по сокращению выбросов нам придется в определенной степени применять централизованный контроль. Правительства и на государственном, и на региональном уровнях должны будут взять под свой контроль, а возможно, и национализировать крупных производителей углеводородного топлива. Поскольку сети распределения энергии становятся «умными», используя технологии для прогнозирования и уравновешивания спроса и предложения, имеет смысл перевести их под крыло государства.

Если ценовой механизм, находящийся под влиянием государства, не сможет обеспечить необходимый баланс инвестиций в возобновляемую атомную и углеводородную энергетику, то это придется делать посредством перевода их в государственную собственность и установления прямого контроля и целей. Таков окончательный вывод, который мы должны извлечь из приведенной выше цитаты Джона Эштона: если рынок не работает, то, учитывая неотложность проблем, необходимо обратиться к государственному распределению.

С технической точки зрения, если вы опираетесь скорее на планирование, чем на рыночные стимулы, будет проще обеспечить «базовую нагрузку» энергии, производимой за счет ядерного и более чистого углеводородного топлива, тогда как оставшаяся часть будет генерироваться из возобновляемых источников: согласно различным сценариям, предложенным «Гринпис», МЭА и другими организациями, именно таким путем можно добиться удержания потепления в рамках двух градусов.

Очевидно, что попытки создать нерыночную экономику и систему с низким уровнем выбросов взаимосвязаны. Но если к посткапиталистической экономике ведет много путей, то набор потенциальных вариантов того, как мы можем справиться с климатическими проблемами, ограничен.

Коротко говоря, климатические изменения служат рациональным поводом для паники, которую усугубляет взаимосвязанность климата и другого важного неконтролируемого фактора – населения.

 

Часовая бомба демографии

 

Дожить до старости – привилегия, которой было лишено большинство наших предков. Если вы отправляетесь в тур, посвященный истории города, будь то в Манчестере, Чикаго или Шанхае, то, всматриваясь в старые промышленные постройки, не забывайте о том, что продолжительность жизни тех, кто в них жил, едва достигала 40 лет[359]. Отправьтесь в любой сталелитейный или шахтерский город от Западной Виргинии до Северного Китая, и вы увидите ряды могильных плит, под которыми покоятся рабочие, умершие в 50 лет или около того, причем не в далеком прошлом, а после 1945 года. На заре капитализма людей убивала антисанитария городской жизни. В ХХ веке ее сменили хронические промышленные заболевания, стрессы, плохое питание и загрязнение.

Однако теперь перед нами стоит новая проблема – старение населения. Активисты не вешают плакаты на здания в знак протеста против старения, не проводятся переговоры в мировом масштабе, нет ни министерств, занимающихся проблемами старения, ни престижных научных организаций. И тем не менее старение может стать таким же масштабным внешним шоком, как и климатические изменения – его последствия будут оказывать гораздо большее влияние на экономику.

Прогнозы ООН никто не оспаривает. Мировое население, составляющее сегодня более 7 миллиардов человек, к 2050 году вырастет до 9,6 миллиарда, причем основную часть этого прироста обеспечит глобальный Юг. К 2050 году в развивающихся странах будет проживать больше людей, чем сегодня живет на всей планете. Так что будущая история человечества в основном будет писаться в таких городах, как Манила, Лагос и Каир.

В мировом масштабе соотношение пожилых людей к лицам трудоспособного возраста будет увеличиваться. В 1950 году 5 % населения были старше 65 лет, к середине XXI века их доля достигнет 17 %. Но в богатом мире проблемы старения станут настоящим шоком.

Ключевой проблемой здесь является соотношение лиц пенсионного возраста к работающему населению. В Европе и Японии на трех трудящихся сегодня приходится по одному пенсионеру. К 2050 году это соотношение будет составлять один к одному. И хотя в большинстве развивающихся стран население по‑прежнему будет оставаться довольно молодым, Китай будет выбиваться из общего тренда вследствие своей политики «одна семья – один ребенок». К 2050 году Китай будет самой «старой» из крупнейших экономик мира: по прогнозам, средний возраст населения достигнет 53 лет[360].

Растущий возрастной дисбаланс необратим. Он обусловлен не только тем, что люди теперь живут дольше благодаря лучшему здравоохранению и более высоким доходам. Главным фактором, способствующим нарастанию дисбаланса, является падение рождаемости по мере того, как женщины получают больше контроля над своим телом благодаря контрацепции и больше независимости благодаря образованию, прогрессу в распространении прав человека и урбанизации.

По словам экономиста Джорджа Магнуса из банка UBS, быстро стареющие общества «представляют экзистенциальную угрозу тем социально‑экономическим моделям, которые мы построили после Второй мировой войны»[361]. В развитом мире демографические изменения создадут давление в трех критических сферах экономической жизни: на финансовых рынках, в государственных расходах и в миграции.

Во время послевоенного бума частные, корпоративные и управляемые государством пенсионные системы быстро росли. Хотя в некоторых случаях они охватывали лишь меньшинство трудящихся, эти схемы, в которых сбережения, вычтенные из зарплат, дополнялись взносами компаний и инвестировались в фондовый рынок, стали главной опорой финансовой системы. До начала глобализации такие системы, как правило, вкладывали средства в государственные долги своих стран и в акции крупнейших компаний, котирующихся на национальной фондовой бирже, и лишь небольшая часть направлялась на удовлетворение нужд, для которых они были созданы. Вместе с налоговыми послаблениями на прибыль и обязательным членством они составляли окончательную форму того, что Маркс назвал «капиталистическим коммунизмом».

Но в эпоху фиатных денег ситуация изменилась. Многократное урезание процентных ставок в периоды замедления роста превратило инвестиции в акции в беспроигрышную игру и вызвало постоянный рост фондового рынка. В результате, даже несмотря на усугубление демографической проблемы, управляющие фондами рассчитывали, что финансовая система все равно сможет выполнять свои обязательства. Некоторые даже заявляли, что прогнозы настолько положительны, что работодатели могли спокойно брать «каникулы на уплату взносов», перекладывая бремя выплат исключительно на рабочую силу.

Первой в воронку бума‑и‑спада втянулась Япония. Индекс Nikkei 250, отражающий стоимость акций крупнейших компаний страны, вырос втрое с 1985 по 1990 год. Затем произошел крах, и в последующие десять лет индекс сократился наполовину.

На Западе, где в конце 1990‑х годов рост ВВП превышал средние показатели, фондовые рынки вновь поднялись. Индекс FTSE вырос с 3000 пунктов в 1995 году до пикового значения в 6930 пунктов в декабре 1999 года. Американский индекс S&P 500 за тот же период увеличился втрое, немецкий DAX – вчетверо. Если вы вспомните, как выглядели долгосрочные графики этих индексов в период после 2000 года, то вы увидите три горы с отвесными склонами. В течение пятнадцати лет цены акций дважды пережили бум и спад, а нынешнее восстановление – несмотря на то, что оно зиждется на триллионах напечатанных долларов, – подняло их лишь чуть выше пикового значения, достигнутого в 2000 году.

Крах интернет‑компаний стал тревожным сигналом. Компании бросились сокращать свои пенсионные обязательства всеми возможными способами. Будущих пенсионеров переводили на программы с пониженной доходностью, новым рабочим закрывали доступ к системе. Иногда компании не выдерживали напряжения и разорялись. В поисках более высоких доходов с инвестиций пенсионные фонды пошли по пути диверсификации, вкладывая средства в хедж‑фонды, недвижимость, рынок прямых инвестиций и сырьевые товары. Во всех случаях главной задачей было замаскировать недостачу прибыли. Мы знаем результат. Начиная с масштабных проблем хедж‑фондов, которые начали замораживать выдачу кредитов в августе 2007 года, и заканчивая ростом цен на сырьевые товары, который спровоцировал «арабскую весну», эти крупные институциональные инвесторы коллективно превратились – порой неосознанно – в основные факторы нестабильности.

После краха типичный крупный пенсионный фонд направляет 15 % своих средств не в акции, а в альтернативные вложения, такие как недвижимость или сырьевые товары, и одалживает более 55 % своих средств правительствам в виде облигаций, которые, в условиях количественного смягчения, обеспечивают нулевой или отрицательный процент.

В целом в странах ОЭСР в пенсионных и страховых фондах и в государственных пенсионных резервах сосредоточено около 50 триллионов долларов, что заметно больше их совокупного ежегодного ВВП. По всем причинам, рассмотренным в первой главе, а именно вследствие неработающей экономической модели обеспечения жизнедеятельности, в последнем исследовании риск, которому подвергаются эти средства, характеризуется как «высокий», а пенсионные обязательства – как «возросшие»[362].

Проблема не в том, в каком положении сегодня находятся эти 50 триллионов долларов. Проблема в том, что старение населения означает уменьшение потенциальной рабочей силы, более низкие темпы роста и более низкий уровень производства на душу населения. Хотя картина меняется от страны к стране, некоторые небольшие развитые страны, такие как Норвегия, прекрасно готовы к этой ситуации. В целом положение довольно гнетущее: либо пенсионеры должны довольствоваться гораздо меньшими суммами, либо финансовая система должна обеспечивать впечатляющую прибыль. Но для того, чтобы ее обеспечивать, она должна стать более глобальной и идти на больший риск. Если пенсионное обеспечение можно было бы сместить в государственную сферу и финансировать его за счет налогов, то эту дилемму удалось бы смягчить. На деле происходит как раз противоположное.

Второй сферой, в которой мы точно столкнемся с трудностями, вызванными старением населения, является правительственный долг. Старение населения увеличивает спрос на здравоохранение, государственные пенсии и долгосрочный уход. В 2010 году агентство Standard&Poor’s подсчитало, что, если правительства различных стран не будут сдерживать государственное пенсионное обеспечение, к 2050 году их долги затопят мир.

С тех пор правительства сократили свои пенсионные обязательства: во многих странах условия получения пенсии были ужесточены, пенсионный возраст повышен, а привязка к инфляции ослаблена. Когда, после урезания обязательств, S&P пересчитало вероятный ущерб, выяснилось, что средний чистый долг развитых стран к 2050 году достигнет 220 % ВВП, тогда как средний уровень долга развивающихся стран составит 130 %. Япония в 2050 году по‑прежнему будет занимать первую строчку с долгом в размере 500 % ВВП (по сравнению с 250 % сегодня), а Америка будет взирать на долговую кучу, которая вырастет в три раза по сравнению с нынешними 17 триллионами долларов.

В этом прогнозе старение населения обрушит государственные финансы во всем развитом мире. Аналитики S&P предсказывают, что к 2050 году, даже при условии сокращения пенсий, кредитный рейтинг 60 % стран мира будет находиться ниже инвестиционного уровня. Одалживать им деньги станет подобным самоубийству для всех тех, кто не хочет рисковать своими деньгами.

Вы уже поддались рациональной панике? Это еще не все – самое страшное впереди.

Более 50 % всех средств частных пенсионных фондов в настоящее время вложены в правительственные долги. При этом две пятых этого объема инвестированы в зарубежные долги. Не имеет значения, насколько устойчивым кажется пенсионный фонд компании сегодня. Если 60 % облигаций всех стран станут «мусорными», а значит, вкладывать в них деньги окажется полным безумием, то частная пенсионная система просто не выживет.

Тем временем социальные последствия мер, принятых к настоящему моменту, утверждает S&P, «уже создали напряженность в отношениях между государством и электоратом и подвергли суровому испытанию социальную сплоченность»[363]. По всему миру государства отказались от последней части негласной сделки, которую они заключили со своими гражданами в годы послевоенного бума и которая предполагала, что либо рынок, либо государство обеспечит достойную жизнь гражданам, достигшим пожилого возраста. Последствия этого невыполненного обещания будут ощущаться на протяжении десятилетий, а не нескольких лет. Когда правительства заявляют, что они стабилизировали свои финансы путем повышения пенсионного возраста или отвязки пенсий от инфляции, это все равно что поздравить вас с тем, что вы сели на диету. Проблемы начинаются, когда эти меры применяются на деле.

Конечный результат, по мнению экономистов МВФ, «вряд ли будет приемлем с социальной и политической точек зрения»[364].

Мы пока не рассматривали последствия миграции. В 2013 году я отправился в Марокко и Грецию, чтобы собрать истории мигрантов, стремящихся нелегально перебраться в Европу. Из Марокко они пытались преодолеть трехметровый забор с колючей проволокой, окружающий испанский анклав Мелилью. В Греции они жили по нескольку месяцев без крова, надеясь сесть на паром и добраться до Северной Европы. Не имея никакой защиты в своей повседневной жизни, они становились жертвами вымогательства, нападений, сексуального насилия и крайней нищеты. Во время переправы они зачастую рисковали жизнью.

Я спрашивал их, почему, несмотря на опасность этих транзитных путей и расизм, с которым они столкнутся в Европе, они настойчиво пытались переправиться туда на протяжении месяцев, а то и лет. Они не верили своим ушам – для них это был идиотский вопрос. Пребывание в доме с бетонным полом в танжерской трущобе или в комнате на пять человек в нелегальной бытовке в Марселе представлялось им намного более заманчивым, чем жизнь на родине, от которой они бежали.

Однако то, что я увидел тем летом, не идет ни в какое сравнение с тем, что будет происходить в будущем. К 2050 году людей трудоспособного возраста в мире будет на 1,2 миллиарда больше, чем сегодня, и бóльшая часть из них будет жить в таких условиях, от которых бежали эти мигранты.

В Уджде, в Марокко, я встретил двух каменщиков из Нигера. Им было чуть больше 20 лет, они жили под открытым небом, питаясь бесплатной едой, которую раздавала местная мечеть. Нигер – настолько неразвитая страна, что вы нечасто встретите ее жителей на дорожных обочинах в разных странах мира. Когда я поговорил с ними и ознакомился с прогнозами ООН относительно их страны, мне стал ясен масштаб того, что будет происходить.

К 2050 году население Нигера вырастет с нынешних 18 до 69 миллионов человек. В Чаде, который они пересекли, население утроится и достигнет 33 миллионов человек. В Афганистане, чьи внутренние проблемы заставили многих его граждан воспользоваться нелегальными системами миграции, охватывающими Грецию, Турцию и Ливию, население увеличится с 30 до 56 миллионов.

Как ни удивительно, половина роста населения в период до 2050 года придется всего на восемь стран[365], шесть из которых расположены в Африке южнее Сахары[366]. В поисках работы жители стран, переживающих демографический бум, будут мигрировать в города. Земля, как мы видели, уже испытывает стресс вследствие климатических изменений. В городах многие пополнят население трущоб, которое уже насчитывает миллиард человек. И все большее число людей будут пытаться нелегально мигрировать в богатый мир[367].

Бранко Миланкович, экономист из Всемирного банка, занимающийся изучением растущего неравенства в развивающихся странах, называет это «немарксистским миром», в котором две пятых всего неравенства обусловлено не классами, а расположением[368]. Его вывод таков: «Либо бедные страны станут богаче, либо бедное население мигрирует в богатые страны».

Но для того, чтобы бедные страны стали богаче, они должны вырваться из так называемой ловушки средних доходов, которая состоит в том, что страны обычно развиваются до определенного уровня, после чего вступают в полосу застоя. Так происходит потому, что им приходится конкурировать со старыми империалистическими державами. Равно как и потому, что их коррумпированные элиты подавляют появление работоспособных современных институтов. Лишь 13 стран из 100, относившихся к категории «стран со средним уровнем доходов» в 1960 году, стали странами с высоким уровнем доходов к 2012 году. В основном это были «азиатские тигры» во главе с Южной Кореей, которые игнорировали режим развития, навязывавшийся мировой системой, и неустанно выстраивали собственную промышленность и инфраструктуру, проводя националистическую экономическую политику.

Как пишет Джордж Магнус из UBS, препятствия носят не только экономический характер: «Когда страна достигает уровня средних доходов, становится все труднее повышать доход на душу населения… обеспечивается этот рост не путем создания новых строк в статистических таблицах, а за счет экономической прибыли, создаваемой постоянно развивающимися инклюзивными институтами»[369]. Но страны с самым высоким демографическим ростом обладают самыми коррумпированными и неэффективными институтами.

Если бы климатические изменения, старение населения и нехватка рабочих мест в развивающемся мире не взаимодействовали с застойной, хрупкой экономической моделью, проблемы можно было бы решать по отдельности. Но они взаимосвязаны. В результате вся мировая система может быть поставлена под удар, что создаст угрозу и для самой демократии.

 

Всеотрицание мировой элиты

 

«Наша эпоха, по сути своей, трагична, поэтому мы отказываемся рассматривать ее как трагедию. Произошла катастрофа, вокруг нас – руины… Мы должны жить, даже несмотря на то, что небеса рухнули»[370]. Так Д.Г. Лоуренс описывал английскую аристократию после 1918 года, идеология которой пошатнулась и которая укрылась в мире помещичьих замков и архаичных манер. Но это описание подходит и для современной элиты после катастрофы 2008 года: финансовая аристократия намерена и дальше жить так, как будто угрозы, рассмотренные нами выше, не реальны.

В конце ХХ века целое поколение предпринимателей, политиков, энергетических баронов и банкиров выросло в мире, в котором, казалось, не было противоречий. В течение предыдущего столетия или около того их предшественники наблюдали, как рушился тщательно отстроенный порядок и связанные с ним иллюзии. От империи во Франции в 1871 году до провала во Вьетнаме и краха коммунизма первый урок искусства управления государством, который выучивали те, кто родился до 1980 года, состоял в том, что плохие вещи случаются и что череда событий может сбить вас с ног.

К 2000 году все казалось иным. Может, «конец истории» и не наступил, но поколению, которое строило неолиберальный порядок, казалось, что, в конечном счете, история стала контролируемой. С любым финансовым кризисом можно было справиться путем расширения денежного предложения, любую террористическую угрозу можно было устранить ударом беспилотников. Рабочее движение как независимая переменная в политике было подавлено.

В головах политической элиты это породило психологический побочный продукт, а именно мысль о том, что безвыходных ситуаций не бывает. Всегда есть выбор, даже если иногда он оказывается довольно трудным. Решение всегда есть, и обычно им является рынок.

Но эти внешние шоки должны были бы стать сигналом тревоги. Климатические изменения не предлагают нам выбора между рыночным и нерыночным путями снижения выбросов углерода. Они предусматривают либо упорядоченную замену рыночной экономики, либо ее беспорядочный крах в несколько скачкообразных этапов. Старение населения создает риск обрушения финансовых рынков, а некоторым странам придется развязать социальную войну против собственных граждан просто для того, чтобы сохранить свою платежеспособность. Если это произойдет, то события, произошедшие в Греции после 2010 года, покажутся лишь несколькими неудачными летними сезонами.

В беднейших странах в результате роста населения, институциональной коррупции, неравномерного развития и климатических изменений, безусловно, появятся десятки миллионов безземельных бедняков, для которых самым логичным решением будет эмиграция.

Защитную реакцию развитого Запада уже можно наблюдать: колючая проволока и стычки в Мелилье, испанском анклаве на Севере Африки; нарушения закона, которые допускает австралийский флот в обращении с судами мигрантов из Индонезии; стремительное развитие технологий гидроразрыва пласта в Америке с целью добиться энергетического самообеспечения; соперничество и подготовка к развертыванию военных сил России и Канады в Арктике; решимость Китая установить свою монополию на редкоземельные металлы, имеющие ключевое значение для современной электроники. Ответом на эти проблемы, как правило, является отказ от многостороннего сотрудничества и попытки добиться самообеспеченности.

Мы привыкли считать, что опасностью для глобализации является экономический национализм. Население одной или более экономически развитых стран не может смириться с бюджетной экономией и заставляет свой политический класс искать выход из кризиса на основе принципа «разори соседа», как это было в 1930‑е годы. Но внешние шоки создают новое измерение нестабильности, выходящее за рамки чисто экономического соперничества. Стремление к энергетической самообеспеченности ведет к регионализации мирового энергетического рынка. Дипломатическое противостояние России и Запада вокруг Украины и постоянно повторяемая угроза лишить Европу газа хотя и не выведет последнюю из терпения, но заставит ее работать над своей самообеспеченностью.

Тем временем в интернете протекает процесс, схожий с балканизацией мирового энергетического рынка.

В настоящее время практически каждый пятый житель Земли сталкивается с тем, что получаемая им информация фильтруется при помощи абсурдного контроля, введенного китайскими коммунистами. Какого‑то политика арестовали за коррупцию? Его имя, естественно, исчезает из данных поисковиков. Если это имя вдруг оказывается похожим на слово, которым обозначается лапша быстрого приготовления (как это было с Чжоу Йонканом в 2014 году), слово, обозначающее лапшу, тоже исчезает, равно как и самый популярный бренд, ее выпускающий[371].

Теперь интернету грозит еще бóльшая фрагментация как следствие реакции государств на разоблачения массовой слежки, которую вело в киберпространстве Агентство национальной безопасности США. К тому же в 2014 году многие правительства, в том числе Турции и России, попытались подавить инакомыслие, обязав интернет‑компании регистрироваться в качестве юридических лиц в рамках национального законодательства, что открыло возможности для введения формальной и неформальной политической цензуры.

Так что первая фаза раскола глобальной системы проявляется в расколе в сферах информации и энергии. Но фрагментация на уровне государства также стоит на повестке дня.

Я занимался непосредственным освещением референдума о независимости Шотландии в 2014 году. Вопреки мифам, созданным СМИ, речь шла не о вспышке национализма, а о народном движении левого толка. Получив возможность порвать с неолиберальным государством, которое будет придерживаться бюджетной экономии в течение следующего десятилетия, шотландский народ очень близко подошел к ее реализации, а заодно и к подрыву старейшей капиталистической экономики в мире. По мере того как испанская политическая система погружается в кризис, движение за независимость Каталонии будет усиливаться (в настоящее время его сдерживает неожиданный подъем партии «Подемос»). А от краха всего проекта ЕС нас отделяет всего лишь одна политическая случайность. Когда крайне левая партия победила на выборах в Греции, все институты ЕС набросились на нее, как белые кровяные тельца набрасываются на вирус. В момент написания этой книги греческий кризис находится в самом разгаре – но он покажется мелочью, если крайне правые придут к власти во Франции, что более чем вероятно.

В Пекине, Вашингтоне и Брюсселе в следующие пять лет старые правители, вероятно, в последний раз попытаются заставить работать старую систему. Но чем дольше мы будем молчать, не выдвигая требования покончить с неолиберализмом, тем больше его непредвиденные кризисы будут совпадать и сливаться со стратегическими кризисами, которые я обрисовал выше.

Становление информационного капитализма могло бы предложить ряд вариантов. Можно было бы просто представить застойную западную экономику, которая держится за счет высоких долгов, спасения банков и печатания денег, если бы не было демографического кризиса. Можно было бы представить переход к посткапитализму, который бы осуществлялся путем постепенного, спонтанного развития нерыночного обмена и однорангового производства, в то время как система будет расшатываться под грузом внутренних противоречий. Больше Википедий, больше Linux, больше воспроизведенных лекарственных препаратов и общественной науки, постепенное принятие форм труда в стиле открытого кода – и, возможно, на информационные монополии удастся накинуть законодательную узду. Такой сценарий наступления посткапитализма можно прочитать в книгах, продающихся в аэропортах: хорошая идея, осуществляемая в обстановке, свободной от кризисов, такими темпами, которые определяем мы сами.

Но внешние шоки требуют централизованных, стратегически продуманных и быстрых действий. Организовать их способны только государства, действующие совместно. Жесткость задач по климату и ясность технических средств, позволяющих их решить, означают, что эти действия потребуют больше планирования и больше государственного участия, чем кто‑либо ожидает или хочет. Вероятность того, что мы будем жить в мире, где 60 % государств будут банкротами из‑за расходов на свое стареющее население, означает, что нам нужны структурные, а не финансовые решения.

Однако иллюзии, которые мы питали на протяжении последних двадцати пяти лет, нас парализовали. Сталкиваясь с необходимостью выполнять ограничения по выбросам, мы компенсируем их, платя кому‑то другому за посадку деревьев вместо того, чтобы менять свое поведение. Сталкиваясь с очевидностью старения мира, мы тратим 36 миллиардов долларов в год на пластическую хирургию[372]. Если бы вы представили уровень риска, показанный в этой главе, любому директору компании, гениальному программисту, команде, занимающейся краш‑тестами в ремонтной мастерской, любому банковскому специалисту по количественному анализу, они бы сказали: действуйте немедленно! Срочно снижайте риск.

Если бы вы использовали инженерные методы (анализ первопричин) для определения того, почему три системных сбоя происходят одновременно (финансовый, климатический и демографический), вы бы быстро выявили их причину. Причиной является экономическая система, находящаяся в дисбалансе со своим окружением и неспособная удовлетворить нужды быстро меняющегося человечества.

Но для деформированной финансовой системы или невозможной арифметики государственного долга сказать «действуйте немедленно» относительно климата – это настоящая революция. Эта фраза мешает мечтать давосской элите, отравляет атмосферу в средиземноморских портах, где швартуются яхты, и нарушает тишину в политическом мавзолее, коим является центральный аппарат китайских коммунистов. Еще хуже то, что она разрушает иллюзии миллионов людей, верящих в то, что «все будет о’кей». А для активистов она означает то, чего они вполне обоснованно боятся: что надо сотрудничать с мейнстримом и вырабатывать политическую стратегию и длительный структурный проект, который должен быть конкретнее разговоров о том, что «возможен и другой мир».

В этой ситуации нам нужен «революционный реформизм». Даже громко заявить о проблеме означает осознать, какой масштабный вызов она представляет для обеих сторон политической реальности. Скажите о ней социал‑демократу в костюме, и он вздрогнет; скажите о ней активисту движения «Оккупай», и он вздрогнет – по совершенно противоположным причинам.

Перед лицом этих вызовов паника была бы рациональной, но происходящие сейчас социальные, технологические и экономические изменения означают, что мы можем с ними справиться, если сумеем понять посткапитализм и как долгосрочный процесс, и как срочный проект.

Поэтому мы должны обогатить движение за сохранение окружающей среды и движение за социальную справедливость элементами, которые на протяжении двадцати пяти лет казались исключительной собственностью правых: волей, уверенностью в себе и планом.

 

Глава 10. Проект ноль

 

Если вы верите в то, что возможна система лучше капитализма, то в последние двадцать пять лет вы чувствовали себя «марсианином, застрявшим на Земле», как писал Александр Богданов в «Красной звезде». У вас есть четкое представление о том, каким должно быть общество, но нет средств, чтобы его построить.

В романе Богданова марсиане решают уничтожить человечество, потому что мы оказались неспособны построить посткапиталистическое общество, которое у них уже есть. Это была богдановская метафора отчаяния, наступившего после подавления революции 1905 года.

Возможности, описанные в этой книге, могут послужить противоядием от этого отчаяния. Чтобы понять почему, мы обновим метафору Богданова: предположим, что марсиане действительно прибыли на орбиту и готовы уничтожить нас всех до последнего. Какую экономику они увидели бы?

Такой мыслительный эксперимент был разыгран нобелевским лауреатом Гербертом Саймоном в 1991 году в его знаменитой работе под названием «Организации и рынки». Саймон предположил, что в нашей экономике марсианские пришельцы увидели бы три вещи: организации, которые выглядели бы как большие зеленые шарики; рынки, которые были бы тонкими красными линиями между зелеными шариками; и набор синих линий внутри организаций, которые отражали бы их внутреннюю иерархию. Куда бы марсиане ни смотрели, говорил Саймон, они обнаруживали бы систему, в которой преобладал бы зеленый цвет. Домой они бы отправили следующее сообщение: это общество состоит преимущественно из организаций, а не из рынков[373].

Рисовать такую картину в тот год, когда был провозглашен триумф рынка, было серьезным политическим шагом. На протяжении всей жизни Саймон изучал, как работают организации. Его исследование использовалось для доказательства того, что, несмотря на всю риторику свободного рынка, капиталистическая система состоит прежде всего из организаций, которые планируют и распределяют товары внутри себя методами, не определяемыми напрямую рыночными силами.

Однако если рассматривать модель Саймона более реалистично, то она демонстрирует еще кое‑что: она показывает, как неолиберализм открыл возможность построения посткапитализма. Добавим некоторые детали:

1. Оборот каждого зеленого шарика (организации) определяет его размер; деньги, задействованные в каждой сделке, определяют толщину красных линий между ними.

2. Синие линии, отражающие внутреннюю иерархию фирмы, также должны заканчиватьс